Неточные совпадения
— А этот ребенок — мой сын!
Его зовут Андреем, в память
о тебе! — досказал Обломов разом и покойно перевел дух,
сложив с себя бремя откровенности.
Долго шептали
они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо
сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она
о Вере. С мыслью
о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую молитву.
«
О чем молится? — думал
он в страхе. — Просит радости или
слагает горе у креста, или внезапно застиг ее тут порыв бескорыстного излияния души перед всеутешительным духом? Но какие излияния: души, испытующей силы в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья!..»
—
О, дай Бог! — вскричала она,
сложив пред собою руки, но пугливо всматриваясь в
его лицо и как бы угадывая, что
он хотел сказать.
Началась обычная процедура: перечисление присяжных заседателей, рассуждение
о неявившихся, наложение на
них штрафов и решение
о тех, которые отпрашивались, и пополнение неявившихся запасными. Потом председатель
сложил билетики, вложил
их в стеклянную вазу и стал, немного засучив шитые рукава мундира и обнажив сильно поросшие волосами руки, с жестами фокусника, вынимать по одному билетику, раскатывать и читать
их. Потом председатель спустил рукава и предложил священнику привести заседателей к присяге.
—
О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где
оно? Кто может сказать про себя, что
он счастлив?
О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве
сложила пред
ним руки.
Стрелки, узнав
о том, что мы остаемся здесь надолго и даже, быть может, зазимуем, принялись таскать плавник, выброшенный волнением на берег, и устраивать землянку. Это была остроумная мысль. Печи
они сложили из плитнякового камня, а трубу устроили по-корейски — из дуплистого дерева. Входы завесили полотнищами палаток, а на крышу наложили мох с дерном. Внутри землянки настлали ельницу и сухой травы. В общем, помещение получилось довольно удобное.
Она опять
сложила руки,
он опять положил записку и с прежним терпением опять стоял добрую четверть часа. Она опять закрыла лицо руками и твердила: «
о, как
он добр, как
он добр!»
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом слове про обед,
сложило с себя решительный гнев при упоминании
о Матрене и приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? — у Денкера, — видно, что-нибудь хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в
нем письма, вынул карандаш и писал.
Привалившись ко мне сухим, складным телом,
он стал рассказывать
о детских своих днях словами крепкими и тяжелыми,
складывая их одно с другим легко и ловко.
Присев на задние ноги, то есть
сложив их на сгибе, упершись в какое-нибудь твердое основание, заяц имеет способность с такою быстротою и силою разогнуть
их, что буквально бросает па воздух все свое тело; едва обопрется
он о землю передними лапками, как уже задние, далеко перепрыгнув за передние, дают опять такой же толчок, и бег зайца кажется одною линией, вытянутою в воздухе.
Но подобно тому французу-семинаристу,
о котором только что напечатан был анекдот и который нарочно допустил посвятить себя в сан священника, нарочно сам просил этого посвящения, исполнил все обряды, все поклонения, лобызания, клятвы и пр., чтобы на другой же день публично объявить письмом своему епископу, что
он, не веруя в бога, считает бесчестным обманывать народ и кормиться от
него даром, а потому
слагает с себя вчерашний сан, а письмо свое печатает в либеральных газетах, — подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в своем роде и князь.
За минуту я горел агитационною горячкою и готов был
сложить голову, лишь бы добиться «ясного» закона
о потравах; теперь — я значительно хладнокровнее смотрю на это дело и рассуждаю
о нем несколько иначе.
Она встала и, не умываясь, не молясь богу, начала прибирать комнату. В кухне на глаза ей попалась палка с куском кумача, она неприязненно взяла ее в руки и хотела сунуть под печку, но, вздохнув, сняла с нее обрывок знамени, тщательно
сложила красный лоскут и спрятала
его в карман, а палку переломила
о колено и бросила на шесток. Потом вымыла окна и пол холодной водой, поставила самовар, оделась. Села в кухне у окна, и снова перед нею встал вопрос...
— Спасительница моя, — благоговейно
сложил он пред нею руки. — Vous êtes noble comme une marquise! [Вы благородны, как маркиза! (фр.)] Я — я негодяй!
О, я всю жизнь был бесчестен…
Она говорила спокойно, беззлобно, сидела,
сложив руки на большой груди, опираясь спиною
о забор, печально уставив глаза на сорную, засыпанную щебнем дамбу. Я заслушался умных речей, забыл
о времени и вдруг увидал на конце дамбы хозяйку под руку с хозяином;
они шли медленно, важно, как индейский петух с курицей, и пристально смотрели на нас, что-то говоря друг другу.
