Неточные совпадения
— Я понимаю, я очень понимаю это, — сказала Долли и опустила голову. Она помолчала, думая о
себе, о своем семейном горе, и вдруг энергическим жестом подняла голову и умоляющим жестом
сложила руки. — Но постойте! Вы христианин. Подумайте о ней! Что
с ней будет, если вы бросите ее?
Эту тесьму
сложил он вдвое, снял
с себя свое широкое, крепкое, из какой-то толстой бумажной материи летнее пальто (единственное его верхнее платье) и стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед
собой ладошками как один
сложили, а сама за ними,
с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
И он вдруг поспешно вышел из комнаты, опять через кухню (где оставалась шуба и шапка). Я не описываю подробно, что сталось
с мамой: смертельно испуганная, она стояла, подняв и
сложив над
собою руки, и вдруг закричала ему вслед...
Дойдя до места, старик опустился на колени,
сложил руки ладонями вместе, приложил их ко лбу и дважды сделал земной поклон. Он что-то говорил про
себя, вероятно, молился. Затем он встал, опять приложил руки к голове и после этого принялся за работу. Молодой китаец в это время развешивал на дереве красные тряпицы
с иероглифическими письменами.
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на
себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра
с водою длинные прутья, мерял их,
складывая один
с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни носили сырые дрова в печь и
складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе
с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка
с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала
себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
Анфиса Егоровна
сложила Нюрочкины пальчики в двуперстие и заставила молиться вместе
с собой, отбивая поклоны по лестовке, которую называла «Христовою лесенкой». Потом она сама уложила Нюрочку, посидела у ней на кроватке, перекрестила на ночь несколько раз и велела спать. Нюрочке вдруг сделалось как-то особенно тепло, и она подумала о своей матери, которую помнила как во сне.
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр
сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом
с матерью, согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги
себе.
Два-три молодых офицера встали, чтобы идти в залу, другие продолжали сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел к пей и,
сложив руки крестом и проливая
себе на грудь из рюмки водку, воскликнул
с пьяным умилением...
После молитвы старик принялся неторопливо стаскивать
с себя фуфайки, которых оказалось несколько и которые он аккуратно
складывал и клал на ближайший стул; потом принялся перевязывать фонтанели,
с которыми возился около четверти часа, и, наконец, уже вытребовав
себе вместо одеяла простыню, покрылся ею, как саваном, до самого подбородка, и, вытянувшись во весь свой длинный рост, закрыл глаза.
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее
с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже ушел из магазина». Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за другой — и, к неописанной своей радости, увидал перед
собою Эмиля.
С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в руке, молодой энтузиаст спешил домой.
Мне, например, запомнилось, что Марья Тимофеевна, вся замирая от испуга, поднялась к нему навстречу и
сложила, как бы умоляя его, пред
собою руки; а вместе
с тем вспоминается и восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты, — восторг, который трудно людьми выносится.
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни в столовую лежал через единственный в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений. На моей обязанности лежало наливать воду в бак клозета, а спал я в кухне, против его двери и у дверей на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной печи, в ноги дуло
с крыльца; ложась спать, я собирал все половики и
складывал их на ноги
себе.
И отец Савелий могли бы и совсем эту вину
с себя сложить и возвратиться, потому что владыка потаенно на их стороне… да-с!
К сумеркам он отшагал и остальные тридцать пять верст и, увидев кресты городских церквей, сел на отвале придорожной канавы и впервые
с выхода своего задумал попитаться: он достал перенедельничавшие у него в кармане лепешки и,
сложив их одна
с другою исподними корками, начал уплетать
с сугубым аппетитом, но все-таки не доел их и, сунув опять в тот же карман, пошел в город. Ночевал он у знакомых семинаристов, а на другой день рано утром пришел к Туганову, велел о
себе доложить и сел на коник в передней.
