Неточные совпадения
Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной
тишины,
Когда страстей угаснет пламя
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, —
Смиренные не без труда,
Мы любим
слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный,
И нам он сердце шевелит.
Так точно старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый
в хижине своей.
В конце концов было весьма приятно сидеть за столом
в маленькой, уютной комнате,
в теплой, душистой
тишине и
слушать мягкий, густой голос красивой женщины. Она была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей подвижностью, если б темные глаза ее были мягче. Руки у нее тоже красивые и очень ловкие пальцы.
Клим вздохнул,
послушал, как
тишина поглощает грохот экипажа, хотел подумать о дяде, заключить его
в рамку каких-то очень значительных слов, но
в голове его ныл, точно комар, обидный вопрос...
Но думалось с великим усилием, мысли мешали
слушать эту напряженную
тишину,
в которой хитро сгущен и спрятан весь рев и вой ужасного дня, все его слова, крики, стоны, —
тишину,
в которой скрыта злая готовность повторить все ужасы, чтоб напугать человека до безумия.
Слушали его очень внимательно. Комната, где дышало не менее полусотни человек, наполнялась теплой духотой. Самгин невольно согнулся, наклонил голову, когда
в тишине прозвучал знакомый голос Кутузова...
Он был как будто один
в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался
в глушь сада,
слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет
в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет
в траве, искал и ловил нарушителей этой
тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него
в лапах.
«
Послушай, гетман, для тебя
Я позабыла всё на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я
в предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я не жалею…
Ты помнишь:
в страшной
тишине,
В ту ночь, как стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня не любишь...
— А ты
послушай: ведь это все твое; я твой староста… — говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся
в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее
слушал деревенскую
тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что
в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение,
слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил
в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал
в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Кое-где стучали
в доску, лениво раздавалось откуда-то протяжное: «
Слушай!» Только от собачьего лая стоял глухой гул над городом. Но все превозмогала
тишина, темнота и невозмутимый покой.
Хорошо сидеть одному на краю снежного поля,
слушая, как
в хрустальной
тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поет, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы…
Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились
в лес, и над огнем мелькнуло круглое лицо Игната с надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова
тишина и мгла сплотились на поляне, насторожась и
слушая хриплые слова больного.
Или вечером сидишь один с сальной свечой
в своей комнате; вдруг на секунду, чтоб снять со свечи или поправиться на стуле, отрываешься от книги и видишь, что везде
в дверях, по углам темно, и слышишь, что везде
в доме тихо, — опять невозможно не остановиться и не
слушать этой
тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной двери
в темную комнату, и долго-долго не пробыть
в неподвижном положении или не пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам.
Но
слушай:
в родине моей
Между пустынных рыбарей
Наука дивная таится.
Под кровом вечной
тишины,
Среди лесов,
в глуши далекой
Живут седые колдуны;
К предметам мудрости высокой
Все мысли их устремлены;
Всё слышит голос их ужасный,
Что было и что будет вновь,
И грозной воле их подвластны
И гроб и самая любовь.
Я сижу на куче щебня,
слушая этот голос, одинокий
в ночной
тишине и такой подавляюще властный.
Я подходил к эстраде, когда Блок читал. Публика, храня
тишину,
слушала; я безмолвно вдавливался между стоящих, неотразимо лез вперед, без звука. Меня пихали ногами, тыкали иногда мстительно
в бока и спину, отжимали всем корпусом назад, а я лез, обливаясь потом, и, наконец, был у эстрады.
— Понимаешь, — иду бульваром, вижу — толпа,
в середине оратор, ну, я подошёл, стою,
слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя
в центре, и этакая
тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
Дни проводил я
в этой
тишине,
в церковных сумерках, а
в длинные вечера играл на бильярде или ходил
в театр на галерею
в своей новой триковой паре, которую я купил себе на заработанные деньги. У Ажогиных уже начались спектакли и концерты; декорации писал теперь один Редька. Он рассказывал мне содержание пьес и живых картин, какие ему приходилось видеть у Ажогиных, и я
слушал его с завистью. Меня сильно тянуло на репетиции, но идти к Ажогиным я не решался.
Чтение смолкло.
В комнате послышалось легкое движение; потом настала
тишина. Ждали, что заговорит кто-нибудь из тех, кого привыкли
слушать, но никто не начинал… Дося вопросительно смотрела на меня.
Бывало, только крикнет Александр Княжевич: «Письмо от брата!», как все мы сейчас окружали его дружною и тесною толпою; лежа друг у друга на плечах,
в глубокой
тишине, прерываемой иногда восторженными восклицаниями, жадно
слушали мы громогласное чтение письма; даже гимназисты прибегали к нам и участвовали
в слушании этих писем.
«Пожалуй, не напали бы чеченцы», — думал дьякон,
слушая, как его палка стучала о мостовую и как звонко и одиноко раздавался
в ночной
тишине этот стук.
