Неточные совпадения
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие
дома.
Ненастной, поздней осенью
Так
смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив
за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Петрушке приказано было оставаться
дома,
смотреть за комнатой и чемоданом.
Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел на верху бабушкиного
дома,
за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и
смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же, в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Жиды беспрестанно
посматривали в одну сторону улицы; наконец в конце ее из-за одного дрянного
дома показалась нога в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья.
Раскольников дошел до Садовой и повернул
за угол. Разумихин
смотрел ему вслед задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в
дом, но остановился на средине лестницы.
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие на него пристально
посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того
дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел на лестницу, вдруг услышал
за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.
Подходя к комендантскому
дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились было
смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед
за нами. «А здесь, — прибавил он, — нечего вам
смотреть».
Я не старалась, бог нас свел.
Смотрите, дружбу всех он в
доме приобрел:
При батюшке три года служит,
Тот часто бе́з толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
И между прочим,
Веселостей искать бы мог;
Ничуть: от старичков не ступит
за порог;
Мы ре́звимся, хохочем,
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет…
— Поздравь меня, — воскликнул вдруг Базаров, — сегодня 22 июня, день моего ангела.
Посмотрим, как-то он обо мне печется. Сегодня меня
дома ждут, — прибавил он, понизив голос… — Ну, подождут, что
за важность!
Я стал покупать шире и больше, — я брал все, что по моим соображениям, было нужно, и накупил даже вещи слишком рискованные, — так, например, нашему молодому кучеру Константину я купил наборный поясной ремень, а веселому башмачнику Егорке — гармонию. Рубль, однако, все был
дома, а на лицо бабушки я уж не
смотрел и не допрашивал ее выразительных взоров. Я сам был центр всего, — на меня все
смотрели,
за мною все шли, обо мне говорили.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки
за спину,
посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот
дома. В памяти неотвязно звучало...
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он стоял у окна и
смотрел во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались
за крыши
домов.
Клим
смотрел на каменные
дома, построенные Варавкой
за двадцать пять лет, таких
домов было десятка три, в старом, деревянном городе они выступали резко, как заплаты на изношенном кафтане, и казалось, что они только уродуют своеобразно красивый городок, обиталище чистенького и влюбленного в прошлое историка Козлова.
Пообедав, он ушел в свою комнату, лег, взял книжку стихов Брюсова, поэта, которого он вслух порицал
за его антисоциальность, но втайне любовался холодной остротой его стиха. Почитал, подремал, затем пошел
посмотреть, что делает Варвара; оказалось, что она вышла из
дома.
Пошли не в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали в окнах
домов, точно в ложах театра,
смотрели из дверей, из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал в хвосте демонстрации, потому что она направлялась в сторону его улицы. Эта пестрая толпа молодых людей была в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез
за углом улицы и там его встретил свист, вой, рев.
Клим не поверил. Но когда горели
дома на окраине города и Томилин привел Клима
смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос. В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы
за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
Город уже проснулся, трещит, с недостроенного
дома снимают леса, возвращается с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители огня равнодушно
смотрят на людей, которых учат ходить по земле плечо в плечо друг с другом, из-за угла выехал верхом на пестром коне офицер,
за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты в железных шлемах и прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку с национальным флагом.
Бальзаминов. Порядок, маменька, обыкновенный. Узнал я, что в
доме есть богатые невесты, и начал ходить мимо. Они
смотрят да улыбаются, а я из себя влюбленного представляю. Только один раз мы встречаемся с Лукьян Лукьянычем (я еще его не знал тогда), он и говорит: «
За кем вы здесь волочитесь?» Я говорю: «Я
за старшей». А и сказал-то так, наобум. «Влюбитесь, говорит, в младшую, лучше будет». Что ж, маменька, разве мне не все равно?
— Ну, как же ты не ядовитый человек? — сказал Илья Ильич вошедшему Захару, — ни
за чем не
посмотришь! Как же в
доме бумаги не иметь?
И нежные родители продолжали приискивать предлоги удерживать сына
дома.
За предлогами, и кроме праздников, дело не ставало. Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет, осенью слякоть мешает. Иногда Антипка что-то сомнителен покажется: пьян не пьян, а как-то дико
смотрит: беды бы не было, завязнет или оборвется где-нибудь.
Задумывается ребенок и все
смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал
за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с
дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась
за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Первенствующую роль в
доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в
доме: она
смотрела за кухней и столом, поила весь
дом чаем и кофе, обшивала всех,
смотрела за бельем,
за детьми,
за Акулиной и
за дворником.
Райский бросился вслед
за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по полю к
дому. Она останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский подошел к ней, но заговорить не смел. Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала его и как будто
смотрела в глаза своей «беде».
— Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, — продолжал Райский. —
Посмотри! Какой ковер вокруг
дома! Без садика что
за житье?
Весь
дом смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Он бросился к ней и с помощью Василисы довел до
дома, усадил в кресла и бросился
за доктором. Она
смотрела, не узнавая их. Василиса горько зарыдала и повалилась ей в ноги.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было
дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им
за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он
посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять
смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Еще не успели
за ним затворить дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск,
посмотрел его и сказал, что по пропуску в
дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
— Ах, самую простую вещь, Сергей Александрыч…
Посмотрите кругом, везде мертвая скука. Мужчины убивают время, по крайней мере,
за картами, а женщинам даже и это плохо удается. Я иногда завидую своему мужу, который бежит из
дому, чтобы провести время у Зоси. Надеюсь, что там ему веселее, чем
дома, и я нисколько не претендую на него…
В деревню писал он всякую зиму, чтоб
дом был готов и протоплен, но это делалось больше по глубоким политическим соображениям, нежели серьезно, — для того, чтоб староста и земский, боясь близкого приезда, внимательнее
смотрели за хозяйством.