К сумеркам
он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые с выхода своего задумал попитаться:
он достал перенедельничавшие у
него в кармане лепешки и,
сложив их одна с другою исподними корками, начал уплетать с сугубым аппетитом, но все-таки не доел
их и, сунув опять в тот же карман, пошел в город. Ночевал
он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел к Туганову, велел
о себе доложить и сел на коник в передней.
«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот
его сын, а отца нет уже; когда
он стал слабеть, то поднялся, в последний раз, высоко в небо и,
сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился
о них…
Повар
сложил всё это в засаленное решето, Илья взял
его в обе руки, как блюдо, и, выйдя в сени, снова остановился, озабоченный мыслью
о том, как достать пива.
Зная такую привычку Боброва, кадеты подшутили над своим «дедушкой» шутку:
они переписали «Кулакиаду» на такой самый лист бумаги, на каком у Андрея Петровича писались рапорты по начальству, и,
сложив лист тем же форматом, как
складывал Бобров свои рапорты, кадеты всунули рылеевское стихотворение в треуголку Боброва, а рапорт
о «благополучии» вынули и спрятали.
На другой день Григорий Иваныч призвал меня к себе и сказал холодно и решительно: «что нам уже не следует жить вместе, что
он слагает с себя звание моего наставника и что мы оба должны теперь стараться
о том, чтобы моя мать как можно легче перенесла наш разрыв; что мы должны это сделать, не оскорбляя друг друга».
Однако ничего подобного пока мне не предстояло, — напротив, случай, или как там ни называть это, продолжал вить свой вспыхивающий шнур,
складывая его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, — а, как я сказал, помещение было без двери, — ее заменял сводчатый широкий проход, — несколько человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор, непонятный, но интересный, — вернее,
он был понятен, но я не знал,
о ком речь. Слова были такие...
Юрий спал… но вдруг, как ужаленный скорпионом, пробудился; на
него были устремлены два черные глаза и светлый кинжал!.. ад и проклятие!.. еще вчера
он ненасытно лобзал эти очи, еще вчера за эту маленькую ручку
он бы отдал всё свое имущество!.. в одно мгновение вырвал
он у Зары смертоносное орудие и кинул далеко от себя; но турчанка не испугалась, не смутилась… она тихо отошла,
сложила руки, склонила голову на грудь, готовая принять заслуженную казнь, готовая слушать безмолвно все упреки, все обиды…
о, в ней точно кипела южная кровь!..
Задёрганный думами, устав от
них, Артамонов младший решил молчать и ждать. Думы
о Носкове не оставляли
его,
он хмурился, чувствовал себя больным, и в обед, когда рабочие выходили из корпусов,
он, стоя у окна в конторе, присматривался к
ним, стараясь догадаться: кто из
них социалист? Неужели — кочегар Васька, чумазый, хромой, научившийся у плотника Серафима ловко
складывать насмешливые частушки?
Тогда Тяпа, успокоенный, забивался куда-нибудь в угол, где чинил свои лохмотья или читал Библию, такую же старую и грязную, как сам
он.
Он вылезал из своего угла, когда учитель читал газету. Тяпа молча слушал всё, что читалось, и глубоко вздыхал, ни
о чем не спрашивая. Но когда, прочитав газету, учитель
складывал ее, Тяпа протягивал свою костлявую руку и говорил...
И ты не обманулся.
Когда б нежданно истинный Димитрий
Явился нам — я первый бы навстречу
Ему пошел и перед
ним сложил бы
Я власть мою и царский мой венец.
Но Дмитрий мертв!
Он прах! Сомнений нет!
И лишь одни враги Руси, одни
Изменники тот распускают слух!
Забудь
о нем. В Димитриевой смерти
Уверен я.
Они любили
слагать песни друг
о друге и хвалили друг друга, как дети; это были самые простые песни, но
они выливались из сердца и проницали сердца.
Я поспешил сказать
о том в наше оправдание и прибавил в оправдание натуралистов, что денные бабочки часто принимают точно такое положение, в каком раскладываются; что, конечно, сумеречные и особенно ночные бабочки, когда сидят, не расширяют своих крыльев, а
складывают их повислым треугольником, так что нижних крыльев под верхними не видно; но если
их так и высушивать, то
они потеряют половину своей красоты, потому, что нижние крылья бывают часто красивее верхних, и, что, глядя на такой экземпляр, не получить настоящего понятия
о бабочке.
О Кузмине в Москве шли легенды.
