Неточные совпадения
Правдин (Скотинину). Ничему не бывать, господин Скотинин! Я
скажу вам, что
сестрица ваша прочит ее за сынка своего.
Скотинин. Ох, братец, друг ты мой сердешный! Со мною чудеса творятся.
Сестрица моя вывезла меня скоро-наскоро из моей деревни в свою, а коли так же проворно вывезет меня из своей деревни в мою, то могу пред целым светом по чистой совести
сказать: ездил я ни по что, привез ничего.
— Меня и мамаша тоже прислала. Когда
сестрица Соня стала посылать, мамаша тоже подошла и
сказала: «Поскорей беги, Поленька!»
— Слушаю,
сестрица, —
сказал он и засмеялся.
А я ему,
сестрица,
сказал: так вы с Верочкою не хотите познакомиться? а он
сказал: «у меня и без нее много знакомых».
А я ему,
сестрица,
сказал, что вы у нас красавица, а он,
сестрица,
сказал: «ну, так что же?», а я,
сестрица,
сказал: да ведь красавиц все любят, а он
сказал: «все глупые любят», а я
сказал: а разве вы их не любите? а он
сказал: «мне некогда».
— Это все наболтал Федя вскоре после первого же урока и потом болтал все в том же роде, с разными такими прибавлениями: а я ему,
сестрица, нынче
сказал, что на вас все смотрят, когда вы где бываете, а он,
сестрица,
сказал: «ну и прекрасно»; а я ему
сказал: а вы на нее не хотите посмотреть? а он
сказал: «еще увижу».
— Или, потом: а я ему,
сестрица,
сказал, какие у вас ручки маленькие, а он,
сестрица,
сказал: «вам болтать хочется, так разве не о чем другом, полюбопытнее».
Проводы, разумеется, были самые родственные. Все домочадцы высыпали на крыльцо;
сестрицы честь честью перецеловались, братец перекрестил отъезжавших и
сказал: напрасно, — а
сестрице Марье Порфирьевне даже пригрозил, вымолвив: «Это все ты, смутьянка!» Затем желтый рыдван покатился.
Отец не сидел безвыходно в кабинете, но бродил по дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом
сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили к вечернему чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и бегали по зале; в девичьей затевались песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал в груди.
— Того гляди, под суд попадет… Ты что
скажешь? — обращается матушка к
сестрице.
Скажут им: нужно любить папеньку с маменькой — они любят; прикинут сюда тетенек, дяденек,
сестриц, братцев и даже православных христиан — они и их помянут в молитвах своих.
— Признаться
сказать, я и забыла про Наташку, —
сказала она. — Не следовало бы девчонку баловать, ну да уж, для дорогих гостей, так и быть — пускай за племянничка Бога молит. Ах, трудно мне с ними,
сестрица, справляться! Народ все сорванец — долго ли до греха!
Батюшка с тетеньками-сестрицами каждый день ездили в церковь, готовясь к причастию. Только сенные девушки продолжали работать, так что Федос не выдержал и
сказал одной из них...
В два часа и матушка и
сестрица сидят в гостиной; последняя протянула ноги на стул: в руках у нее французская книжка, на коленях — ломоть черного хлеба. Изредка она взглядывает на матушку и старается угадать по ее лицу, не сделала ли она «распоряжения». Но на этот раз матушка промахнулась или, лучше
сказать, просто не догадалась.
Вообще
сестрицы сделались чем-то вроде живых мумий; забытые, брошенные в тесную конуру, лишенные притока свежего воздуха, они даже перестали сознавать свою беспомощность и в безмолвном отупении жили, как в гробу, в своем обязательном убежище. Но и за это жалкое убежище они цеплялись всею силою своих костенеющих рук. В нем, по крайней мере, было тепло… Что, ежели рассердится
сестрица Анна Павловна и
скажет: мне и без вас есть кого поить-кормить! куда они тогда денутся?
—
Сестрица, и что я вам
скажу.
— Знаю, знаю, что ты тут хорошо устроился. Совсем хорошо… Ну, как поживает любезная
сестрица Харитина Харитоновна? А потом, как эту мерзавку зовут? Бубниху?.. Хорошими делами занялся, нечего
сказать!
— Они-с… Я ведь у них проживаю и все вижу, а
сказать никому не смею, даже богоданной маменьке. Не поверят-с. И даже меня же могут завинить в напраслине. Жена перед мужем всегда выправится, и я же останусь в дураках. Это я насчет Галактиона,
сестрица. А вот ежели бы вы, напримерно, вечером заглянули к ним, так собственноручно увидели бы всю грусть. Весьма жаль.
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие, слава богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. —
Сестрице Марье Родивоновне поклончик
скажи от меня… Я, брат, свою родню вот как соблюдаю. Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю обидеть Оксю. Вот каков есть человек Тарас Мыльников… А
сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.
— Любезная
сестрица, Анна Родивоновна, вот какая есть ваша благодарность мне? — удивлялся Мыльников. — Можно
сказать, головы своей не жалею для родни, а вы неистовство свое оказываете…
— Что вы,
сестрица Анна Родионовна! — уговаривал ее Яша. — Неужто и словом перемолвиться нам нельзя с Прокопием?..
Сказали, не укусили никого…
— Уж сюда,
сестрица, никто не проберется… Истинно
сказать, что и ворон костей не занашивал.
