Неточные совпадения
Он стоял,
слушал и глядел вниз, то на мокрую мшистую землю, то на прислушивающуюся Ласку, то на расстилавшееся пред ним под горою
море оголенных макуш леса, то на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо.
— Когда так, извольте
послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка говорила на берегу
моря с собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
Лонгрен провел ночь в
море; он не спал, не ловил, а шел под парусом без определенного направления,
слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и думая.
Я смотрел на все это рассеянно и
слушал с большим равнодушием, что говорили кругом. Меня убаюкивал тихий плеск
моря, теплая погода.
На берегу залива собралось до сотни экипажей: гуляющие любовались
морем и
слушали прекрасную музыку.
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу
моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому
морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней,
слушая Якова.
Отец мой показывал вид совершенного невнимания,
слушая его: делал серьезную мину, когда тот был уверен, что
морит со смеху, и переспрашивал, как будто не слыхал, в чем дело, если тот рассказывал что-нибудь поразительное.
С раннего утра сидел Фогт за микроскопом, наблюдал, рисовал, писал, читал и часов в пять бросался, иногда со мной, в
море (плавал он как рыба); потом он приходил к нам обедать и, вечно веселый, был готов на ученый спор и на всякие пустяки, пел за фортепьяно уморительные песни или рассказывал детям сказки с таким мастерством, что они, не вставая,
слушали его целые часы.
Уже все позаснули, дети переплакали и тоже угомонились давно, а баба всё не спит, думает и
слушает, как ревет
море; теперь уж ее мучает тоска: жалко мужа, обидно на себя, что не удержалась и попрекнула его.
Когда мы немного просохли, то начали ставить палатку и греть чай. Только теперь я почувствовал себя совершенно измученным и разбитым. Я лег около костра, но, несмотря на усталость, не мог уснуть. Моим спутникам тоже не спалось. Всю ночь мы просидели у огня, дремали и
слушали, как бушевало
море.
— Да ты
слушай, умная голова, когда говорят… Ты не для того отец, чтобы проклинать свою кровь. Сам виноват, что раньше замуж не выдавал. Вот Марью-то
заморил в девках по своей гордости. Верно тебе говорю. Ты меня
послушай, ежели своего ума не хватило. Проклясть-то не мудрено, а ведь ты помрешь, а Феня останется. Ей-то еще жить да жить… Сам, говорю, виноват!.. Ну, что молчишь?..
Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте
моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы
слушаете равномерные звуки ударов вёсел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.
Он
слушал, как шаги стихали, потом стихли, и только деревья что-то шептали перед рассветом в сгустившейся темноте… Потом с
моря надвинулась мглистая туча, и пошел тихий дождь, недолгий и теплый, покрывший весь парк шорохом капель по листьям.
Жизнь моя казалась мне погибшею, и я самовольно представлял себя себе самому не иначе как волчком, который посукнула рука какого-то злого чародея, — и вот я кручусь и верчусь по его капризу: езжу верхом в манеже и
слушаю грибоедовские остроты и, как Гамлет, сношу удары оскорбляющей судьбы купно до сожалений Трубицына и извинений Постельникова, а все-таки не могу вооружиться против
моря бед и покончить с ними разом; с мосту да в воду…
Рагим лежит грудью на песке, головой к
морю, и вдумчиво смотрит в мутную даль, опершись локтями и положив голову на ладони. Мохнатая баранья шапка съехала ему на затылок, с
моря веет свежестью в его высокий лоб, весь в мелких морщинах. Он философствует, не справляясь,
слушаю ли я его, точно он говорит с
морем...
У этой настоящей компании были облюбованы свои теплые местечки, где и катилось разливное
море: в одном месте ели, в другом играли в карты, в третьем
слушали арфисток и везде пили и пили без конца.
Рудин стоит посередине комнаты и говорит, говорит прекрасно, ни дать ни взять молодой Демосфен перед шумящим
морем; взъерошенный поэт Субботин издает по временам, и как бы во сне, отрывистые восклицания; сорокалетний бурш, сын немецкого пастора, Шеллер, прослывший между нами за глубочайшего мыслителя по милости своего вечного, ничем не нарушимого молчанья, как-то особенно торжественно безмолвствует; сам веселый Щитов, Аристофан наших сходок, утихает и только ухмыляется; два-три новичка
слушают с восторженным наслаждением…
—
Послушай, Петруха, — закричала она звонким голосом, — если скажешь хоть единое словцо, я тебя прокляну, сгоню со двора,
заморю, убью!..
И начнёт рассказывать про
море. Говорил он о нём, как о великом чуде, удивительными словами, тихо и громко, со страхом и любовью, горит весь от радости и становится подобен звезде.
Слушаем мы его, молчим, и даже грустно от рассказов его об этой величавой живой красоте.