Суетилась строгая окуровская полиция, заставляя горбатого Самсона собирать осколки костей; картузник едва держался на ногах
с похмелья, вставал на четвереньки, поднимая горб к небу,
складывал кости в лукошко и после каждого куска помахивал рукой в воздухе, точно он пальцы
себе ожёг.
Потом он воротился к своему столику и бросился на диван в каком-то совершенном бессилии; видно было, что разговор
с Круповым нанес ему страшный удар; видно было, что он не мог еще овладеть им, сообразить, осилить. Часа два лежал он
с потухнувшей сигарой, потом взял лист почтовой бумаги и начал писать. Написавши, он
сложил письмо, оделся, взял его
с собою и пошел к Крупову.
Сложив на свою носилку шесть кирпичей, Татьяна Власьевна надела ее
себе на спину и, пошатываясь под этой тяжестью, начала
с ней подниматься по лесам.
— Вот это и есть нож, которым надо резать кубики мелко, чтобы ковалков не было. Потом, когда кубики изрежем, разложим их на рамы, ссыпем другие и
сложим в кубики. А теперь скидай
с себя рубаху.
— И ты, сын Димитрия Милославского, желаешь, наряду
с бессильными старцами,
с изувеченными и не могущими сражаться воинами, посвятить
себя единой молитве, когда вся кровь твоя принадлежит отечеству? Ты, юноша во цвете лет своих, желаешь,
сложив спокойно руки, смотреть, как тысячи твоих братьев, умирая за веру отцов и святую Русь, утучняют своею кровию родные поля московские?
С одной стороны, я очень хорошо понимаю, что, ввиду общей пользы, необходимо отказаться от заблуждений; но,
с другой стороны, как только начну приводить это намерение в исполнение, так, незаметно для самого
себя,
слагаю заблуждениям панегирик.
— Это нож, им надо резать кубик мелко-намелко, чтоб ковалков не было. Потом кубики изрежем — разложим их на рамы, ссыпем другие и
сложим. А теперь снимайте
с себя платье и рубашку, а то жарко будет.
Она взяла меня за руку и повела за
собой через узенький коридор в спальню хозяев. Здесь были Соколов, Соколова и Чернов. Соколов сидел на кровати,
сложив руки ладонями и повернув к открытым дверям свое грубоватое серьезное лицо. Соколова кинула на Досю вопросительный и беспокойный взгляд, Чернов сидел на подоконнике, рядом
с молоденьким студентом Кучиным.
— Ах, Роман Прокофьич! — отвечала старуха, снимая
с себя и
складывая на руки Иды свой шарф, капор и черный суконный бурнус.
Тут чтец немного остановился, чтобы снова высморкаться, а судья
с благоговением
сложил руки и только говорил про
себя...
— Господи! Что
с вами? Анна Павловна, придите в
себя, перекреститесь! — продолжал он испуганным тоном, поднимая ее руку и
складывая пальцы в крест.
— Неужели вы так думаете-с? — проникнутым голосом проговорил Павел Павлович, как-то странно
сложив перед
собою руки, пальцы в пальцы, и держа их перед грудью. Вельчанинов не ответил ему и пошел шагать но комнате. «Лиза? Лиза?» — стонало в его сердце.
— Павел Андреич, — сказала она,
сложив на груди руки, и ее лицо приняло страдальческое, умоляющее выражение,
с каким испуганные, плачущие дети просят, чтобы их не наказывали. — Я отлично знаю, вы мне откажете, но я всё-таки прошу. Принудьте
себя, сделайте хоть раз в жизни доброе дело. Я прошу вас, уезжайте отсюда! Это единственное, что вы можете сделать для голодающих. Уезжайте, и я прощу вам всё, всё!
Да, добрый был мужик, но, видно, судьба ему судила пропадать промежду двумя шинками… А все-таки человек был веселый и все, бывало, песни поет. Весь, бывало, пропьется, и баба сердитая дома дожидается, а он как песню или прибаутку
сложил, так думает, что горе избыл. Так и теперь: лежит
себе в телеге и поет во все горло, что даже лягушки
с берега кидаются в воду...
