Неточные совпадения
Народ
идет — и падает,
Как будто из-за валиков
Картечью
неприятелиПалят по мужикам!
В военное время человек этот наделал бы чудес: его бы
послать куда-нибудь пробраться сквозь непроходимые, опасные места, украсть перед носом у самого
неприятеля пушку, — это его бы дело.
— Но, государи мои, — продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, — я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело
идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения
неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками — отражать.
Он
шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим от добычи. Он не лгал, он уважал Веру, но уважал против воли, как в сражении уважают
неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал «город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту живую, свободную душу.
Тогда иное было время: козачество было в
славе; топтало конями
неприятелей, и никто не смел посмеяться над ним.
Убыток был не очень большой, и запуганные обыватели советовали капитану плюнуть, не связываясь с опасным человеком. Но капитан был не из уступчивых. Он принял вызов и начал борьбу, о которой впоследствии рассказывал охотнее, чем о делах с
неприятелем. Когда ему донесли о том, что его хлеб жнут работники Банькевича, хитрый капитан не показал и виду, что это его интересует… Жнецы связали хлеб в снопы, тотчас же убрали их, и на закате торжествующий ябедник
шел впереди возов, нагруженных чужими снопами.
На войне ведь не беда, если солдат убьет такого
неприятеля, который ни одного выстрела не
послал в наш стан: он подвернулся под пулю — и довольно.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя,
неприятель и
неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули
неприятеля; и покуда, заметьте,
шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами
пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас
идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! — кричал Александр Иваныч. — Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде — они тут;
шел ли
неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, — они в передних рядах у него были.
Я, матерь божья, так за барина остервенился, выхватил у солдата одного ружье, побежал тоже на
неприятеля, и вот согрешил грешный: бабенка тут одна попалась, ругается тоже, — так ее в ногу пырнул штыком, что завертелась даже, и
пошли мы, братец, после того по избам бесчинствовать.
Я сидел у растворенного окна, смотрел на полную луну и мечтал. Сначала мои мысли были обращены к ней,но мало-помалу они приняли серьезное направление. Мне живо представилось, что мы
идем походом и что где-то, из-за леса, показался
неприятель. Я, по обыкновению, гарцую на коне, впереди полка, и даю сигнал к атаке. Тррах!.. ружейные выстрелы, крики, стоны, «руби!», «коли!». Et, ma foi! [И, честное слово! (франц.)] через пять минут от
неприятеля осталась одна окрошка!
А вот настанет война, и я с готовностью
пойду защищать от
неприятеля: и этого студента, и его жену с малыми детьми, и престарелых его папочку с мамочкой.
Он ловко управлял конем, и конь серебристо-серой масти то взвивался на дыбы, то
шел, красуясь, ровным шагом и ржал навстречу
неприятелю.
— Ваш-бродь, так что
неприятель морем наступает, корабли
идут.
— Вырасту — в солдаты
пойду. Тогда будет война… Вот я на войну и закачу. Я — храбрый… Сейчас это впереди всех на
неприятеля брошусь и отниму знамя… Дядя мой отнял этак-то, — так ему генерал Гурко крест дал и пять целковых…
Выпущенная по красному зверю Аксинья Тимофеевна
шла верхним чутьем и работала как нельзя лучше; заложенная шуба тоже служила Юлии не хуже, как Кречинскому его бычок, и тепло прогревала бесхитростное сердце Долинского. Юлия Азовцова, обозрев поле сражения и сообразив силу своей тактики и орудий с шаткой позицией атакованного
неприятеля, совершенно успокоились. Теперь она не сомневалась, что, как по нотам, разыграет всю свою хитро скомпонованную пьесу.
Перестрелка стала утихать, наши стрелки побежали в кусты; мимоходом захватили человек пять отсталых
неприятелей и, добежав до морского берега, увидели две лодки, которые
шли назад, в Данциг, и были уже вне наших выстрелов.
