Неточные совпадения
Возвратясь в столовую, Клим уныло подошел к окну. В красноватом небе летала стая галок. На улице — пусто. Пробежал
студент с винтовкой в руке. Кошка вылезла из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее
словами — не хотелось.
Клим посмотрел на Кутузова с недоумением: неужели этот мужик, нарядившийся
студентом, — марксист? Красивый голос Кутузова не гармонировал с читающим тоном, которым он произносил скучные
слова и цифры. Дмитрий помешал Климу слушать...
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил
слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая, на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой на правое ухо, рядом с ним —
студент, в автомобиле двое рабочих с винтовками в руках, штатский в шляпе, надвинутой на глаза, и толстый, седобородый генерал и еще
студент. На улице стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как профессор к
студентам, а теперь вот сорит
словами, точно ветер.
Он в высшей степени понял
слово «
студент».
Да, Верочка так; ну, а он? Дикарь он, судя по
словам Феди, и голова его набита книгами да анатомическими препаратами, составляющими самую милую приятность, самую сладостнейшую пищу души для хорошего медицинского
студента. Или Федя наврал на него?
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании,
студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех
словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
Когда декан вызвал меня, публика была несколько утомлена; две математические лекции распространили уныние и грусть на людей, не понявших ни одного
слова. Уваров требовал что-нибудь поживее и
студента «с хорошо повешенным языком». Щепкин указал на меня.
Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову; если я и ошибусь, заметят, может, профессора, но ни
слова не скажут, другие же сами ничего не смыслят, а
студенты, лишь бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
— Бабочка молодая, — говорили кругом, — а муж какой-то шалый да ротозей. Смотрит по верхам, а что под носом делается, не видит. Чем бы первое время после свадьбы посидеть дома да в кругу близких повеселить молодую жену, а он в Москву ее повез, со
студентами стал сводить. Городят
студенты промеж себя чепуху, а она сидит, глазами хлопает. Домой воротился, и дома опять чепуху понес. «Святая» да «чистая» — только и
слов, а ей на эти
слова плюнуть да растереть. Ну, натурально, молодка взбеленилась.
Студент, молча, с обычным серьезным видом и сжатыми губами, глядевший в синие очки, не сказал ни
слова, но… встал и вышел из комнаты.
— «Сила поганьская…» — живо подхватил
студент, — эти
слова стояли в описании смерти Юрка… значит, правда: и он тут же под одной плитой…
Студент и Лиза не сказали при этом ни
слова.
— Вот тебе честное
слово, что серьезно! Вот ей-богу! с жаром подхватил
студент и для чего-то даже перекрестился на пустой угол.
Приказчики от Керешковского, обиженные тем, что девицы больше уделяли внимания кабинету, чем залу, затеяли было скандал и пробовали вступить со
студентами в задорное объяснение, но Симеон в один миг укротил их двумя-тремя властными
словами, брошенными как будто бы мимоходом.
Студент, слушавший их внимательно, при этих
словах как-то еще мрачней взглянул на них. Занавес между тем поднялся, и кто не помнит, как выходил обыкновенно Каратыгин [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — русский актер-трагик, игра которого отличалась чрезвычайным рационализмом.] на сцену? В «Отелло» в совет сенаторов он влетел уж действительно черным вороном, способным заклевать не только одну голубку, но, я думаю, целое стадо гусей. В райке и креслах захлопали.
Московские известия я давал в редакцию по междугородному телефону к часу ночи, и моим единственным помощником был сербский
студент Милан Михайлович Бойович, одновременно редактировавший журнал «Искры», приложение к «Русскому
слову», и сотрудничавший в радикальной сербской газете «Одъек».
Сверстов, начиная с самой первой школьной скамьи, — бедный русак, по натуре своей совершенно непрактический, но бойкий на
слова, очень способный к ученью, — по выходе из медицинской академии, как один из лучших казеннокоштных
студентов, был назначен флотским врачом в Ревель, куда приехав, нанял себе маленькую комнату со столом у моложавой вдовы-пасторши Эмилии Клейнберг и предпочел эту квартиру другим с лукавою целью усовершенствоваться при разговорах с хозяйкою в немецком языке, в котором он был отчасти слаб.
При этом, для очистки совести, она припоминала, что один
студент, с которым она познакомилась в Москве, на каждом шагу восклицал: святое искусство! — и тем охотнее сделала эти
слова девизом своей жизни, что они приличным образом развязывали ей руки и придавали хоть какой-нибудь наружный декорум ее вступлению на стезю, к которой она инстинктивно рвалась всем своим существом.