— Ловко! — одобряет публика вывод оратора. А Тяпа мычит, потирая себе грудь. Так же точно он мычит, когда с похмелья выпивает первую рюмку водки. Ротмистр сияет. Читают корреспонденции. Тут для ротмистра — «разливанное
море», по его словам. Он всюду видит, как купец скверно делает жизнь и как он портит сделанное до него. Его речи громят и уничтожают купца. Его
слушают с удовольствием, потому что он — зло ругается.
Гарвей прочитал молитву, рассеянно смотря вдаль, сбиваясь и перевирая слова. Потом рука его заслонила
море, он приглашал
слушать.
Послушались ребята, легли. Выбрали мы место на высоком берегу, близ утесу. Снизу-то, от
моря, нас и не видно: деревья кроют. Один Буран не ложится: все в западную сторону глядит. Легли мы, солнце-то еще только-только склоняться стало, до ночи далеко. Перекрестился я,
послушал, как земля стонет, как тайгу ветер качает, да и заснул.
Ну
послушай: хочешь в
мореПолететь за кораблем?
Ордынов с напряженным вниманием
слушал несвязный рассказ; но мало-помалу тревога ее стихла на первом порыве; речь стала покойнее; воспоминания увлекли совсем бедную женщину и разбили тоску ее по всему своему безбрежному
морю.
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъя́звили проказу, —
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Удалившись несколько от города, юноша остановился, долго
слушал исчезающий, раздробленный голос города и величественный, единый голос
моря [Le Seigneur Mele eternellement dans un fatal hymen Le chant de la nature au cri du genre humain. V. Hugo. (Господь вечно сливает в роковом супружестве песнь природы с криком рода человеческого. В. Гюго франц.)]… Потом, как будто укрепленный этой симфониею, остановил свой влажный взор на едва виднеющейся Александрии.
Все сидели в кают-компании и
слушали талантливую игру Кенеди, испытывая приятное чувство тепла и уюта после двухдневной трепки в Китайском
море…
Где-то недалеко чуть слышно рыдало своим отливом
море, и синее ясное и высокое небо, тоже околдованное в своем вечном бесстрастии, казалось,
слушало роскошную песнь.
Кисочка поставила на стол бутылку сантуринского. Я выпил, раскис и стал длинно рассказывать о чем-то. Кисочка
слушала и по-прежнему любовалась мной и моим умом. А время шло. Небо уже потемнело так, что силуэты акаций и лип слились вместе, публика уже не гуляла по аллеям, фортепьяно затихло и только слышался ровный шум
моря.
— Ну
послушайте, Черкасов, — подумайте немножко, хоть что-нибудь-то можете вы сообразить? Я над вами всю ночь сидел, отходил вас, — хочу я вам зла или нет? Что мне за прибыль ваших детей
морить? А заразу нужно же убить, ведь вы больны были заразительною болезнью. Я не говорю уж о соседях, — жена ваша и дети могут заразиться. Сами тогда ко мне прибежите.
Если же он гневался, или предавался сильной радости, или начинал говорить о чем-нибудь ужасном и великом, то страстное вдохновение овладевало им, на сверкающих глазах выступали слезы, лицо румянилось, голос гремел, как гром, и монахи,
слушая его, чувствовали, как его вдохновение сковывало их души; в такие великолепные, чудные минуты власть его бывала безгранична, и если бы он приказал своим старцам броситься в
море, то они все до одного с восторгом поспешили бы исполнить его волю.
Когда он говорил о чем-нибудь, даже самом обыкновенном, например, о деревьях, зверях или о
море, его нельзя было
слушать без улыбки или без слез, и казалось, что в душе его звучали такие же струны, как и в органе.
Даже здесь, в моем уединении, на берегу
моря, мне не приходит желание
послушать хорошей музыки. Не оттого ли также, что я никогда не спрашивала даже себя: что хорошая, что дурная музыка, — или может быть, никогда не переживала таких минут в жизни, когда музыка — душевная потребность.
— Вашими молитвами плетемся понемногу, шажком да с оглядкою, — отвечал Афанасий Никитин. — Ты все ли по-прежнему катишься, моя жемчужина перекатная, ты ль у батюшки у родимого на ладонушке? Уселись ли вы, мои милостивцы, и готовы ли опять
слушать о моем грешном хождении за три
моря, за синие, волновые, а первое
море — не забудьте — Дербентское, или дория Хвалынская, второе
море — Индейское, дория Индустанская, третье
море — Черное, дория Стамбульская.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное
море. Ростов бессмысленно смотрел и
слушал, что́ происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
Я же все это
слушал и удивлялся и не воображал того, что это только одна капля из того всеудивленного
моря, которое на меня хлынуло, а именно, что я совсем не в гостях, а почитаюсь живущим у князя под домашним арестом, доколе можно меня при облегчении недуга оттарабанить в одно из мест заключения, и что для караула меня на кухне живут два человека.