Неточные совпадения
— Да, пожалуйста, я вас очень прошу, —
слишком громко сказал Турчанинов, и у него покраснели маленькие уши без мочек, плотно прижатые к черепу. — Я потерял правильное отношение к пространству, — сконфуженно сказал он, обращаясь к Марине. — Здесь все кажется очень
далеким и хочется говорить громко. Я отсутствовал здесь восемь лет.
Горы и пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они грозны, страшны, как выпущенные и устремленные на него когти и зубы дикого зверя; они
слишком живо напоминают нам бренный состав наш и держат в страхе и тоске за жизнь. И небо там, над скалами и пропастями, кажется таким
далеким и недосягаемым, как будто оно отступилось от людей.
Судил же иногда
слишком свысока и нисколько перед нею не конфузясь, — не конфузясь, чем
дальше, тем больше, — что и приписала она возраставшему и невольному его пренебрежению к ее положению.
Каждый день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все
дальше. Я даже боюсь
слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
— Мне иногда бывает страшно и до того тяжело, что я боюсь потерять голову…
слишком много хорошего. Я помню, когда изгнанником я возвращался из Америки в Ниццу — когда я опять увидал родительский дом, нашел свою семью, родных, знакомые места, знакомых людей — я был удручен счастьем… Вы знаете, — прибавил он, обращаясь ко мне, — что и что было потом, какой ряд бедствий. Прием народа английского превзошел мои ожидания… Что же
дальше? Что впереди?
— Я должен вам покаяться, что я поторопился к вам приехать не без цели, — сказал я, наконец, ему, — я боялся, что атмосфера, которой вы окружены,
слишком английская, то есть туманная, для того, чтоб ясно видеть закулисную механику одной пьесы, которая с успехом разыгрывается теперь в парламенте… чем вы
дальше поедете, тем гуще будет туман. Хотите вы меня выслушать?
Я даже
слишком трезво-реалистически воспринимал окружающий мир, но он был мне
далеким, неслиянным со мной.
Для охотников, стреляющих влет мелкую, преимущественно болотную птицу, не нужно ружье, которое бы било
дальше пятидесяти или, много, пятидесяти пяти шагов: это самая дальняя мера; по большей части в болоте приходится стрелять гораздо ближе; еще менее нужно, чтоб ружье било
слишком кучно, что, впрочем, всегда соединяется с далекобойностью; ружье, несущее дробь кучею, даже невыгодно для мелкой дичи; из него гораздо скорее дашь промах, а если возьмешь очень верно на близком расстоянии, то непременно разорвешь птицу: надобно только, чтоб ружье ровно и не
слишком широко рассевало во все стороны мелкую дробь, обыкновенно употребляемую в охоте такого рода, и чтоб заряд ложился, как говорится, решетом.
Порой это ощущение определялось: к нему присоединялся голос Эвелины и матери, «у которых глаза, как небо»; тогда возникающий образ, выплывший из
далекой глубины воображения и
слишком определившийся, вдруг исчезал, переходя в другую область.
— Никакой нет глупости, кроме глубочайшего уважения, — совершенно неожиданно важным и серьезным голосом вдруг произнесла Аглая, успевшая совершенно поправиться и подавить свое прежнее смущение. Мало того, по некоторым признакам можно было подумать, глядя на нее, что она сама теперь радуется, что шутка заходит всё
дальше и
дальше, и весь этот переворот произошел в ней именно в то мгновение, когда
слишком явно заметно стало возраставшее всё более и более и достигшее чрезвычайной степени смущение князя.
— Я уже
слишком много слышал правды от генерала. Но что вы хотите наконец от меня? Собственно, он меня оскорбил, а не я его… Я, впрочем, могу извиниться перед генералом, но
дальше не поеду, хоть зарежьте.
Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там —
дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик — Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я
слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, — это вера. У меня была твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот —
— Пораженный, раздраженный, убитый, — продолжал Фома, — я заперся сегодня на ключ и молился, да внушит мне Бог правые мысли! Наконец положил я: в последний раз и публично испытать вас. Я, может быть,
слишком горячо принялся, может быть,
слишком предался моему негодованию; но за благороднейшие побуждения мои вы вышвырнули меня из окошка! Падая из окошка, я думал про себя: «Вот так-то всегда на свете вознаграждается добродетель!» Тут я ударился оземь и затем едва помню, что со мною
дальше случилось!
Когда оно казалось
далеким, невозможным со стороны семейства жениха, тогда они считали его благонадежным со стороны невесты; но тут вдруг напало на Алакаеву сомнение: припомнив и сообразив все благоприятные признаки, она почувствовала, что, может быть,
слишком перетолковала их в пользу жениха.
Двоеточие. Удивительно! Так и сверкает весь!.. Стихи свои все читал. Попросила его какая-то барыня стихи в альбом ей написать; он, понимаете, и написал. Вы, говорит, смеясь, в глаза мне поглядели, но попал, говорит, мне в сердце этот взор и, увы, вот
слишком две недели я, говорит, не сплю, сударыня, с тех пор… понимаете! А
дальше…
— Вот и прекрасно. До главного договорились, слава богу. Теперь слушайте
дальше, если угодно. Возвыситься до вас я не могу, так как
слишком испорчен; унизиться до меня вы тоже не можете, так как высоки
слишком. Остается, стало быть, одно…
— Это
слишком большие требования, и я опять повторяю, что, черт возьми, с этими
далекими вехами, до которых, я думаю, никто еще не добегал!.. Скажи мне лучше, что твоя Домна Осиповна? — заключил Тюменев.