14-го числа августа наши войска, преследуемые
неприятелем,
шли, почти не останавливаясь, целые сутки.
Остальную часть дня и всю ночь пленные, под прикрытием тридцати казаков и такого же числа вооруженных крестьян,
шли, почти не отдыхая. Перед рассветом Зарецкой сделал привал и
послал в ближайшую деревню за хлебом; в полчаса крестьяне навезли всяких съестных припасов. Покормив и своих и
неприятелей, Зарецкой двинулся вперед. Вскоре стали им попадаться наши разъезды, и часу в одиннадцатом утра они подошли, наконец, к аванпостам русского авангарда.
— Так отправляйтесь вслед за пленными. Потрудитесь, Владимир Сергеевич, выбрать любую лошадь из отбитых у
неприятеля, да и с богом! Не надобно терять времени; догоняйте скорее транспорт, над которым, Зарецкой, вы можете принять команду: я
пошлю с вами казака.
Опустив поводья, он сидел задумчиво на своей лошади, которая
шла спокойной и ровной ходою; мечтал о будущем, придумывал всевозможные средства к истреблению французской армии и вслед за бегущим
неприятелем летел в Париж: пожить, повеселиться и забыть на время о любезном и скучном отечестве.
— Скажи ему, брат, чтоб он поторапливался: мы здесь слишком близко от
неприятеля. — Офицер в бурке встал и
пошел к толпе пленных, которых обезоруживали и строили в колонну.
«Господа! — сказал я, — если мы точно французы, то вот что должны сделать: отвергнуть с презрением обидное предложение
неприятеля, подорвать все данцигские укрепления, свернуть войско в одну густую колонну, ударить в
неприятеля, смять его,
идти на Гамбург и соединиться с маршалом Даву».
Солдаты
шли неохотно и не умели держаться против
неприятеля.
Я дерзну напомнить вам то время, когда Россия, сражаясь с сильным внешним
неприятелем, видела язву, смерть, волнение в стенах Московских и скоро после — безумный, яростный бунт, который пламенною рекою разливался по обширным странам ее; когда завистники Екатерины, сильные Цари, радовались нашему бедствию и грозили Ей новою войною… тогда, тогда надлежало видеть
славу мужественных Ее добродетелей!
Он был мудрый Полководец; знал своих
неприятелей и систему войны образовал по их свойству; мало верил слепому случаю и подчинял его вероятностям рассудка; казался отважным, но был только проницателен; соединял решительность с тихим и ясным действием ума; не знал ни страха, ни запальчивости; берег себя в сражениях единственно для победы; обожал
славу, но мог бы снести и поражение, чтобы в самом несчастии доказать свое искусство и величие; обязанный Гением Натуре, прибавил к ее дарам и силу Науки; чувствовал свою цену, но хвалил только других; отдавал справедливость подчиненным, но огорчился бы во глубине сердца, если бы кто-нибудь из них мог сравниться с ним талантами: судьба избавила его от сего неудовольствия.
17 тысяч Русских на рассвете прекраснейшего дня в глубоком молчании ждут умереть со
славою против 150 тысяч
неприятелей; тихое веселие на их лицах; в груди предчувствие геройского бессмертия.
И мы удивляемся Риму, который, видя у врат своих
неприятеля, повелевает Консулу
идти с воинством в другую часть мира, или, теснимый со всех сторон врагами, с презрением слышит о новых!..
Так, патриотизм, соединенный с человеку ненавидением, обыкновенно выражается в них какою-то бестолковой воинственностью, желанием резать и бить
неприятелей во
славу своего отечества, между тем как воинственный мальчишка и не понимает еще, что такое отечество и кто его
неприятели.
