Неточные совпадения
Деревней ехать совестно:
Мужик
сидит — не двинется,
Не гордость благородную —
Желчь чувствуешь
в груди.
В глуши что делать
в эту пору?
Гулять?
Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом
в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот Walter Scott.
Не хочешь? — поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а завтра то ж,
И славно зиму проведешь.
Подалее от этих хватов,
В деревню, к тетке,
в глушь,
в Саратов,
Там будешь горе горевать,
За пяльцами
сидеть, за святцами зевать.
— А чудаковат у тебя дядя, — говорил Аркадию Базаров,
сидя в халате возле его постели и насасывая короткую трубочку. — Щегольство какое
в деревне, подумаешь! Ногти-то, ногти, хоть на выставку посылай!
Когда Самгин, все более застывая
в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника
в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который
сидел у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста
в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения.
В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая ногами...
— А ты будто не впутан? — спросил Фроленков, усмехаясь. — Вот, Клим Иваныч, видели, какой характерный мужичонка? Нет у него ни кола, ни двора, ничего ему не жалко, только бы смутьянить! И ведь почти
в каждом селе имеется один-два подобных, бездушных. Этот даже и
в тюрьмах
сиживал, и по этапам гоняли его, теперь обязан полицией безвыездно жить на родине. А он жить вовсе не умеет, только вредит. Беда
деревне от эдаких.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по
деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре
сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Между тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по кочкам, через болото,
в лес или уходил
в деревню и праздно
сидел у крестьянских ворот, глядя, как бегают ребятишки, телята, как утки полощутся
в пруде.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его
в сад. Там,
сидя на скамье Веры, она два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал
в свою
деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Матросы уже отобедали (они обедают рано, до полудня, как и
в деревне, после утренних работ) и группами
сидят или лежат между пушек.
Возвращаясь
в город, мы, между
деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания,
в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам дороги. Полковник
сидел в креслах на открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые офицеры учили солдат. Ученье делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
Через несколько минут я
сидел в избе за столом, пил молоко и слушал доклад А.И. Мерзлякова. Весть о том, что я пришел на Амагу, быстро пронеслась по всей
деревне.
Сидни же у вас
в деревне сидят, вот уж точно сидни!
Следующий день был еще более томительный и жаркий. Мы никуда не уходили,
сидели в избах и расспрашивали староверов о
деревне и ее окрестностях. Они рассказывали, что Кокшаровка основана
в 1903 году и что
в ней 22 двора.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся
деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы.
В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд
сидел у костра и о чем-то думал.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть
в их среде», — пишет она
в одном письме из
деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас
сидят три старухи, и все три рассказывают, как их покойники были
в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Кроме того, во время учебного семестра, покуда родные еще не съезжались из
деревень, дедушка по очереди брал
в праздничные дни одного из внуков, но последние охотнее
сидели с Настасьей, нежели с ним, так что присутствие их нимало не нарушало его всегдашнего одиночества.
Вскоре он уехал на время
в деревню, где у него был жив старик отец, а когда вернулся, то за ним приехал целый воз разных деревенских продуктов, и на возу
сидел мальчик лет десяти — одиннадцати,
в коротенькой курточке, с смуглым лицом и круглыми глазами, со страхом глядевшими на незнакомую обстановку…
Настоящий поход начался на следующий день, когда Галактион сделал сразу понижение на десять процентов. Весть о дешевке разнеслась уже по окрестным
деревням, и со всех сторон неслись
в Суслон крестьянские сани, точно на пожар, — всякому хотелось попробовать дешевки. Сам Галактион не выходил и
сидел на квартире. Он стеснялся показываться на улице. Его разыскал Вахрушка, который прибежал из Прорыва на дешевку пешком.
