Неточные совпадения
— Он — человек! — выкрикивал поп, взмахивая рукавами рясы. — Он справедлив! Он поймет правду вашей
скорби и скажет людям, которые живут потом, кровью вашей… скажет им свое слово… слово
силы, — верьте!
Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как
сила жизни, на лицах их — в годину дружной
скорби светилась в медленно и молча обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях…
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые
силы мышц, не гордость крепких умов, а
силы души — нести великую
скорбь, страдать, терпеть и не падать!
«Только великие души перемогают с такой
силой тяжелые
скорби, — думал он.
Я, признаюсь, редко слыхивал подобный голос: он был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и
сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная
скорбь.
Всю
силу и мощь и все, что только Ахилла мог счесть для себя драгоценным и милым, он все охотно отдал бы за то, чтоб облегчить эту
скорбь Туберозова, но это все было вне его власти, да и все это было уже поздно: ангел смерти стал у изголовья, готовый принять отходящую душу.
В больших и молчаливых
скорбях человека с глубокою натурой есть несомненно всеми чувствуемая неотразимая
сила, внушающая страх и наводящая ужас на натуры маленькие, обыкшие изливать свои
скорби в воплях и стенаниях.
Наше общество немногочисленно и не сильно. Притом, оно искони идет вразброд. Но я убежден, что никакая случайная вакханалия не в
силах потушить те искорки, которые уже засветились в нем. Вот почему я и повторяю, что хлевное ликование может только наружно окатить общество, но не снесет его, вместе с грязью, в водосточную яму. Я, впрочем, не отрицаю, что периодическое повторение хлевных торжеств может повергнуть общество в уныние, но ведь уныние не есть отрицание жизни, а только
скорбь по ней.
К моему удивлению, взглянув на реку, я увидел в утренней мгле лодочку Тюлина уже на средине. Очевидно, философ-перевозчик тоже находился под обаянием грозных уреневских богатырей и теперь греб изо всех
сил. Когда он пристал к берегу, то на лице его виднелась сугубая угнетенность и похмельная
скорбь; это не помешало ему, однако, быстро побежать на гору за длинными шестами.
Между прочим, я мечтал и об этом, и это были мечтания поистине отрадные. Сначала я душевно
скорбел, рисуя себе картину путника, выбивающегося из
сил; но так как я человек добрый, то, разумеется, не оставлял его до конца погибнуть и в критическую минуту поспешал на помощь и предоставлял в его распоряжение неприхотливое, но вполне удовлетворительное жилье. И глубока была моя радость, когда вслед затем перед моими глазами постепенно развертывалась картина возрождения…
Обломов тоже мечтал в молодости «служить, пока станет
сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников…» Да и теперь он «не чужд всеобщих человеческих
скорбей, ему доступны наслаждения высоких помыслов», и хотя он не рыщет по свету за исполинским делом, но все-таки мечтает о всемирной деятельности, все-таки с презрением смотрит на чернорабочих и с жаром говорит...
— Скорби-де ваши я слышал и могу помочь, а вам меня избегать нечего… Без нас вы здесь теперь желаемого себе удовольствия, при столь большом и именитом съезде, не получите, а мы в таковых разах бывали и средства знаем. Угодно вам быть у самых первых
сил угодника — не пожалейте за свое благополучие сто рублей, и я вас поставлю.
Тогда
скорбь вошла в мою душу с такою
силой, что сердце мое стеснилось и я почувствовал, что умру, и тут… ну, вот тут я и проснулся.
Обо всем этом второй актер сообщал с полным равнодушием, медленно покачивая туловище налево и направо. Но Цирельман уже не нуждался в его поддержке. С каждой фразой его голос крепнул и в нем все сильнее, как рокот металлических струн, трепетала древняя, многовековая библейская
скорбь, которая, точно плач по утерянном Иерусалиме, рыдает с такой неутолимой и горестной
силой во всех еврейских молитвах и песнях.
Из сорока стихотворений, напечатанных в книжке, в тридцати наверное найдется
скорбь больной души, усталой и убитой тревогами жизни, желание приобрести новые
силы, чтобы освободиться от гнета судьбы и от мрака, покрывавшего ум поэта…
Народ видел эту
скорбь, видел эти слезы. Быть может, никогда еще не был он так близок народу, так высоко популярен, как в эти тяжкие минуты всенародной беды. Не было такой непереходной преграды, которая бы не преодолелась, не было такой великой жертвы, которая не принеслась бы народом, с восторгом несокрушимой
силы и любви, с охотой доброй воли, по единому его слову.
