Неточные совпадения
— Ножом
в сердцах читаете, —
Сказал священник лекарю,
Когда злодей у Демушки
Сердечко распластал.
Если позволите мне
сказать мысль мою, я полагаю истинную неустрашимость
в душе, а не
в сердце.
И,
сказавши это, заплакал. «Взыграло древнее
сердце его, чтобы послужить», — прибавляет летописец. И сделался Евсеич ходоком и положил
в сердце своем искушать бригадира до трех раз.
Нельзя
сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и
сердца; но у него был желудок,
в котором, как
в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся
в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь.
В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Словом
сказать,
в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково
сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Придумывая те слова,
в которых она всё
скажет Долли, и умышленно растравляя свое
сердце, Анна вошла на лестницу.
— Пожалуйста, пожалуйста, не будем говорить об этом, —
сказал он, садясь и вместе с тем чувствуя, что
в сердце его поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.
Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! —
сказал он себе с отчаянием. — Пойду к ней, спрошу,
скажу последний раз: мы свободны, и не лучше ли остановиться? Всё лучше, чем вечное несчастие, позор, неверность!!» С отчаянием
в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он вышел из гостиницы и поехал к ней.
— Перемена не во внешнем положении, — строго
сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, —
сердце его изменилось, ему дано новое
сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались
в ту перемену, которая произошла
в нем.
«Я ни
в чем не виноват пред нею, — думал он. Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle». [тем хуже для нее».] Но, выходя, ему показалось, что она
сказала что-то, и
сердце его вдруг дрогнуло от состраданья к ней.
— Ну
скажи, руку на
сердце, был ли… не
в Кити, а
в этом господине такой тон, который может быть неприятен, не неприятен, но ужасен, оскорбителен для мужа?
— Не вы совершили тот высокий поступок прощения, которым я восхищаюсь и все, но Он, обитая
в вашем
сердце, —
сказала графиня Лидия Ивановна, восторженно поднимая глаза, — и потому вы не можете стыдиться своего поступка.
«Уехал! Кончено!»
сказала себе Анна, стоя у окна; и
в ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна, сливаясь
в одно, холодным ужасом наполнили ее
сердце.
«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное уехать из этого дома»,
сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному клокотанью, происходившему
в ее
сердце, и поспешно вышла и села
в коляску.
— Да, но
сердце? Я вижу
в нем
сердце отца, и с таким
сердцем ребенок не может быть дурен, —
сказала графиня Лидия Ивановна с восторгом.
— Прошу покорнейше, —
сказал Манилов. — Вы извините, если у нас нет такого обеда, какой на паркетах и
в столицах, у нас просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого
сердца. Покорнейше прошу.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», —
сказал дежурный чиновник. Перед ним, как
в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо
в Сибирь!»
Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
Когда дорога понеслась узким оврагом
в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам
в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему
сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз,
в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами
в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались
в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся
сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Попробовавши устремить внимательнее взор, он увидел, что с дамской стороны тоже выражалось что-то такое, ниспосылающее вместе и надежду, и сладкие муки
в сердце бедного смертного, что он наконец
сказал: «Нет, никак нельзя угадать!» Это, однако же, никак не уменьшило веселого расположения духа,
в котором он находился.
— Сударыня! здесь, —
сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на
сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не
в одном доме, то, по крайней мере,
в самом ближайшем соседстве.
«Нет, —
сказал он
в себе, очнувшись, — примусь за дело, как бы оно ни казалось вначале мелким!» Скрепясь духом и
сердцем, решился он служить по примеру прочих.
Что Карл Иваныч
в эту минуту говорил искренно, это я утвердительно могу
сказать, потому что знаю его доброе
сердце; но каким образом согласовался счет с его словами, остается для меня тайной.
Старушка хотела что-то
сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило
в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что
сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое
сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и
сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать
в ней за святую веру.
— Теперь, —
сказал Грэй, — когда мои паруса рдеют, ветер хорош, а
в сердце моем больше счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями, как обещал
в Лиссе.
Может быть, нашла и забыла?» Схватив левой рукой правую, на которой было кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зеленые заросли; но никто не шевелился, никто не притаился
в кустах, и
в синем, далеко озаренном море не было никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса
сердца сказали вещее «да».
— Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной ни случилось, — ты бы остался у них провидением. Я, так
сказать, передаю их тебе, Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден
в чистоте твоего
сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, — надо иль не надо тебе запивать.
