Неточные совпадения
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою
дорогу в вагоне. Она
села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
И, так просто и легко разрешив, благодаря городским условиям, затруднение, которое в деревне потребовало бы столько личного труда и внимания, Левин вышел
на крыльцо и, кликнув извозчика,
сел и поехал
на Никитскую.
Дорогой он уже не думал о деньгах, а размышлял о том, как он познакомится с петербургским ученым, занимающимся социологией, и будет говорить с ним о своей книге.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной
дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше, сошел с
дороги в лес и
сел в тени осин
на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись
на руку,
на сочную, лопушистую лесную траву.
— У нас теперь идет железная
дорога, — сказал он, отвечая
на его вопрос. — Это видите ли как: двое
садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя
на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову
на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать
дорогу; уж солнце
садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный,
на измученной лошади.
Белей и чище снегов были
на нем воротнички и манишка, и, несмотря
на то что был он с
дороги, ни пушинки не
село к нему
на фрак, — хоть
на именинный обед!
Коли так рассуждать, то и
на стульях ездить нельзя; а Володя, я думаю, сам помнит, как в долгие зимние вечера мы накрывали кресло платками, делали из него коляску, один
садился кучером, другой лакеем, девочки в середину, три стула были тройка лошадей, — и мы отправлялись в
дорогу.
Вошел,
на рассвете,
на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг
садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович,
на дорогу-то?» А она мастерица гадать была.
Я знал, что с Савельичем спорить было нечего, и позволил ему приготовляться в
дорогу. Через полчаса я
сел на своего доброго коня, а Савельич
на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
И Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном,
сели в экипаж и, уже нигде не останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно
на следующий день вечером. В продолжение всей
дороги ни тот, ни другой не упомянул даже имени Одинцовой; Базаров в особенности почти не раскрывал рта и все глядел в сторону, прочь от
дороги, с каким-то ожесточенным напряжением.
В лесу,
на холме, он выбрал место, откуда хорошо видны были все дачи, берег реки, мельница,
дорога в небольшое
село Никоново, расположенное недалеко от Варавкиных дач,
сел на песок под березами и развернул книжку Брюнетьера «Символисты и декаденты». Но читать мешало солнце, а еще более — необходимость видеть, что творится там, внизу.
На дачу он приехал вечером и пошел со станции обочиной соснового леса, чтоб не идти песчаной
дорогой: недавно по ней провезли в
село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми. В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым запахом, в просветах между могучими колоннами векового леса вытянулись по мреющему воздуху красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.
Высокий студент, несколько небрежно уступивший ему
дорогу, когда он бежал в угол,
сел на диван,
на его место, и строго сказал...
Лидия
села в кресло, закинув ногу
на ногу, сложив руки
на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов,
дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Он
сел, открыл
на коленях у себя небольшой ручной чемодан, очень изящный, с уголками оксидированного серебра. В нем — несессер, в сумке верхней его крышки —
дорогой портфель, в портфеле какие-то бумаги, а в одном из его отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки во внутренний карман пиджака, а
на их место положил 73 рубля. Все это он делал машинально, не оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал...
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви —
на хорошей девице, а женился из жалости
на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в
село и
дорогой заморозил…
Пригретый солнцем, опьяняемый хмельными ароматами леса, Клим задремал. Когда он открыл глаза —
на берегу реки стоял Туробоев и, сняв шляпу, поворачивался, как
на шарнире, вслед Алине Телепневой, которая шла к мельнице. А влево, вдали,
на дороге в
село, точно плыла над землей тоненькая, белая фигурка Лидии.
Наконец, если и постигнет такое несчастие — страсть, так это все равно, как случается попасть
на избитую, гористую, несносную
дорогу, по которой и лошади падают, и седок изнемогает, а уж родное
село в виду: не надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места…
Экая скука! да еще предлагает
на общий счет проложить
дорогу в большое торговое
село, с мостом через речку, просит три тысячи денег, хочет, чтоб я заложил Обломовку…
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал, зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают корабли с войском
на Восток; интересовался, когда проложат новую
дорогу в Германии или Франции. Но насчет
дороги через Обломовку в большое
село не помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа
на письма не послал.
Марк медленно шел к плетню, вяло влез
на него и
сел, спустив ноги, и не прыгал
на дорогу, стараясь ответить себе
на вопрос: «Что он сделал?»
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее уйти, не сказав ни слова. Войдя к себе, я
сел на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже
дорога и что положение ее ужасно.
Я было бросился в ее комнаты, но лакей
на дороге сказал мне, что Катерина Николаевна уже вышла и
садится в карету.
Я простился со всеми: кто хочет проводить меня пирогом, кто прислал рыбу
на дорогу, и все просят непременно выкушать наливочки, холодненького… Беда с непривычки! Добрые приятели провожают с открытой головой
на крыльцо и ждут, пока
сядешь в сани, съедешь со двора, — им это ничего. Пора, однако, шибко пора!
Я понял, что меня обманули в мою пользу, за что в
дороге потом благодарил не раз, молча
сел на лошадь и молча поехал по крутой тропинке в гору.
От слободы Качуги пошла
дорога степью; с Леной я распрощался. Снегу было так мало, что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной.
На последней станции все горы; но я ехал ночью и не видал Иркутска с Веселой горы. Хотел было доехать бодро, но в
дороге сон неодолим. Какое неловкое положение ни примите, как ни
сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж остановится у следующей станции.
