Неточные совпадения
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра
сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся
на пол в обмороке.
Самгин, доставая папиросы, наклонился и скрыл невольную усмешку.
На полу — толстый ковер малинового цвета, вокруг — много мебели карельской березы, тускло блестит бронза;
на стенах — старинные литографии, комнату наполняет сладковатый, неприятный запах. Лидия — такая тонкая, как будто все вокруг
сжимало ее, заставляя вытягиваться к потолку.
— Вы сообразите: каково будет беременным работать
на полях,
жать хлеб.
Тихо тянулись дни, тихо вставало горячее солнце и обтекало синее небо, распростершееся над Волгой и ее прибрежьем. Медленно ползли снегообразные облака в полдень и иногда,
сжавшись в кучу, потемняли лазурь и рассыпались веселым дождем
на поля и сады, охлаждали воздух и уходили дальше, дав простор тихому и теплому вечеру.
Около нас сидели
на полу переводчики; из баниосов я видел только Хагивари да Ойе-Саброски. При губернаторе они боялись взглянуть
на нас, а может быть, и не очень уважали, пока из Едо не прислали полномочных, которые делают нам торжественный и почетный прием. Тогда и прочие зашевелились, не знают, где посадить,
жмут руку, улыбаются, угощают.
Они не всегда исполняли просьбу ее сразу, но бывало, что музыкант вдруг
на секунду прижимал струны ладонью, а потом,
сжав кулак, с силою отбрасывал от себя
на пол что-то невидимое, беззвучное и ухарски кричал...
Пармен Семенович встречал гостей в передней,
жал им руки, приветливо кланялся и разводил, кого в зал и в гостиную, где был собран женский
пол и несколько мужчин помоложе, а кого прямо
на лестницу, в собственные покои Пармена Семеновича с его холостым сыном.
Отец мой спросил: сколько людей
на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так
жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему
полю.
Когда мы выехали
на десятину, которую
жали человек с десять, говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось и наполняло все
поле необыкновенными и неслыханными мною звуками.
Она проснулась, охваченная дрожью. Как будто чья-то шершавая, тяжелая рука схватила сердце ее и, зло играя, тихонько
жмет его. Настойчиво гудел призыв
на работу, она определила, что это уже второй. В комнате беспорядочно валялись книги, одежда, — все было сдвинуто, разворочено,
пол затоптан.
Однажды сидит утром исправник дома, чай пьет; по правую руку у него жена,
на полу детки валяются; сидит исправник и блаженствует. Помышляет он о чине асессорском, ловит мысленно таких воров и мошенников, которых пять предместников его да и сам он поймать не могли.
Жмет ему губернатор руку со слезами
на глазах за спасение губернии от такой заразы… А у разбойников рожи-то, рожи!..
Заслышав издали мужнины крики, она догадалась, в чем дело, вскочила, бросила книгу
на пол и забегала по горнице, развеваясь пестрыми лентами и
сжимая сухие кулачки.
В гостиной были низкие потолки. Они давили Передонова. Мебель тесно
жалась к стенке.
На полу лежали веревочные маты. Справа и слева из-за стены слышались шопоты и шорохи. Из дверей выглядывали бледные женщины и золотушные мальчики, все с жадными, блестящими глазами. Из шопота иногда выделялись вопросы и ответы погромче.
И она бросилась
на гейшу, пронзительно визжала и
сжимала сухие кулачки. За нею и другие, — больше из ее кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили
на пол, топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.
На другой день я посетил помещение, в котором происходило прощальное торжество.
На полу валялись объедки, скатерть пестрела пятнами, целая масса прогорклого дыма висела над столами. Сердце мое
сжалось…
Итак, и Феденька, и Навозный край зажили
на славу, проклиная либералов за то, что они своим буйством накликали
на край различные бедствия. Сложилась даже легенда, что бедствия не прекратятся, покуда в городе существует хоть один либерал, и что только тогда, когда Феденька окончательно разорит гнездо нечестия, можно будет не страховать имуществ, не удобрять
полей, не сеять, не пахать, не
жать, а только наполнять житницы…
У Ильи
сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя
на кровати, он смотрел в
пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув
на товарища, сказал...
Заметив, что она, плотно
сжав тонкие, красные губы, тоже следит за ним, он смутился и пролил воду
на пол.
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце
сжалось при виде таких прелестей и такого страдания:
на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову
на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет
на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след
на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Я знал, что такое лес, и множество раз даже хаживал туда за грибами и ягодами; я умел отличить ячмень от ржи, рожь от овса; я видел, как возят навоз
на поля, как пашут, боронят, сеют,
жнут, молотят, косят.
Кончится беседа, — я иду к себе,
на чердак, и сижу там, у открытого окна, глядя
на уснувшее село и в
поля, где непоколебимо властвует молчание. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно
сжимает сердце, а мысль растекается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность, тишина.