Скитники переночевали у какого-то знакомого Михею Зотычу мужичка. Голод чувствовался и
в Суслоне, хотя и
в меньшей степени, чем
в окрестных
деревнях. Зато суслонцев одолевали соседи. Каждое утро под окнами проходили вереницы голодающих. Михей Зотыч
сидел все утро у окна, подавал купленный хлеб и считал голодных.
Варя(Яше). Твоя мать пришла из
деревни, со вчерашнего дня
сидит в людской, хочет повидаться…
— Да четыре года. Впрочем, я все на одном почти месте
сидел,
в деревне.
Два дня ухаживали за ней одни дети, забегая по очереди, но потом, когда
в деревне прослышали, что Мари уже
в самом деле умирает, то к ней стали ходить из
деревни старухи
сидеть и дежурить.
Мать,
в самом мрачном расположении духа,
сидела в углу кареты;
в другом углу
сидел отец; он также казался огорченным, но я заметил, что
в то же время он не мог без удовольствия смотреть на открывшиеся перед нашими глазами камышистые пруды, зеленые рощи,
деревню и дом.
Напротив Александры Григорьевны, и особенно как-то прямо,
сидел еще старик, —
в отставном военном сюртуке,
в петличке которого болтался Георгий, и
в военных с красными лампасами брюках, — это был сосед ее по
деревне, Михаил Поликарпович Вихров, старый кавказец, курчавый, загорелый на южном солнце, некогда ординарец князя Цицианова [Цицианов Павел Димитриевич (1754—1806) — генерал царской армии.
Воображение перенесло его
в деревню; он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и что
в его гостиной
сидела молодая женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, — такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а
в зале муж ее, ни много ни мало, сек горничную Марью за то, что та отказывала ему
в исканиях.
Наконец стадо загнано,
деревня пустеет; только кое-где по завалинкам
сидят еще старики, да и те позевывают и постепенно, один за другим, исчезают
в воротах.
Беспрестанно скакали по ней царские гонцы; толпы людей всех сословий шли пешком на богомолье; отряды опричников спешили взад и вперед; сокольники отправлялись из Слободы
в разные
деревни за живыми голубями; купцы тащились с товарами,
сидя на возах или провожая верхом длинные обозы.
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и
деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все
сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и
в церковь-то Божию
в этакую мукреть ехать охоты нет!
Письма все не было, а дни шли за днями. Матвей больше
сидел дома, ожидая, когда, наконец, он попадет
в американскую
деревню, а Дыма часто уходил и, возвращаясь, рассказывал Матвею что-нибудь новое.
Пугачев
сидел в деревянной клетке на двухколесной телеге. Сильный отряд при двух пушках окружал его. Суворов от него не отлучался.
В деревне Мостах (во сте сорока верстах от Самары) случился пожар близ избы, где ночевал Пугачев. Его высадили из клетки, привязали к телеге вместе с его сыном, резвым и смелым мальчиком, и во всю ночь Суворов сам их караулил.
В Коспорье, против Самары, ночью,
в волновую погоду, Суворов переправился через Волгу и пришел
в Симбирск
в начале октября.
Вот, думалось мне,
сижу я глухой и ненастной зимней ночью
в ветхом доме, среди
деревни, затерявшейся
в лесах и сугробах,
в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора…
— Ну, милая моя, полно шутить, я тебе
в последний раз скажу добрым порядком, что твое поведение меня огорчает; я еще молчала
в деревне, но здесь этого не потерплю; я не за тем тащилась
в такую даль, чтоб про мою дочь сказали: дикая дурочка; здесь я тебе не позволю
в углу
сидеть.
Я никогда не оставляла дома Алексея Абрамовича, но мне кажется, что можно лучше жить даже
в деревне; иногда мне невыносимо тяжело с ними, — или я одичала,
сидя все одна?
Так прошло года полтора; наконец кучер выучился
сидеть на козлах и держать вожжи, форейтор выучился
сидеть на лошади и держать поводья, скука одолела Негрова; он решился ехать
в деревню хозяйничать и уверил себя, что эта поездка необходима для предупреждения важного расстройства.