— А знаешь ли, как горька и тяжела, как полна
скорбей и лишений жизнь Божия человека? — сказала Варенька. — Тесный путь, тернистый путь избираешь ты… Совладаешь ли с собой, устоишь ли против козней врага?.. А ведь он ополчится на тебя всей
силой, только бы сбить тебя с пути праведных, только бы увлечь в подвластный ему мир, исполненный грехов и суеты…
Душа переполнена ощущением огромной
силы, бьющей через край, которой ничего не страшно, которая все ужасы и
скорби жизни способна претворять в пьяную, самозабвенную радость.
Жизнь глубоко обесценилась. Свет, теплота, радость отлетели от нее. Повсюду кругом человека стояли одни только ужасы,
скорби и страдания. И совершенно уже не было в душе способности собственными
силами преодолеть страдание и принять жизнь, несмотря на ее ужасы и несправедливости. Теперь божество должно держать ответ перед человеком за зло и неправду мира. Это зло и неправда теперь опровергают для человека божественное существо жизни. Поэт Феогнид говорит...
Но есть одно, что тесно роднит между собою все такие переживания. Это, как уже было указано, «безумствование», «исхождение из себя», экстаз, соединенный с ощущением огромной полноты и
силы жизни. А чем вызван этот экстаз — дело второстепенное. В винном ли опьянении, в безумном ли кружении радетельной пляски, в упоении ли черною
скорбью трагедии, в молитвенном ли самозабвении отрешившегося от мира аскета — везде равно присутствует Дионис, везде равно несет он человеку таинственное свое вино.
Ужасы и
скорби не в
силах были опровергнуть в его глазах основной божественности жизни, которую он непрестанно чувствовал душою.
Как же далеко ушел прочь от Аполлона теперешний трагический грек с его нездоровым исканием
скорби во что бы то ни стало! Радостью и счастьем должен был служить человек Аполлону. Теперь же самую чистую, беспримесную радость он умудрялся претворить в
скорбь, умудрялся увидеть в ней только напоминание о тленности и преходимости всего человеческого. Не верь жизни! Не возносись! Помни о черных
силах, неотступно стоящих над человеком!
Опять нам приходится призвать читателя к самому усиленному напряжению фантазии, чтоб он мог себе представить тот религиозный строй души, который создал подобного бога. Человек должен собственными
силами перестрадать горести свои и
скорби, и лишь тогда идти к богу, с душою светлой, ясной и радостной.
Все это у нее выходило так невозмутимо ровно, но во всем этом я чувствовал жгучие мучения ревности и святые, беззаветные уступки любви. Обо всем этом я
скорбел и влекся
силою неодолимого тяготения по усвоенному направлению — и не мог восполнить потребности любви в благородном и великодушнейшем сердце моей матери.
И всею
силою моей
скорби, моей тоски, моих опозоренных мыслей я проклинаю вас, несчастные слабоумные звери!
«Тетка детей
скорбела; я (Исмайлов) раздражался; та делала нашему супостату выговоры и замечания и раз сказала даже, чтобы он перестал посещать нас, а я вооружился против него всею
силою науки и здравого смысла. Часто я низлагал его своим или его же собственным орудием, и дети более слушали нас, чем его, но острые мысли не могли не западать в юные их души».
В эти тяжелые для них минуты, она находила не только
силы для перенесения своей личной
скорби, но и для поддержки падающего духом Николая Герасимовича.
— Где, дочь моя, — сказал отец Иосиф, садясь рядом с молодой девушкой, — мне, смиренному иерею, быть посланником Божиим… Конечно, мы ежедневно молим Творца нашего Небесного о ниспослании нам
силы для уврачевания душевных
скорбей и тревог нашей паствы, и Господь в своем милосердии посылает порой нам, Его недостойным служителям, радостные случаи такого уврачевания… Скажите мне, что с вами, дочь моя?
«О чем я всекрайне сожалею и что меня же столько беспокоит, есть твоя болезнь и что ты мне пишешь, что не в
силах себя чувствуешь оной выдержать. Я Бога прошу, чтобы он отвратил от тебя сию
скорбь, а меня избавил от такого удара, о котором и думать не могу без крайнего огорчения».
Хвала, Щербатов, вождь младой!
Среди грозы военной,
Друзья, он сетует душой
О трате незабвенной.
О витязь, ободрись… она
Твой спутник невидимый,
И ею свыше знамена
Дружин твоих хранимы.
Любви и
скорби оживить
Твои для мщенья
силы:
Рази дерзнувших возмутить
Покой её могилы.
Всеми
силами разгоряченного мозга она вызывала милое лицо тихонького мальчика, напевала песенки, какие пел он, улыбалась, как он улыбался, представляла, как давился он и захлебывался молчаливой водой; и, уже, казалось, становился близок он, и зажигалась в сердце великая, страстно желанная
скорбь, — когда внезапно, неуловимо для зрения и слуха, все проваливалось, все исчезало, и в холодной, мертвой пустоте появлялась страшная и неподвижная маска идиота.