Сергей обнял молодую хозяйку и прижал ее твердую грудь к своей красной рубашке. Катерина Львовна только было шевельнула плечами, а Сергей приподнял ее от
полу, подержал
на руках,
сжал и посадил тихонько
на опрокинутую мерку.
— А это с одного… — сказал Чартков, и не кончил слова: послышался треск. Квартальный пожал, видно, слишком крепко раму портрета, благодаря топорному устройству полицейских рук своих; боковые досточки вломились вовнутрь, одна упала
на пол, и вместе с нею упал, тяжело звякнув, сверток в синей бумаге. Чарткову бросилась в глаза надпись: «1000 червонных». Как безумный, бросился он поднять его, схватил сверток,
сжал его судорожно в руке, опустившейся вниз от тяжести.
Далеко от сраженья, меж кустов,
Питомец смелый трамских табунов,
Расседланный, хладея постепенно,
Лежал издохший конь; и перед ним,
Участием исполненный живым,
Стоял черкес, соратника лишенный;
Крестом
сжав руки и кидая взгляд
Завистливый туда,
на поле боя,
Он проклинать судьбу свою был рад;
Его печаль — была печаль героя!
И весь в поту, усталостью томим,
К нему в испуге подскакал Селим
(Он лук не напрягал еще, и стрелы
Все до одной в колчане были целы).
Раз и два обошел их, все ускоряя шаги, и вдруг как-то сорвался с места, побежал кругами, подскакивая,
сжав кулаки, тыкая ими в воздух.
Полы шубы били его по ногам, он спотыкался, чуть не падал, останавливаясь, встряхивал головою и тихонько выл. Наконец он, — тоже как-то сразу, точно у него подломились ноги, — опустился
на корточки и, точно татарин
на молитве, стал отирать ладонями лицо.
Выкрест поставил двенадцать банок и потом еще двенадцать, напился чаю и уехал. Николай стал дрожать; лицо у него осунулось и, как говорили бабы,
сжалось в кулачок; пальцы посинели. Он кутался и в одеяло и в тулуп, но становилось все холоднее. К вечеру он затосковал; просил, чтобы его положили
на пол, просил, чтобы портной не курил, потом затих под тулупом и к утру умер.
Через несколько мгновений Кругликов поднялся с
полу, и тотчас же мои глаза встретились с его глазами. Я невольно отвернулся. Во взгляде Кругликова было что-то до такой степени жалкое, что у меня
сжалось сердце, — так смотрят только у нас
на Руси!.. Он встал, отошел к стене и, прислонясь плечом, закрыл лицо руками. Фигура опять была вчерашняя, только еще более убитая, приниженная и жалкая.
Яков Иваныч вспомнил, что у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки; он без шапки прошелся по двору, потом вышел
на дорогу и ходил,
сжав кулаки, — в это время пошел снег хлопьями, — борода у него развевалась по ветру, он всё встряхивал головой, так как что-то давило ему голову и плечи, будто сидели
на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный, страшный зверь, и что если он закричит, то голос его пронесется ревом по всему
полю и лесу и испугает всех…
— В тюрьме я сидел, в Галичине. «Зачем я живу
на свете?» — помыслил я со скуки, — скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! — и взяла меня тоска за сердце, как посмотрел я из окна
на поле, взяла и
сжала его клещами. Кто скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не надо. Живи, и всё тут. И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!
К полевой работе Герасим тоже не прилагал старанья — люди пашню пахать, а он руками махать, люди
на поле жать, а ему бы под межой лежать…
Юноша сильно жестикулирует левой рукой, тогда как правая крепко
сжимает древко знамени,
на котором выведено крупными буквами по национальным цветам
поля: «Боже, Царя храни».
Недавнего страха как не бывало. Я склонилась
на холодный
пол часовни и,
сжимая до боли руки, шептала, обливаясь слезами...
Агафья Тихоновна как бы окаменела над трупом задушенной ею женщины и, сидя
на полу, все сильнее и сильнее
сжимала ей горло.
Господню волю исполняя,
До встока солнца
на поляхСкупую ниву раздирая,
Волы томились
на браздах;
Как мачиха к чуждоутробным
Исходит с видом всегда злобным,
Рабам так нива мзду дает.
Но дух свободы ниву греет,
Бесслезно
поле вмиг тучнеет;
Себе всяк сеет, себе
жнет.
Высшее правительство огромного христианского государства, 19 веков после Христа, ничего не могло придумать более полезного, умного и нравственного для противодействия нарушениям законов, как то, чтобы людей, нарушавших законы, взрослых и иногда старых людей, оголять, валить
на пол и бить прутьями по заднице [И почему именно этот глупый, дикий прием причинения боли, а не какой-нибудь другой: колоть иголками плечи или какое-либо другое место тела,
сжимать в тиски руки или ноги или еще что-нибудь подобное?].
И уже
на следующий день г. начальник тюрьмы горячо
жал мне руки, выражая свою признательность, а через месяц
на всех дверях, во всех тюрьмах государства темнели маленькие отверстия, открывая
поле для широких и плодотворных наблюдений.