О каждом поэте идут легенды, и
слагают их всё та же зависть и злостность. Припев к слову Кузмин был “жеманный, мазаный”.
На другой день, когда Ашанин снова поздно ночью засиделся на палубе,
слагая какой-то чувствительный сонет в честь миссис Эни, оба патера подошли к
нему и после приветствий один из
них, постарше, человек лет под сорок, заговорил на тему
о религии.
Одним словом, это было доброе, чудное лицо,
о котором я не буду говорить более — как потому, что рискую никогда не кончить с этим описанием, так и потому, что вижу теперь перед собою этот священный для меня лик, с застенчивой скромностью запрещающий мне
слагать ему мои ничтожные хвалы.
Наконец
он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов,
он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования начал рассказывать
о том, что было с
ним в последние три месяца. Голос
его был спокоен, и глаза улыбались, когда
он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил
он,
ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали
его душу;
он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая,
он шел и
слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Затем, поняв свою ошибку, нелепо
складываю руки «коробочкой», как это делают институтки, когда
им приходится выслушивать выговор начальницы и инспектрисы, и молчу, вытаращив глаза на господина в синем вицмундире. А в голове невидимые молоточки стучат: «Кончено! Осрамилась! Совсем осрамилась на веки веков и бесповоротно.
О, глупая, трижды глупая Лида!»
«Помилуй, Бог, — говаривал
он о них, — это моя семья, мои дети! Я с
ними пройду весь свет, принесу Царьград на плечах и
сложу у ног моей матушки-царицы».
Патер Билли отвечал не сразу.
Он снова взвел очи к небу, затем вынул из кармана своей сутаны батистовый платок снежной белизны, встряхнув
его, высморкался, бережно
сложил платок и снова положил
его в карман. Генриетта нетерпеливо ударила
о ковер сандалией.
О княжне там не было даже намека. Александра Яковлевна вздохнула свободно и, бережно
сложив листики, спрятала
их в потайной, одной ей известный ящичек стоявшего в будуаре секретера.
Карп Карпович, продев в петлю борта своего сюртука салфетку, сам подавал кушанье с достоинством, не как официант, или лакей, а как радушный хозяин. Разнеся блюдо и отдав
его буфетчику,
он становился к окну и прислонившись к стоявшему у стены столу, заложив нога на ногу и
сложив руки, разговаривал с Ираидой Степановной
о новостях,
о соседях,
о ближайших видах на урожай в имении, или шутил с «благородными», но всегда в меру и с достоинством.
Коронационные празднества закончились только седьмого июня. Тогда же, в знак окончания торжеств, весь город был иллюминован. Для народа были выставлены на площадях бочки с белым и красным вином и жареные быки, начиненные птицами. Всего было в избытке, и народ веселился и славил матушку царицу, которая при самом вступлении на престол вспомнила
о нем, а именно первым делом
сложила с подушного склада по 10 копеек с души на 1742 и 1743 года, что составило более миллиона рублей.
О. Василий остановился и топнул ногой. Обеспокоенно закудахтала и насторожилась испуганная курица, сзывая цыплят. Один из
них был далеко и быстро побежал на зов, но по дороге
его схватили и подняли большие, костлявые и горячие руки. Улыбаясь,
о. Василий подышал на желтенького цыпленка горячим и влажным дыханием, мягко
сложил руки, как гнездо, бережно прижал к груди и снова заходил по длинной дорожке.
Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда
он собрался обратиться к
нему с вопросом
о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и
сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или
о чем-то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру.
Епископ поклонился,
сложив в знак покорности на груди свои руки, и вышел, обливаясь слезами.
Он не в состоянии был и думать
о том, что
ему задано и что надо начать делать. Как
ему выходить самому и как выводить всех записанных в список на такое испытание, которое коварный и мстивый Пеох выдумал, конечно, только затем, чтобы получить возможность осмеять христианскую веру всенародно в глазах тысяч зрителей?
Нет, но я не
о пустяках молюсь теперь», сказал
он, ставя в угол трубку и,
сложив руки, становясь перед образом.
«От всех моих поездок, écrit-il à l’Empereur, получил ссадину от седла, которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и командовать такою обширною армией, а потому я командованье оною
сложил на старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к
нему всё дежурство и всё принадлежащее к оному, советовав
им, если хлеба не будет, ретироваться ближе во внутренность Пруссии, потому что оставалось хлеба только на один день, а у иных полков ничего, как
о том дивизионные командиры Остерман и Седморецкий объявили, а у мужиков всё съедено; я и сам, пока вылечусь, остаюсь в гошпитале в Остроленке.