В самое то время, как Москва беззаботно собиралась в театр, чтоб посмотреть на старого славного артиста, военная гроза, давно скоплявшаяся над Россиею, быстро и прямо понеслась на нее; уже знали прокламацию Наполеона, в которой он объявлял, что через несколько месяцев обе северные столицы увидят в стенах своих победителя света; знали, что победоносная французская армия, вместе с силами целой Европы,
идет на нас под предводительством великого, первого полководца своего времени; знали, что
неприятель скоро должен переправиться через Неман (он переправился 12 июня) — все это знали и нисколько не беспокоились.
— Ай-ай-ай, Лев Александрович! Как же ж это вы так легкомысленно относитесь к этому! «Пускай едет»! А как не уедет? А как
пойдет в толпу да станет бунтовать, да как если — борони Боже — на дом нахлынут? От подобных господчиков я всего ожидаю!.. Нет-с, пока не пришло войско, мы в блокаде, доложу я вам, и я не дам лишнего шанса
неприятелю!.. Выпустить его невозможно.
Вот он, наконец, лес, таинственный и молчаливый.
Слава Всевышнему! Сейчас она в нем.
Неприятель отстал, наконец; должно быть, побоялся засады, остановился и совещается прежде, чем въехать в лес. Зато там, впереди, за стволами деревьев, мелькают знакомые фигуры в одеждах защитного цвета… Вон и землянки и окопы… Наконец-то! Благодарение Господу! Всевышний помог ей благополучно добраться до них…
Неприятель действительно поставил два орудия на том месте, где разъезжали татары, и каждые минут двадцать или тридцать
посылал по выстрелу в наших рубщиков. Мой взвод выдвинули вперед на поляну и приказали отвечать ему. В опушке леса показался дымок, слышались выстрел, свист, и ядро падало сзади или впереди нас. Снаряды
неприятеля ложились счастливо, и потери не было.
— Нет… Ах, как это? Боже мой! ну, как это?.. обрыв, — сказал он скоро. — Только ружья наперевес… ура! та-ра-та-та-та!
Неприятеля ни души. Знаете, все удивились. Только хорошо:
идем мы дальше — второй завал. Это совсем другое дело. У нас уж ретивое закипело, знаете. Только подошли мы, смотрим, я вижу, второй завал — нельзя
идти. Тут… как это, ну, как называется этакая… Ах! как это…
Второй солдат, переобувавший около огня свои жилистые красные ноги, был Антонов, — тот самый бомбардир Антонов, который еще в тридцать седьмом году, втроем оставшись при одном орудии, без прикрытия, отстреливался от сильного
неприятеля и с двумя пулями в ляжке продолжал
идти около орудия и заряжать его.
Впервые я почувствовал это, когда мы
шли по энской дороге —
шли десять часов непрерывно, не останавливаясь, не замедляя хода, не подбирая упавших и оставляя их
неприятелю, который сплошными массами двигался сзади нас и через три-четыре часа стирал следы наших ног своими ногами.
Старший сын царя Иоанна Васильевича — Иоанн — был любимцем отца. Юноша занимался вместе с отцом государственными делами, проявлял в них ум и чуткость к
славе России. Во время переговоров о мире, страдая за Россию, читая и горесть на лицах бояр, слыша, может быть, и всеобщий ропот, царевич, исполненный благородной ревности, пришел к отцу и потребовал, чтобы он
послал его с войском изгнать
неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России.
По гениальному распоряжению Суворова русские были почти возле самого рва, когда
неприятель увидал их. Послышались оклики часовых, мгновенно сменившиеся выстрелами. Русские
шли вперед под градом пуль, картечи и ядер, не отвечая на выстрелы.
Обучение солдат
шло непрерывно. Часто в полночь, в самый жестокий мороз он приказывал бить тревогу, и полк его должен был собираться в несколько минут. Иногда тревога делалась как бы для отражения
неприятеля, в другой раз для нечаянного нападения на него, и Суворов сам вел полк ночью через леса, в которых не было и следа дороги, заставляя солдат в походе стрелять в цель, рассыпаться в разные стороны, нападать бегом и атаковать штыками в сомкнутом фронте.