Нигде во всей России, — а я порядочно ее изъездил по всем направлениям, — нигде я не
слушал такой глубокой, полной, совершенной
тишины, как
в Балаклаве.
Быть может — не
в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые слышал я, да еще
в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув от возбуждения, боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутренние комнаты, минуту
слушал тишину и снова шептал почти с яростью...
Елена(не
слушая его). Может быть… может быть и так… Но что там делается? Что она — уснула? Так тихо… что-то шепчут… Старики тоже… ушли, забились
в свой угол… Как это странно всё! Вдруг — стоны, шум, крики, суета… и вдруг —
тишина, неподвижность…
Я ушел от них, постоял у двери на улице,
послушал, как Коновалов ораторствовал заплетающимся языком, и, когда он снова начал петь, отправился
в пекарню, и вслед мне долго стонала и плакала
в ночной
тишине неуклюжая пьяная песня.
При звуке его сухого голоса она, с удивлением, взглянула
в лицо ему и стала молча, внимательно
слушать его суровые, почти карающие слова. Он доказывал ей, как развращает ум эта, излюбленная ею, литература, искажающая действительность, чуждая облагораживающих идей, равнодушная к печальной правде жизни, к желаниям и мукам людей. Голос его резко звучал
в тишине леса, и часто
в придорожных ветвях раздавался тревожный шорох — кто-то прятался там.
Пролетка на Въезжей улице, и
в эту пору, не могла не возбудить общего внимания. Кто из города мог рискнуть поехать по рытвинам и ухабам улицы, кто и зачем? Все подняли головы и
слушали.
В тишине ночи ясно разносилось шуршание колес, задевавших за крылья пролетки. Оно всё приближалось. Раздался чей-то голос, грубо спрашивавший...
—
Слушай, девочка, — продолжала она, — я не люблю непослушания и противоречий. Ни того, ни другого не было до сих пор
в моем маленьком царстве. Мир и
тишина царили
в нем до сей поры, и если ты попробуешь их нарушить, то я накажу тебя и отобью всякую охоту быть непокорной
в отношении меня — твоей бабушки, княгини Джаваха. А теперь поешь, если ты голодна, и ступай спать. Дети должны ложиться рано.
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной бородой; и преосвященный,
слушая про жениха, грядущего
в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние
в грехах, не скорбь, а душевный покой,
тишину и уносился мыслями
в далекое прошлое,
в детство и юность, когда также пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было.
Но
тишина и тьма пугали меня. Я открыл форточку, выходившую во двор, и стал
слушать. Вначале, вероятно, оттого, что езда прекратилась, мне показалось, совершенно тихо. И выстрелов не было. Но я скоро ясно различил отдаленный гул голосов, крики, трески чего-то падающего и хохот. Звуки заметно увеличивались
в силе. Я посмотрел на небо: оно было багровое и быстро бежало. И сарай против меня, и мостовая на дворе, и конура собаки были окрашены
в тот же красноватый цвет. Тихонько я позвал из окна собаку...
Понимаете ли, луна, бледное лицо, дышащее страстью,
тишина… даже мне, свиненку, стало приятно.
Слушал я ее, глядел на ее глаза… Сначала мне было приятно и ново, но потом пробрал страх, я вскрикнул и сломя голову побежал
в дом.
И долго мечтает вслух Катюша… Серо-свинцовый свет за окном постепенно переходит
в белый…
Тишина ночи незаметно уступает свое место утреннему оживлению. Репортер не спит,
слушает и то и дело приподнимает свою тяжелую голову, чтобы сплюнуть… Вдруг, неожиданно для Катюши, он делает резкое движение и вскакивает с постели… Лицо его бледно, на лбу пот…
Без малейшего признака, как человек, привыкший ко всякого рода неожиданностям, священник осенил себя крестным знамением и приготовился
слушать. Затем наступила глубокая
тишина, прерываемая шепотом кающегося да тиканием часов, еще накануне звонивших им часы любви
в этом очаровательном уголке неги, с застывшими, казалось,
в воздухе отзвуками страстных поцелуев.
Все
слушали цейгмейстера с особенным вниманием. За речью его последовала минута молчания, как после жаркой перестрелки настает
в утомленных рядах мгновенная
тишина. Каждый из собеседников имел особенную причину молчать, или потому, что красноречие высоких чувств, какого бы роду ни были они, налагает дань и на самую неприязнь, или потому, что никто из противников военного оратора не мог откровенно изъяснить свои чувства. Вульфу, после краткого отдыха, предоставлена была честь первого выстрела.
Проходит еще полчаса
в тишине и спокойствии… «Нива» лежит уже на диване, и Павел Васильич, подняв вверх палец, читает наизусть латинские стихи, которые он выучил когда-то
в детстве. Степа глядит на его палец с обручальным кольцом,
слушает непонятную речь и дремлет; трет кулаками глаза, а они у него еще больше слипаются.