До этой минуты Елена Петровна только догадывалась, но не позволяла себе ни думать
дальше, ни утверждать; до этой минуты она все еще оставалась Еленой Петровной, по-прежнему представляла мир и по-прежнему, когда становилось
слишком уж тяжело и страшно, молилась Богу и просила его простить Сашу.
— Деточки, вы у меня спрашиваете
слишком уж много… Я, право, ничего не могу вам объяснить. Сегодня вечером все это будет перед вашими глазами. Верочка, ты бы продолжала; ну, что ж
дальше?..
Бежать
дальше не было никакой возможности. Ручей
дальше был
слишком глубок для нашего маленького роста, и мы не могли надеяться перейти через него, а притом по его струям теперь страшно сверкали зигзаги молнии — они трепетали и вились, как огненные змеи, и точно прятались в прошлогодних оставшихся водорослях.
Ему хочется рассказать свой сон со всей прелестью мелких поэтических подробностей, с чарующим ароматом родной земли и
далекой, привычной, любимой жизни. Но у него выходит что-то
слишком простое, бледное и неинтересное.
«Что сказать ему? — думала она. — Я скажу, что ложь тот же лес: чем
дальше в лес, тем труднее выбраться из него. Я скажу: ты увлекся своею фальшивою ролью и зашел
слишком, далеко; ты оскорбил людей, которые были к тебе привязаны и не сделали тебе никакого зла. Поди же, извинись перед ними, посмейся над самим собой, и тебе станет легко. А если хочешь тишины и одиночества, то уедем отсюда вместе».
Лучшая из талантливых натур не пойдет
дальше теоретического понимания того, что нужно, и громкого крика, когда он не
слишком опасен.
Клементьев. Вы требуете, чтобы я жил в Серпухове. Андрей Дементьевич растолковал мне, что я
слишком много обязан вам, и должен делать не только все, чего вы требуете, а даже больше. Я уеду
дальше Серпухова, в Москву.
Дальше я не могла думать. Мне казалось ужасным это насилие над моей судьбой, моей волей… Жить в чужой семье, учиться хорошим манерам и получить воспитание у чужих людей, чтобы стать в конце-концов женой ненавистного Доурова, — о, это было уже
слишком! Уж
слишком несправедливо,
слишком безжалостно обходилась со мной судьба…
Перед стулом Дуняши стояла молодая девушка, худая, нескладная, с
слишком длинными руками, красными, как у подростка, кисти которых болтались по обе стороны ее неуклюжей фигуры. Длинное бледноватое лицо с лошадиным профилем, маленькие, зоркие и умные глазки неопределенного цвета и гладко зачесанные назад, почти зализанные волосы, все это отдаленно напомнило Дуне
далекий в детстве образ маленькой баронессы. Теперь Нан вытянулась и казалась много старше своих пятнадцати лет.
Дальше мы тупо и самодовольно слушаем музыку и не в тон подпеваем незнакомым вещам. Маленькое назидательное размышление о декольте дам, если они есть, и
слишком твердыми ногами мы наконец идем в опочивальню. Но что иногда случается со Мною?
Слишком густо… Надо посветлее… А
дальше он бранит Соню за то, что она меня полюбила… Никогда она меня не любила… Кляксу сделал… (Скоблит бумагу ножом.) Даже если допустить, что это немножко верно, то все-таки нечего уж об этом думать… Глупо началось, глупо кончилось…
Позднее я бывал у него, когда он жил еще семейно с молодой женщиной, от которой имел детей. У него были журфиксы, куда собиралось много молодого народа, и хозяин за ужином поддерживал оживленную беседу. Он еще не приобрел тогда того
слишком серьезного вида, каким отличался в последние годы своей жизни, что не мешало ему, как известно, любить жизнь и увлекатьея женщинами. К тому, что произошло для меня нежданно-негаданно в наших отношениях, я перейду
дальше.
Но потому ли, что они не заметили этого правила, или потому, что они не поняли его, или потому, что исполнение этого правила показалось им
слишком трудным, — чем
дальше проходило времени, тем более забывалось это правило, тем более и более удалялся склад жизни людей от этого правила, и наконец дошло дело до того, до чего дошло теперь, — до того, что правило это уже стало казаться людям чем-то новым, неслыханным, странным и даже безумным.
Дальше думать в этом направлении было
слишком горько.
Мы переглянулись с Лизаветой Петровной, Продолжать
дальше разговор в таком вкусе делалось
слишком тяжело.
Голос Любы, близкий, внимательный, чуткий, с легкими нотками особенного страха, каким бывает всегда голос женщины в темноте, — и его, твердый, спокойный,
далекий. Слова он выговаривал
слишком твердо,
слишком отчетливо — и только в этом чувствовался еще не совсем прошедший хмель.