Шел — да песню эту
складывал,
Сам
с собою речи вел.
Я позволил
себе уклониться от повествования, так как вчерашний Машин поступок бросил меня к воспоминаниям о детстве. Матери я не помню, но у меня была тетя Анфиса, которая всегда крестила меня на ночь. Она была молчаливая старая дева,
с прыщами на лице, и очень стыдилась, когда отец шутил
с ней о женихах. Я был еще маленький, лет одиннадцати, когда она удавилась в маленьком сарайчике, где у нас
складывали уголья. Отцу она потом все представлялась, и этот веселый атеист заказывал обедни и панихиды.
К двенадцати часам Толпенников
сложил бумаги в портфель, зная дело так, как не знал его никогда патрон, не понимая своих сомнений и колебаний. Невинность г-жи фои-Брезе была очевидна, и приговор мирового судьи был ошибкой, легко понятной, так как и сам Толпенников вначале ошибался. Довольный
собой, довольный делом и патроном, он еще раз осмотрел фрак, сверху и
с подкладки, и нервно потянулся при мысли, что завтра наденет его и будет защищать. Достав из стола почтовой бумаги, Толпенников начал писать отцу...
— Сказывала я тебе, матушка, что не знаю, и теперь та же речь, что не знаю… Через два дня тот гость опять приезжал, лошади
с ним, тройка и тарантас, туда сами сели, Танюшу
с собой посадили, а имение
сложили на подводы. На пяти подводах повезли, матушка.
Одним словом, это было доброе, чудное лицо, о котором я не буду говорить более — как потому, что рискую никогда не кончить
с этим описанием, так и потому, что вижу теперь перед
собою этот священный для меня лик,
с застенчивой скромностью запрещающий мне
слагать ему мои ничтожные хвалы.
— А тогда что же? Кто
с вами? И что вы хотите делать?
Сложить руки на груди, вздыхать о погибшей революции и негодовать? Разводить курочек и поросяточек? Кто в такие эпохи не находит
себе дела, тех история выбрасывает на задний двор. «Хамы» делают революцию, льют потоками чужую кровь, — да! Но еще больше льют свою собственную. А благородные интеллигенты, «истинные» революционеры, только смотрят и негодуют!..
Наконец он вышел. Собрав вокруг
себя всех монахов, он
с заплаканным лицом и
с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было
с ним в последние три месяца. Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал
себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и
слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
То садится он на стул, разбирает бумаги, углубляется в чтение их,
с негодованием комкает их в руках, опять
складывает; то встает, утирает холодный пот
с лица, подходит к окну, смотрит на небо, будто
с укоризной, то делает разные странные движения, как бы говоря
с самим
собой.
— Постойте, выслушайте меня, или же я
слагаю теперь же сан свой
с себя! — заговорил Феофил, возвышая голос, заглушаемый народом.
Двулична бога храм закрылся,
Свирепство всяк
с себя сложил,
Се бог торжеств меж нас явился
И в рог веселий вострубил.
Стекаются тут громки лики,
Не видят грозного владыки,
Закон веселью кой дает;
Свободы зрится тут держава;
Награда тут едина слава,
Во храм бессмертья что ведет.
— Постойте, выслушайте меня, или же
слагаю теперь же сан свой
с себя! — заговорил Феофил, возвышая голос, заглушаемый народом.
В отсутствии мужа молодая женщина сбросила
с себя маску равнодушия и даже веселости и
с дрожью в голосе обратилась к Караулову, молитвенно
сложив руки...
Я все
с себя слагаю и остаюсь простым человеком; но что я был вам предан, тому свидетель Бог».
И когда лег я, такой чистый и белый, на белую и чистую постель, лег навзничь и руки
сложил на одеяле, а она поставила возле столик
с зеленой лампочкой и села и взяла книжку, чтобы мне читать вслух, — я действительно почувствовал
себя так, будто я был ранен тяжко и теперь выздоравливаю.