Правду
сказать, настоящим-то образом разгавливались бабушка, тетушки и отец: мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с
сестрицей — только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом.
Мало того, что я сам читал, по обыкновению, с увлеченьем и с восторгом, — я потом рассказывал
сестрице и тетушке читанное мной с таким горячим одушевлением и, можно
сказать, самозабвением, что, сам того не примечая, дополнял рассказы Шехеразады многими подробностями своего изобретенья и говорил обо всем, мною читанном, точно как будто сам тут был и сам все видел.
Мать, которая очень их любила, пошла сама покупать, но нашла, что яблоки продавались не совсем спелые, и
сказала, что это все падаль; кое-как, однако, нашла она с десяток спелых и, выбрав одно яблоко, очень сладкое, разрезала его, очистила и дала нам с
сестрицей по половинке.
«Вот моя умница, —
сказала она, обнимая и целуя мою
сестрицу, — она уж ничего не
скажет на свою няню».
Когда же я
сказал сестрице о моем отъезде, она принялась горько плакать.
Едва мы успели его обойти и осмотреть, едва успели переговорить с
сестрицей, которая с помощью няньки рассказала мне, что дедушка долго продержал ее, очень ласкал и, наконец, послал гулять в сад, — как прибежал Евсеич и позвал нас обедать; в это время, то есть часу в двенадцатом, мы обыкновенно завтракали, а обедали часу в третьем; но Евсеич
сказал, что дедушка всегда обедает в полдень и что он сидит уже за столом.
Я почти ничего не ел, потому что разнемогался, даже дремал; помню только, что мать не захотела сесть на первое место хозяйки и
сказала, что «покуда
сестрица Татьяна Степановна не выйдет замуж, — она будет всегда хозяйкой у меня в доме».
Мелькнула было надежда, что нас с
сестрицей не возьмут, но мать
сказала, что боится близости глубокой реки, боится, чтоб я не подбежал к берегу и не упал в воду, а как
сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться в лучшее платье и отправляться в гости.
Мать не уговаривала тетушку ехать с нами и при мне
сказала отцу, что
сестрице будет там несвободно и скучно.
Я с
сестрицей приходил к маменьке на одну минуту; она, поцеловав нас,
сказала, что хочет почивать, и отпустила.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать
сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя
сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Сестрица первая подбежала ко мне, весело говоря: «Маменьке получше», — и Параша
сказала то же.
Мать не стала спорить, но через несколько дней, при мне, когда тетушка кинулась подать ей скамеечку под ноги, мать вдруг ее остановила и
сказала очень твердо: «Прошу вас,
сестрица, никогда этого не делать, если не хотите рассердить меня.
Я уже
сказал, что мать не была к ней так ласкова и нежна, как ко мне, а потому естественно, что и
сестрица не была и не могла быть с ней нежна и ласкова, даже несколько робела и смущалась в ее присутствии.
Мать нежно приласкала меня и
сестрицу (меня особенно) и
сказала: «Не бойтесь, мне не будет вредна ваша любовь».
Мать удивилась, узнала причину такой быстрой перемены, обняла меня, поцеловала, но
сказала, что ни под каким видом не оставит, что мы проездим всего две недели и что
сестрица скоро перестанет плакать.
Мне говорили, что этого нельзя, что я маленький, что у меня нет кумы, но последнее препятствие я сейчас преодолел,
сказав, что кумой будет моя
сестрица.
Оставшись одни в новом своем гнезде, мы с
сестрицей принялись болтать; я
сказал одни потому, что нянька опять ушла и, стоя за дверьми, опять принялась с кем-то шептаться.
Волков на другой день, чтоб поддержать шутку,
сказал мне с важным видом, что батюшка и матушка согласны выдать за него мою
сестрицу и что он просит также моего согласия.
Мать
сказала один раз моему отцу: «Алексей Степаныч, посоветуй, пожалуйста, своей
сестрице, чтоб она не кидалась мне так услуживать, как горничная девка.
В самом деле, скоро пришел отец, поцеловал нас, перекрестил и
сказал: «Не стало вашего дедушки», — и горько заплакал; заплакали и мы с
сестрицей.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с
сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с радостным лицом прибежал
сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль только оставить Сурку.
Милая моя
сестрица также была испугана и также сидела на руках своей няни; вдруг вошла княжна-калмычка и
сказала, что барыня спрашивает к себе детей.
Она никого из нас, то есть из детей, не поцеловала, но долго разглядывала, погладила по головке, мне с
сестрицей дала поцеловать руку и
сказала...
Когда они
сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он пошел, сам их все своими руками расставил и предложил своей названной
сестрице перейти в ее новое жилище.
Вот тебе и началось:
сестрица вертит Лаптевым, братец — секретарем у генерала Блинова, — нечего
сказать, хорошенькая парочка.
Говорят, будто Баттенберг прослезился, когда ему доложили: «Карета готова!» Еще бы! Все лучше быть каким ни на есть державцем, нежели играть на бильярде в берлинских кофейнях. Притом же, на первых порах, его беспокоит вопрос: что
скажут свои? папенька с маменькой, тетеньки, дяденьки, братцы и
сестрицы? как-то встретят его прочие Баттенберги и Орлеаны? Наконец, ему ведь придется отвыкать говорить: «Болгария — любезное отечество наше!» Нет у него теперь отечества, нет и не будет!