Наши вздумали тоже идти в лагерь; я предвидел, что они недолго проходят, и не пошел, а
сел, в ожидании их,
на бревне подле
дороги и смотрел, как ездили англичанки.
Погуляв по северной стороне островка, где есть две красивые, как два озера, бухты, обсаженные деревьями, мы воротились в
село. Охотники наши застрелили
дорогой три или четыре птицы. В
селе на берегу разостланы были циновки;
на них сидели два старика, бывшие уже у нас, и пригласили
сесть и нас. Почти все жители
села сбежались смотреть
на редких гостей.
Мы вышли к большому монастырю, в главную аллею, которая ведет в столицу, и
сели там
на парапете моста.
Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно идут с ношами овощей взад и вперед или ведут лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п. Лошади фыркали и пятились от нас. В полях везде работают. Мы пошли
на сахарную плантацию. Она отделялась от большой
дороги полями с рисом, которые были наполнены водой и походили
на пруды с зеленой, стоячей водой.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах.
Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и дошли до какой-то виллы. Мы вошли
на террасу и, усталые,
сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
Стали встречаться
села с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица.
Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском,
селами и приисками. «А что, смирны ли у вас лошади?» — спросишь
на станции. «Чего не смирны? словно овцы: видите, запряжены, никто их не держит, а стоят». — «Как же так? а мне надо бы лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие черти: их и не удержишь ничем». И оно действительно так.
В тот день, когда
на выходе с этапа произошло столкновение конвойного офицера с арестантами из-за ребенка, Нехлюдов, ночевавший
на постоялом дворе, проснулся поздно и еще засиделся за письмами, которые он готовил к губернскому городу, так что выехал с постоялого двора позднее обыкновенного и не обогнал партию
дорогой, как это бывало прежде, а приехал в
село, возле которого был полуэтап, уже сумерками.
Все это раздражало Старцева.
Садясь в коляску и глядя
на темный дом и сад, которые были ему так милы и
дороги когда-то, он вспомнил все сразу — и романы Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и остроумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы, и подумал, что если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город.
Он встал с очевидным намерением пройтись по комнате. Он был в страшной тоске. Но так как стол загораживал
дорогу и мимо стола и стены почти приходилось пролезать, то он только повернулся
на месте и
сел опять. То, что он не успел пройтись, может быть, вдруг и раздражило его, так что он почти в прежнем исступлении вдруг завопил...
От
села Осиновки Захаров поехал
на почтовых лошадях, заглядывая в каждую фанзу и расспрашивая встречных, не видел ли кто-нибудь старика гольда из рода Узала. Немного не доезжая урочища Анучино, в фанзочке
на краю
дороги он застал какого-то гольда-охотника, который увязывал котомку и разговаривал сам с собою.
На вопрос, не знает ли он гольда Дерсу Узала, охотник отвечал...
Кончив свое дело, рабочие закурили трубки и, разобрав инструменты, пошли
на станцию вслед за приставом. Я
сел на землю около
дороги и долго думал об усопшем друге.
Проезжающие по большой орловской
дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого
села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый
на самую
дорогу.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью
сесть на паперть
на церковную да все
на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по
дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна
на паперть ходила.
Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром
село Сергиевское,
на большой орловской
дороге, славится во всей России своим особенно приятным и согласным напевом.
Один идет через
село Пермское, а другой — по реке Поддеваловке, названной так потому, что после дождей
на размытой
дороге образуется много ям — ловушек.
От
села Котельного начиналась
дорога, отмеченная верстовыми столбами. Около деревни
на столбе значилась цифра 74. Нанять лошадей не было денег. Мне непременно хотелось довести съемки до конца, что было возможно только при условии, если идти пешком. Кроме того, ветхая одежонка заставляла нас согреваться движением.
15 июля, рано утром, я выступил в
дорогу, взяв с собою Мурзина, Эпова и Кожевникова. Ночевали мы в
селе Пермском, а
на другой день пошли дальше.
От описанного
села Казакевичево [
Село Казакевичево основано в 1872 году.] по долине реки Лефу есть 2
дороги. Одна из них, кружная, идет
на село Ивановское, другая, малохоженая и местами болотистая, идет по левому берегу реки. Мы выбрали последнюю. Чем дальше, тем долина все более и более принимала характер луговой.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной
дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20 в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов,
сели отдыхать
на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от станции. Один мастеровой даже пошутил.
От Шкотова вверх по долине Цимухе сначала идет проселочная
дорога, которая после
села Новороссийского сразу переходит в тропу. По этой тропе можно выйти и
на Сучан, и
на реку Кангоузу [Сан — разлившееся озеро.], к
селу Новонежину.
Дорога несколько раз переходит с одного берега реки
на другой, и это является причиной, почему во время половодья сообщение по ней прекращается.
Одна из этих птичек вылетела было
на дорогу, но вдруг, как бы чего-то испугавшись, метнулась назад и тогда только успокоилась, когда
села на камышинку.
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по
дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться
на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее
садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по
дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в
селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и
на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и
на испанцев, и
на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Дорога от Кенигсберга до Берлина очень длинна; мы взяли семь мест в дилижансе и отправились.
На первой станции кондуктор объявил, чтобы мы брали наши пожитки и
садились в другой дилижанс, благоразумно предупреждая, что за целость вещей он не отвечает.
Мы
сели на мулов; по
дороге из Фраскати в Рим надобно было проезжать небольшою деревенькой; кой-где уже горели огоньки, все было тихо, копыта мулов звонко постукивали по камню, свежий и несколько сырой ветер подувал с Апеннин.