Неточные совпадения
Придя
в комнату, Сережа, вместо того чтобы
сесть за уроки, рассказал учителю свое предположение о том, что то, что принесли, должно быть
машина. — Как вы думаете? — спросил он.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней
в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная
машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь,
сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге
в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как
машина.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов
в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а
в парламенте свой голос, он
садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся
машина засыпает.
— Сказывали мне, что за границей
машина такая выдумана, — завидовала нередко матушка, — она и на стол накрывает, и кушанье подает, а господа
сядут за стол и кушают! Вот кабы
в Москву такую
машину привезли, кажется, ничего бы не пожалела, а уж купила бы. И сейчас бы всех этих олухов с глаз долой.
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец
в цене на пятачок — красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное
село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей
машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка?
А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станции вовремя. Выйдя из кареты, Рогожин, почти
садясь на
машину, успел еще остановить одну проходившую девушку
в старенькой, но приличной темной мантильке и
в фуляровом платочке, накинутом на голову.
— Поступков не было. И становой, сказывают, писал: поступков, говорит, нет, а ни с кем не знакомится, книжки читает… так и ожидали, что увезут! Однако ответ от вышнего начальства вышел: дожидаться поступков. Да барин-то сам догадался, что нынче с становым шутка плохая:
сел на
машину — и айда
в Петербург-с!
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился,
сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к
Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний
в его жизни — и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.
Холодная!"–"Как холодная? все была теплая, а теперь холодная сделалась!"–"И прежде была холодная, только прежде потому теплее казалась, что мужички подневольные были!"
Сел я тогда за хозяйственные книги, стал приход и расход сводить — вижу,
в одно лето из кармана шесть тысяч вылетело, кроме того что на
машины да на усовершенствование пошло.
Когда я закрыл окно, мне стало страшно. Кругом — только
машины. Разбуженный моими шагами и стуком окна, Тит
сел на постели, обвел комнату бессмысленным взглядом, опять упал на спину и стал всхрапывать… И опять раздался тонкий писк лампы… Сопение Тита казалось мне бессмысленным и мертвым…
В тягучем пении лампы слышалось, наоборот, загадочное выражение…
Когда мы
сели с девушкой
в пустой вагон,
машина тронулась и свежий воздух пахнул на меня
в окно, я стала опоминаться и яснее представлять себе свое прошедшее и будущее.
Разве вода может говорить?
Машина при всей её подавляющей физической силе не может выдавить из себя ни одного слова… А слова повторялись, он их слышал совершенно ясно и даже мог различить интонации
в произношении. Он
в каком-то ужасе
сел на своей скамейке и удивился, что кругом никого не было, а против него мирно спал брат Павлин. Половецкий вздохнул свободно.
Он совсем ослаб. Теперь молодые деревья прямо, без всяких стеснений, били его по лицу, издеваясь над его беспомощным положением.
В одном месте на прогалину выбежал белый ушкан (заяц),
сел на задние лапки, повел длинными ушами с черными отметинками на концах и стал умываться, делая Макару самые дерзкие рожи. Он давал ему понять, что он отлично знает его, Макара, — знает, что он и есть тот самый Макар, который настроил
в тайге хитрые
машины для его, зайца, погибели. Но теперь он над ним издевался.
— Я сам.
Садись обратно
в машину.