— Эх ты, сочувственник! — брякнул Шубин и сам засмеялся новоизобретенному
слову, а Берсенев задумался. — Нет, брат, — продолжал Шубин, — ты умница, философ, третий кандидат Московского университета, с тобой спорить страшно, особенно мне, недоучившемуся
студенту; но я тебе вот что скажу: кроме своего искусства, я люблю красоту только в женщинах… в девушках, да и то с некоторых пор…
А Литвинов опять затвердил свое прежнее
слово: дым, дым, дым! Вот, думал он, в Гейдельберге теперь более сотни русских
студентов; все учатся химии, физике, физиологии — ни о чем другом и слышать не хотят… А пройдет пять-шесть лет, и пятнадцати человек на курсах не будет у тех же знаменитых профессоров… ветер переменится, дым хлынет в другую сторону… дым… дым… дым!
Вот что, Николаша… Я знаю, ты станешь браниться, но… уважь старого пьяницу! По-дружески… Гляди на меня, как на друга…
Студенты мы с тобою, либералы… Общность идей и интересов… B Московском университете оба учились… Alma mater… (Вынимает бумажник.) У меня вот есть заветные, про них ни одна душа в доме не знает. Возьми взаймы… (Вынимает деньги и кладет на стол.) Брось самолюбие, а взгляни по-дружески… Я бы от тебя взял, честное
слово…
Сначала я только восхищался и никакое чувство зависти не вкрадывалось в мое сердце, но потом
слова некоторых
студентов, особенно актеров, глубоко меня уязвили, и проклятая зависть поселилась в моей душе.
Я думаю о себе самом, о жене, Лизе, Гнеккере, о
студентах, вообще о людях; думаю нехорошо, мелко, хитрю перед самим собою, и в это время мое миросозерцание может быть выражено
словами, которые знаменитый Аракчеев сказал в одном из своих интимных писем: «Все хорошее в свете не может быть без дурного, и всегда более худого, чем хорошего».
Как только дело дошло до «честного
слова», я махаю руками и сажусь за стол.
Студент думает еще минуту и говорит уныло...
— Вы спросите у меня, кого я не знаю! — ответил капитан, пожимая плечами. — И господин Бессонов, будучи
студентом, жил в моем отеле. Мы были хорошими друзьями, благородное
слово. Кто только не жил у меня, мосье Лопатин! Многие знатные теперь инженеры, юристы и писатели знают капитана. Да, весьма многие известные люди помнят меня.
О наших отношениях он не сказал ни
слова, а только сослался на необходимость поместить двух девочек, по примеру старшей сестры их, в институт и, уплативши ей за полгода вперед, с благодарностью возвратил ей триста рублей, занятые у нее сыном
студентом.
В нескольких
словах, наскоро, но как-то радостно и как будто гордясь, она объяснила мне, что была где-то на танцевальном вечере, в семейном доме, у одних «очень, очень хороших людей, семейных людей и где ничего еще не знают, совсем ничего», — потому что она и здесь-то еще только внове и только так… а вовсе еще не решилась остаться и непременно уйдет, как только долг заплатит… «Ну и там был этот
студент, весь вечер танцевал, говорил с ней, и оказалось, что он еще в Риге, еще ребенком был с ней знаком, вместе играли, только уж очень давно, — и родителей ее знает, но что об этом он ничего-ничего-ничего не знает и не подозревает!
— Там у вас
студенты много балакают о любви к народу, так я говорю им на это: народ любить нельзя. Это —
слова, любовь к народу…
Некоторые
студенты напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я понимал, что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к лучшему, и хотя искренность их захлебывалась в бурном потоке
слов, но — не тонула в нем.
Так, увидав в окне книжного магазина книгу, озаглавленную неведомыми мне
словами «Афоризмы и максимы», я воспылал желанием прочитать ее и попросил
студента духовной академии дать мне эту книгу.
Я стал спорить, ругаться с ними, но вдруг почти с ужасом почувствовал, что у меня нет желания, нет
слов защищать
студентов.
Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч человек, над могилой
студенты говорили речи, полиция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита
студентами, к нам, в подвал, доносятся возбужденные голоса, резкие
слова.
Спокойные рассказы «экономки» и злые жалобы девушек на
студентов, чиновников, и вообще на «чистую публику», вызывали в товарищах моих не только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась
словами...