Для того чтобы устрашить
неприятеля и для будущей своей безопасности, Ермак Тимофеевич, хотя уже слабым числом людей, решил
идти вслед за Карачею, вверх Иртышом, чтобы распространить на восток владения России.
Когда обрели мы
неприятеля в ордере-де-баталии и увидели, что регименты [Регимент — полк (нем.).] его
шли в такой аллиенции [Аллиенция — строй, боевой порядок.], как на муштре, правду сказать, сердце екнуло не раз у меня в груди; но, призвав на помощь Святую Троицу и Божью Матерь Казанскую, вступили мы, без дальних комплиментов, с
неприятелем в рукопашный бой.
Он знал, что этот гордый лифляндец, унеся из-под секиры палача руку и буйную голову свою, служит тою и другою опаснейшему его
неприятелю, — и поклялся в лице его унизить лифляндских дворян его партии и отмстить ему, хотя бы ценою
славы собственной.
В замке все приуныло. У коменданта составлен был совет. Пролом стены, недостаток в съестных припасах, изготовления русских к штурму, замеченные в замке, — все утверждало в общем мнении, что гарнизон не может долее держаться, но что, в случае добровольной покорности, можно ожидать от
неприятеля милостивых условий для войска и жителей. Решено через несколько часов
послать в русский стан переговорщиков о сдаче. Сам цейгмейстер, убежденный необходимостию, не противился этому решению.
Фельдмаршал устроивал тогда переправу в трех местах и, по вызову Паткуля, отряжал его в обход через мрачные леса Пекгофа (где через столетие должен был покоиться прах одного из великих соотечественников его и полководцев России [Барклая де Толли.]). Узнав о поражении своих, Шереметев
посылает им в помощь конные полки фон Вердена и Боура. Они силятся несколько времени посчитаться с
неприятелем; но, видя, что мена невыгодна для них, со стыдом ретируются.
В то время, когда русская армия с нетерпением ждала решительного приказания
идти на штурм Очаковской крепости и роптала на медлительность и нерешительность вождя, когда сотни человеческих жизней гибли от стычек с
неприятелем, делавшим частые вылазки и особенно от развившихся в войсках болезней, главнокомандующий жил в главной квартире, окруженный блестящей свитой и целой плеядой красавиц.
— Швеция упрекает меня, что я
пошел служить ее
неприятелям.
Прибыв в лагерь, он застал генерала Фермора готовящимся к соединению с Бергом и нападению на
неприятеля. Добытые Александром Васильевичем сведения о неприятельском лагере явились как раз кстати. Не переменив даже измокшего белья и платья, Суворов вместе с отрядом, данным Фермором,
пошел на соединение с Бергом, а затем двинулся на осмотренный им неприятельский лагерь.
— Неправда, — гневно сказала она, — сколько знаю Стабровского, я никогда не замечала, чтоб он был занят собой. Что ж до его красоты, то никто, конечно, кроме вас не найдет в ней ничего женоподобного. Скорее, к его энергической, одушевленной физиономии
шли бы латы, каска с конским хвостом, чем одежда мирного гражданина. Воображаю, как он хорош бы был на коне, с палашом в руке, впереди эскадрона латников, когда они несутся на
неприятеля, когда от топота лошадей ходит земля и стонет воздух от звука оружий.
Александр Васильевич управлял штабом корпусного командира Фермора. На его глазах двигались главные рычаги войны, и он имел возможность критически относиться ко всему происходившему. Когда, после Кунерсдорфской победы, Салтыков остался стоять на месте и даже не
послал казаков для преследования бегущего
неприятеля, Суворов сказал Фермору...
И Суворов ночевал в Гларисе вместе со своими солдатушками, которые обогрелись, насытились и отдохнули.
Неприятель был разбит совершенно и прогнан за Гларис. Три дня спустя русские вступили в город Кур, отдохнули и опять
пошли далее.