— Прощай, моя Наташа! Прощай, нарядная, веселая птичка, оставайся такою, какова ты есть, — со
сладкой грустью говорила Елена Дмитриевна, прижимая к себе девочку, — потому что быть иной ты не можешь, это не в твоих силах. Но сохраняя постоянную радость и успех в жизни, думай о тех, кто лишен этой радости, и в богатстве, в довольстве не забывай несчастных и бедных, моя Наташа!
Неточные совпадения
Давно Лаврецкий не слышал ничего подобного:
сладкая, страстная мелодия с первого звука охватывала сердце; она вся сияла, вся томилась вдохновением, счастьем, красотою, она росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной
грустью и уходила умирать в небеса.
И чудилось, что в этом далеком и сказочном городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на
сладкую музыку, у которых даже задумчивость, даже
грусть — очаровательно нежны и прекрасны.
На улицах быстро темнело. По шоссе бегали с визгом еврейские ребятишки. Где-то на завалинках у ворот, у калиток, в садах звенел женский смех, звенел непрерывно и возбужденно, с какой-то горячей, животной, радостной дрожью, как звенит он только ранней весной. И вместе с тихой, задумчивой
грустью в душе Ромашова рождались странные, смутные воспоминания и сожаления о никогда не бывшем счастье и о прошлых, еще более прекрасных вёснах, а в сердце шевелилось неясное и
сладкое предчувствие грядущей любви…
Александров остановил извозчика у Красных казарм, напротив здания четвертого кадетского корпуса. Какой-то тайный инстинкт велел ему идти в свой второй корпус не прямой дорогой, а кружным путем, по тем прежним дорогам, вдоль тех прежних мест, которые исхожены и избеганы много тысяч раз, которые останутся запечатленными в памяти на много десятков лет, вплоть до самой смерти, и которые теперь веяли на него неописуемой
сладкой, горьковатой и нежной
грустью.
Передонов стоял и ждал. Ему было грустно и страшно. Подумывал он убежать, да не решился и на это. Откуда-то очень издалека доносилась музыка: должно быть, предводителева дочь играла на рояле. Слабые, нежные звуки лились в вечернем тихом, темном воздухе, наводили
грусть, рождали
сладкие мечты.
Смешно сказать, а грех утаить, что я люблю дишкантовый писк и даже кусанье комаров: в них слышно мне знойное лето, роскошные бессонные ночи, берега Бугуруслана, обросшие зелеными кустами, из которых со всех сторон неслись соловьиные песни; я помню замирание молодого сердца и
сладкую, безотчетную
грусть, за которую отдал бы теперь весь остаток угасающей жизни…
Мне казалось, что вместе с этим ароматом вливалась в мою душу весенняя
грусть,
сладкая и нежная, исполненная беспокойных ожиданий и смутных предчувствий, — поэтическая
грусть, делающая в ваших глазах всех женщин хорошенькими и всегда приправленная неопределенными сожалениями о прошлых вёснах.
Когда он трое или четверо суток не бывал в их доме, воспоминание о ней заставляло его сердце биться со
сладкой и тревожной
грустью.
Когда, наконец, Елизавета Петровна позвала дочь сесть за стол, то Елена, несмотря на свою
грусть, сейчас же заметила, что к обеду были поданы: жареная дичь из гастрономического магазина, бутылка белого вина и, наконец,
сладкий пирог из грецких орехов, весьма любимый Еленою.
Вдруг в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. Это было что-то знакомое. В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная… У Коврина захватило дыхание, и сердце сжалось от
грусти, и чудесная,
сладкая радость, о которой он давно уже забыл, задрожала в его груди.
И во всем этом ярком празднике смерти чувствуется безотчетная томная
грусть, от которой сердце сжимается медленной и
сладкой болью.
И тотчас же, сквозь легкое облачко набежавшей
грусти, Воскресенский почувствовал то
сладкое и дерзкое замирание сердца, которое он всегда испытывал при мыслях о дальних поездках, о новых впечатлениях, о новых людях — о всей безбрежной широте лежащей перед ним молодой, неисчерпанной жизни.
«Пожалуй!» — отвечал ей Саша. Он
Из слов ее расслушал половину, —
Его клонил к подушке
сладкий сон,
Как птица клонит слабую тростину.
Блажен, кто может спать! Я был рожден
С бессонницей. В теченье долгой ночи
Бывало беспокойно бродят очи,
И жжет подушка влажное чело.
Душа
грустит о том, что уж прошло,
Блуждая в мире вымысла без пищи,
Как лазарони или русский нищий…
Какое-то томительно
сладкое чувство
грусти сдавило ей грудь, и слезы чистой широкой любви, жаждущей удовлетворения, хорошие, утешительные слезы налились в глаза ее.
«Бурая кобылка остановилась гордо, несколько на бок, подняла голову, встряхнулась и заржала
сладким, нежным и протяжным голосом. В нем было и желание, и обещание любви, и
грусть по ней.
Я ласкалась к отцу, и сердце мое уже не разрывалось тоскою по покойной маме, — оно было полно тихой
грусти… Я плакала, но уже не острыми и больными слезами, а какими-то тоскливыми и
сладкими, облегчающими мою наболевшую детскую душу…