«
Студенты, — пишет он в одном из своих писем („Биографический очерк“ А. Станкевича), — занимаются хорошо, пока не кончили курса», или, другими
словами, до тех пор, покуда может потребоваться сдача экзамена.
Словом, тут было все, что бывает обыкновенно в грязных и холодных номерах, занимаемых
студентами.
— Валерьян! — сказала она, взявши его за руки, — поздравь меня, Анета приехала. Ах, как нам троим будет весело. — С последними
словами Вера потащила
студента в гостиную.
А между тем жизнь пахнула уже на него своим обаянием: он ходил в театры, на гулянья, познакомился с четырехкурсными
студентами, пропировал с ними целую ночь в трактире и выучился без ошибки петь «Gaudeamus igitur» [«Будем веселиться» (лат.) — начальные
слова старинной студенческой песни.].
— Знаете, господин
студент, — сказал адъютант между двумя огромными выпущенными им клубами дыма, — как Иван Платоныч в
слове «еще» четыре ошибки делает?
Ходил Мухоедов необыкновенно быстро, вечно торопился куда-то, без всякой цели вскакивал с места и садился, часто задумывался о чем-то и совершенно неожиданно улыбался самой безобидной улыбкой —
словом, это был тип старого
студента, беззаботного, как птица, вечно веселого, любившего побеседовать «с хорошим человеком», выпить при случае, а потом по горло закопаться в университетские записки и просиживать за ними ночи напролет, чтобы с грехом пополам сдать курсовой экзамен; этот тип уже вывелся в русских университетах, уступив место другому, более соответствующему требованиям и условиям нового времени.
Настали какие-то светлые, праздничные, ликующие дни, и сияние их озаряло даже подземелье Гамбринуса. Приходили
студенты, рабочие, приходили молодые, красивые девушки. Люди с горящими глазами становились на бочки, так много видевшие на своем веку, и говорили. Не все было понятно в этих
словах, но от той пламенной надежды и великой любви, которая в них звучала, трепетало сердце и раскрывалось им навстречу.
В этом, по его
словам, был виноват тот же враг
студентов, буфетчик, способный за три целковых отравить кого угодно.
Студент разочарованно замолчал. Ему всегда становилось грустно, когда он в жизни натыкался на грубость и несправедливость. Он отстал от землемера и молча шел за ним, глядя ему в спину. И даже эта согнутая, узкая, жесткая спина, казалось, без
слов, но с мрачною выразительностью говорила о нелепо и жалко проволочившейся жизни, о нескончаемом ряде пошлых обид судьбы, об упрямом и озлобленном самолюбии…
Как вы, например, находите, я произношу
слово etudiant?.. [
студент?.. (франц.).].
— У! Я бы ему сказал много разных
слов! — воскликнул злобно
студент, потрясая перед лицом крепким, побелевшим от судорожного напряжения кулаком. — Я бы… о, какой это шарлатан!.. Ну, да ладно… не навек связаны.
Она понимала лучше, чем
студент, то, что с ним теперь происходило. Она знала, что у мужчин первые шаги в чувственной любви сопряжены с такими же ужасными, болезненными ощущениями, как и первые затяжки опиумом для начинающих, как первая папироса, как первое опьянение вином. И она знала также, что до нее он не сближался ни с одной женщиной, что она была для него первой, знала это по его прежним
словам, чувствовала это по его дикой и суровой застенчивости, по его неловкости и грубости в обращении с ней.
Евдокия Антоновна (подходя). Какой прекрасный вечер! Оленька, дитя мое, извинись перед господином
студентом. Ты мне нужна на пару
слов. Excusez, monsieur [Простите, сударь! (франц.)]!
Платонов. Был во время оно… Когда еще был
студентом, кажется. Не представляйте, пожалуйста, и молчите, не говорите ей ни
слова обо мне…
Платонов. Софи, Зизи, Мими, Маша… Вас много… Всех люблю… Был в университете, и на Театральной площади, бывало… падшим хорошие
слова говорил… Люди в театре, а я на площади… Раису выкупил… Собрал со
студентами триста целковых и другую выкупил… Показать ее письма?
Софья Егоровна. Да, да… Его зовут Михаилом Васильичем. Когда я была с ним знакома, он был еще
студентом, почти мальчиком… Вы смеетесь, господа… А я, право, ничего не нахожу остроумного в моих
словах…