Тогда еще из Петербурга только что приехал камер-юнкер князь Щегольской… протанцевал со мной мазурку и на другой же день хотел приехать с предложением; но я сама отблагодарила
в лестных выражениях и
сказала, что
сердце мое принадлежит давно другому.
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам
скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И
в результате одно только золото
сердца! Его и
в полку прозвали: «поручик-порох»…
У папеньки Катерины Ивановны, который был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше
сказать, Людвиговну, туда и на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств, хотя и решила
в своем
сердце, что Амалию Ивановну непременно надо будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Мы уселись. «
В Белогорскую крепость!» —
сказал Пугачев широкоплечему татарину, стоя правящему тройкою.
Сердце мое сильно забилось. Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела…
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и
в смущенье опустился на стул.
Сердце его забилось… Представилась ли ему
в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя
в слабости —
сказать трудно; все эти чувства были
в нем, но
в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и
сердце билось.
— Вы заметили, что мы вводим
в старый текст кое-что от современности? Это очень нравится публике. Я тоже начинаю немного сочинять, куплеты Калхаса — мои. — Говорил он стоя, прижимал перчатку к
сердцу и почтительно кланялся кому-то
в одну из лож. — Вообще — мы стремимся дать публике веселый отдых, но — не отвлекая ее от злобы дня. Вот — высмеиваем Витте и других, это, я думаю, полезнее, чем бомбы, — тихонько
сказал он.
Пришел доктор
в ночной рубахе,
в туфлях на босую ногу, снял полотенца с головы Инокова, пощупал пульс, послушал
сердце и ворчливо
сказал Самгину...
Лютов ткнул
в грудь свою, против
сердца, указательным пальцем и повертел им, точно штопором. Неуловимого цвета, но очень блестящие глаза его смотрели
в лицо Клима неприятно щупающим взглядом; один глаз прятался
в переносье, другой забегал под висок. Они оба усмешливо дрогнули, когда Клим
сказал...
Красавина. Тебя-то?
Скажи ты мне, варвар, что ты с нами сделал? Мы дамы тучные, долго ли до греха! Оборвется
сердце — и конец. Нет, мы тебе руки свяжем да
в часть теперича.
— Вот вы о старом халате! —
сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из
сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен
в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни
в отца, ни
в мать, ни
в няньку не влюбляются, а любят их…
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему
в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы
сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно
в ее
сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.
Они молча шли по дорожке. Ни от линейки учителя, ни от бровей директора никогда
в жизни не стучало так
сердце Обломова, как теперь. Он хотел что-то
сказать, пересиливал себя, но слова с языка не шли; только
сердце билось неимоверно, как перед бедой.
Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он
скажет, что на днях уедет
в Италию, только лишь
сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы!
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось
в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там,
в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой,
сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
— Не сердитесь, —
сказала она грудным голосом, от
сердца, искренно, — я соглашаюсь с вами
в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что хочу сама знать и видеть, куда иду.
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо
сказала, чтобы я шла к maman. У меня
сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman
в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
«Правда и свет,
сказал он, — думала она, идучи, — где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня…
сердце? И
сердце ли это? И ужели я резонерка? Или правда здесь!..» — говорила она, выходя
в поле и подходя к часовне.
— Да, — перебил он, — и засидевшаяся канарейка, когда отворят клетку, не летит, а боязливо прячется
в гнездо. Вы — тоже. Воскресните, кузина, от сна, бросьте ваших Catherine, madame Basile, [Катрин, мадам Базиль (фр.).] эти выезды — и узнайте другую жизнь. Когда запросит
сердце свободы, не справляйтесь, что
скажет кузина…
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет
в кармане. Дай руку, тронь
сердце, пульс и
скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку:
скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб
сказать тебе это…
— Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на
сердце у меня было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу
в зеркале — Ельнин стоит сзади меня… Мне потом
сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада была, потому что он понимал музыку…
— Ты вовсе не кокетка: хоть бы ты подала надежду,
сказала бы, что упорная страсть может растопить лед, и со временем взаимность прокрадется
в сердце…
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась
в лице, — эта аллегория — что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от
сердца: что это такое, Борис Павлыч, — ты не мути моего покоя,
скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
— Брат, что с тобой! ты несчастлив! —
сказала она, положив ему руку на плечо, — и
в этих трех словах, и
в голосе ее — отозвалось, кажется, все, что есть великого
в сердце женщины: сострадание, самоотвержение, любовь.