Неточные совпадения
Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы
сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим
огнемДуша воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.
Что искусство, что самая слава перед этими
сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда силы, без
огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий, идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!
Музыка по-прежнему долетала до нас, звуки ее казались
слаще и нежнее;
огни зажглись в городе и над рекою.
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю за радость
За
сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В очах
огонь… и в сердце… и в крови
Во всей
огонь. Люблю и таю, таю
От
сладких чувств любви! Прощайте, все
Подруженьки, прощай, жених! О милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
И вот я — с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий, телом — внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху — улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить
огонь, — пью
сладкие, колючие, холодные искры.
Санин никогда еще не бывал в комнате Джеммы. Все обаяние любви, весь ее
огонь, и восторг, и
сладкий ужас — так и вспыхнули в нем, так и ворвались в его душу, как только он переступил заветный порог… Он кинул вокруг умиленный взор, пал к ногам милой девушки и прижал лицо свое к ее стану…
— Ай да хват!.. Смотри пожалуй! Из
огня да в полымя!.. Ну, Дмитрич! держи ухо востро!.. Ты, чай, знаешь, где сказано: «Будьте мудри яко змии и цели яко голубие»? Смотри не поддавайся! Андрюшка Туренин умен… поднесет тебе сладенького, ты разлакомишься, выпьешь чарку, другую… а как зашумит в головушке, так и горькое покажется
сладким; да каково-то с похмелья будет!.. Станешь каяться, да поздно!
Старик замолчал, зажег трубку, — в неподвижном воздухе повисло белое облако
сладкого дыма. Вспыхивает
огонь, освещая кривой темный нос и коротко остриженные усы под ним.
Вот поваленное дерево с высохшими иглами, вот черное пятно от костра. Припомнился пикник со всеми его подробностями,
огонь, пение абхазцев,
сладкие мечты об архиерействе и крестном ходе… Черная речка от дождя стала чернее и шире. Дьякон осторожно прошел по жидкому мостику, до которого уже дохватывали грязные волны своими гривами, и взобрался по лесенке в сушильню.
И хотя он это все говорил по-итальянски, своим
сладким и певучим генуэзским акцентом, но и без перевода смысл стихов был ясен, благодаря его необыкновенно выразительным жестам: с таким видом внезапной боли он отдергивал руку, обожженную воображаемым
огнем, — и с такой гримасой брезгливого отвращения он отбрасывал от себя холодный уголь.
Мальчики в белых одеждах разносили на серебряных подносах мясо, хлеб, сухие плоды и
сладкое пелузское вино. Другие разливали из узкогорлых тирских сосудов сикеру, которую в те времена давали перед казнью преступникам для возбуждения в них мужества, но которая также обладала великим свойством порождать и поддерживать в людях
огонь священного безумия.
Сколько
огня, сколько чувства и даже силы было в его
сладком очаровательном голосе!
— Изволь! — проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: — «Лобзай меня, твои лобзанья мне
слаще мирра и вина!» [«Лобзай меня, твои лобзанья…» — цитата из стих. А.С.Пушкина «В крови горит
огонь желанья».]
В этот час он особенно красив и сам знает, что красив. Его сильное тело хвастается своей гибкостью в крепких руках женщины и тоскливый
огонь глаз зажигает в ней и страсть и
сладкую бабью жалость.
Вся эта амальгама, озаренная поразительною сценическою красотою молодой актрисы, проникнутая внутренним
огнем и чувством, передаваемая в
сладких и гремящих звуках неподражаемого, очаровательного голоса, — производила увлечение, восторг и вырывала гром рукоплесканий.
Поезд ушел быстро, его
огни скоро исчезли, и через минуту уже не было слышно шума, точно все сговорилось нарочно, чтобы прекратить поскорее это
сладкое забытье, это безумие.
— Чудак человек, вы вкусу не понимаете. Женщине тридцать пять лет, самый расцвет,
огонь… телеса какие! Да будет вам жасминничать — она на вас, как кот на сало, смотрит. Чего там стесняться в родном отечестве? Запомните афоризм: женщина с опытом подобна вишне, надклеванной воробьем, — она всегда
слаще… Эх, где мои двадцать лет? — заговорил он по-театральному, высоким блеющим горловым голосом. — Где моя юность! Где моя пышная шевелюра, мои тридцать два зуба во рту, мой…
Не
огни горят горючие, не котлы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой вдовы… От взоров палючих, от
сладкого голоса, ото всей красоты молодецкой распалились у ней ум и сердце, ясные очи, белое тело и горячая кровь… Досыта бы на милого наглядеться, досыта бы на желанного насмотреться!.. Обнять бы его белыми руками, прижать бы его к горячему сердцу, растопить бы алые уста жарким поцелуем!..
И вдруг нечаянно, негаданно явился он… Как
огнем охватило Манефу, когда, взглянув на паломника, она признала в нем дорогого когда-то ей человека… Она, закаленная в долгой борьбе со страстями, она, победившая в себе ветхого человека со всеми влеченьями к миру, чувственности, суете, она, умертвившая в себе сердце и
сладкие его обольщения, едва могла сдержать себя при виде Стуколова, едва не выдала людям давнюю, никому не ведомую тайну.
И до известной степени все мирское «прогоркло» или безвкушено для того, чье сердце пронзено стрелою христианства и ноет его
сладкою болью, кто обожжен его
огнем.
Пышная зеленая красавица-елка, отягощенная грузом блестящих безделушек в виде стеклянных шаров, звезд и цепей, сверкающая бесчисленным множеством
огней, величественная и гордая, стояла посреди залы, распространяя чудеснейший и
сладкий запах смолы и хвои далеко вокруг себя.
Мои спутники еще спали тем
сладким утренним сном, который всегда особенно крепок и с которым так не хочется расставаться.
Огонь давно уже погас. Спящие жались друг к другу и плотнее завертывались в одеяла. На крайнем восточном горизонте появилась багрово-красная полоска зари. Она все увеличивалась в размерах, словно зарево отдаленного пожара отражалось в облаках.
Он обхватил ее стан из-под распахнувшейся шубы и, колеблющуюся, тихо привлек к себе. На уста его пышет
огонь с ее лица; неведомо как, они встречают другие горящие уста, и Волынской выпивает до дна
сладкий, томительный поцелуй…
«Ведь не сочинено же это все праздными людьми… Ведь что-нибудь, вероятно, да было… Нет дыму без
огня, нет такого фантастического рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды».
Сладкие надежды наполняли сердце графа. Он потянулся с какой-то давно им не ощущаемой истомой и вскоре сладко заснул. Граф не ошибся в своем верном слуге.
— Будь мне новым братом; отчизны я лишился по воле Божьей, а свет покинул сам, но теперь душа моя наливается небесным
огнем. Я вымолил себе награду: она уже явилась ко мне и звала меня к себе. Награда моя близко. О, будь и ты счастлив, молись о
сладком утешении, которое я уже чувствую в себе, молись о нем одном.
— Для всего, совершенно для всего! И мои руки крепко держали меч, а сердце кипело львиною отвагой, — с жаром заговорил он. — Но теперь хлад моей жизни согревается небесным
огнем. Я вымолил себе награду: она уже являлась ко мне и звала меня к себе. Награда моя близка. О, будь и ты счастлив, молись о
сладком утешении, которое я уже чувствую в себе, молись о нем одном.