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания:
сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то:
сидит платочком закрывшись —
сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не
в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
По правой стороне дороги на всем ее протяжении стояли телеграфные столбы с двумя проволоками. Становясь все меньше и меньше, они около
деревни исчезали за избами и зеленью, а потом опять показывались
в лиловой дали
в виде очень маленьких, тоненьких палочек, похожих на карандаши, воткнутые
в землю. На проволоках
сидели ястребы, кобчики и вороны и равнодушно глядели на двигавшийся обоз.
Этим служебная деятельность этого благородного и энергичного человека кончилась, и он, не корча из себя униженного и оскорбленного,
сидел у себя
в деревне, занимаясь действительно разведением разноцветных тюльпанов, и с самым веселым смехом рассказывал гостям, как находчивый губернатор не только вырвал у него тайну из души, но даже вынул блюдо с хлебом из рук. И если кто-нибудь говорил...
— Аи да
деревня!
сидит,
сидит в захолустье, да и выдумает!
Даже отчаянный Бубнов — и тот отказывался от поездки
в деревню, хотя сам второй день
сидел впроголодь.
— Однако вы читаете Шекспира
в подлиннике, — сказал граф Хвостиков. — И такой человек у нас без всякой деятельности существует;
сидит у себя
в деревне и свистит
в ноготок!
— Я свою бабу подумываю выписать сюды… чего ей,
в самом деле,
в деревне сидеть… Только она гадов этих не выносит нипочем…
Кончится беседа, — я иду к себе, на чердак, и
сижу там, у открытого окна, глядя на уснувшее село и
в поля, где непоколебимо властвует молчание. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается
в безграничии пространства, и я вижу тысячи
деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность, тишина.
А
деревня не нравится мне, мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к сердцу», «спирает
в грудях» и постоянно «резь
в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят,
сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою
в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю.
После десятилетнего пребывания
в Оренбургском крае на вольном сельском воздухе, где не только весною, летом и осенью, но даже и зимой я, как страстный охотник, никогда не
сидел взаперти, восьмимесячная жизнь безвыездно
в Москве, несмотря на множество интересов, сильно меня занимавших, произвела на меня тяжелое впечатление; а весеннее тепло и роскошно распустившиеся
в Москве сады и бульвары живо напомнили мне весну
в деревне, и я с величайшим удовольствием принял предложение Кокошкина — уехать на несколько дней
в его подмосковную вместе с ним, с Писаревым, кн.
И говорит равнодушно, потому что привыкла. Почему-то и летом и зимой одинаково он ходит
в шубе и только
в очень жаркие дни не выходит,
сидит дома. Обыкновенно, надевши шубу и подняв воротник, запахнувшись, он гуляет по
деревне, по дороге на станцию, или
сидит с утра до вечера на лавочке около церковных ворот.
Сидит и не пошевельнется. Прохожие кланяются ему, но он не отвечает, так как по-прежнему не любит мужиков. Когда его спрашивают о чем-нибудь, то он отвечает вполне разумно и вежливо, но кратко.
— Право, ей-богу, — продолжал Масуров, — я очень склонен к дружбе. Будь я подлец, если не готов вот так, как теперь мы
сидим, прожить десять лет
в деревне. Жена… приятель, — черт возьми! Чего же больше?
В довольно большой, недавно выбеленной комнате господского флигеля,
в деревне Сасове, — го уезда, Т… губернии,
сидел за старым покоробленным столиком, на деревянном узком стуле молодой человек
в пальто и рассматривал счеты.
В деревню поеду — скука и хозяйство надоело;
в городе же — купивши дом, мы, по воле жены, поселились навсегда —
сижу безвыходно
в своей комнате, чтоб не причинять истерики жене.
Годы проходили, а он все
сидел на одном месте, писал все те же бумаги и думал все об одном и том же, как бы
в деревню.