— Да-с, вступаю в законный брак, — ответил он застенчиво. Я удивлялся героической отваге женщины, решающейся идти
за этого доброго, но уж чересчур некрасивого человека. Но когда, через две-три недели, я увидел у него в
доме девочку лет восьмнадцати, не то чтоб красивую, но смазливенькую и с живыми глазками, тогда я стал
смотреть на него как на героя.
В субботу вечером явился инспектор и объявил, что я и еще один из нас может идти домой, но что остальные посидят до понедельника. Это предложение показалось мне обидным, и я спросил инспектора, могу ли остаться; он отступил на шаг,
посмотрел на меня с тем грозно грациозным видом, с которым в балетах цари и герои пляшут гнев, и, сказавши: «Сидите, пожалуй», вышел вон.
За последнюю выходку досталось мне
дома больше, нежели
за всю историю.
Ни одна женщина не приехала помочь ей, показать участие,
посмотреть за детьми,
за домом. Витберг остался с нею; пророк-чиновник и я взялись
за хлопоты.
В Перми, в Вятке на меня
смотрели совсем иначе, чем в Москве; там я был молодым человеком, жившим в родительском
доме, здесь, в этом болоте, я стал на свои ноги, был принимаем
за чиновника, хотя и не был вовсе им.
В господском
доме,
за обедом,
за чаем, когда бы ни собрались господа, только и было речи что о Федоте. На смерть его
смотрели как на бедствие.
Помещик имел полную возможность из окон
дома наблюдать
за процессом ее и радоваться или печалиться,
смотря по тому, что ожидало впереди, урожай или бескормица.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была, и
дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева,
смотрю — одни закопченные стены стоят. Так, ни
за нюх табаку спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
Он требует, чтоб мужичок выходил на барщину в чистой рубашке, чтоб
дома у него было все как следует, и хлеба доставало до нового, чтоб и рабочий скот, и инструмент были исправные, чтоб он, по крайней мере, через каждые две недели посещал храм Божий (приход
за четыре версты) и
смотрел бы весело.
Я вышел из накуренных комнат на балкон. Ночь была ясная и светлая. Я
смотрел на пруд, залитый лунным светом, и на старый дворец на острове. Потом сел в лодку и тихо отплыл от берега на середину пруда. Мне был виден наш
дом, балкон, освещенные окна,
за которыми играли в карты… Определенных мыслей не помню.
В малыгинском
доме поднялся небывалый переполох в ожидании «смотрин». Тут своего горя не расхлебаешь: Лиодор в остроге, Полуянов пойдет на поселение, а тут новый зять прикачнулся. Главное, что в это дело впуталась Бубниха,
за которую хлопотала Серафима. Старушка Анфуса Гавриловна окончательно ничего не понимала и дала согласие на смотрины в минуту отчаяния. Что же,
посмотрят — не съедят.
Мне было лень спросить — что это
за дело?
Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь. Дед стоял, прижавшись спиной к печи, и
смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда
за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и
смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь
за десять тысяч верст от
дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
В Андрее-Ивановском я видел чрезвычайно красивую татарку 15 лет, которую муж купил у ее отца
за 100 рублей; когда мужа нет
дома, она сидит на кровати, а в дверь из сеней
смотрят на нее поселенцы и любуются.
— Что сделала? Куда ты меня тащишь? Уж не прощения ли просить у ней,
за то, что она твою мать оскорбила и твой
дом срамить приехала, низкий ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом
смотря на брата.
— Гм… Домнушки у нас нет, Тишки тоже. Остается одна Катря… Кто-нибудь должен
смотреть за порядком в
доме. Понимаешь?
Когда брательники Гущины подошли к своему двору, около него уже толпился народ. Конечно, сейчас же началось жестокое избиение расстервенившимися брательниками своих жен: Спирька таскал
за волосы по всему двору несчастную Парасковью, середняк «утюжил» свою жену, третий брательник «колышматил» свою, а меньшак
смотрел и учился. Заступничество Таисьи не спасло баб, а только еще больше разозлило брательников, искавших сестру по всему
дому.
— А
за то, что нынче девки не в моде. Право,
посмотришь, свет-то навыворот пошел. Бывало, в
домах ли где, в собраниях ли каких, видишь, все-то кавалеры с девушками, с барышнями, а барышни с кавалерами, и таково-то славно, таково-то весело и пристойно. Парка парку себе отыскивает. А нынче уж нет! Все пошло как-то таранты на вон. Все мужчины, как идолы какие оглашенные, все только около замужних женщин так и вертятся, так и кривляются, как пауки; а те тоже чи-чи-чи! да га-га-га! Сами на шею и вешаются.
— Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же, как и было. Ты
смотри,
смотри, вон судьи
дом, вон бойницы
за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это над городническим
домом.
Простившись с Помадою, он завернул
за угол и остановился среди улицы. Улица, несмотря на ранний час, была совершенно пуста; подслеповатые московские фонари слабо светились, две цепные собаки хрипло лаяли в подворотни, да в окна одного большого купеческого
дома тихо и безмятежно
смотрели строгие лики окладных образов, ярко освещенных множеством теплящихся лампад.
— Окончу этот роман, напечатаю и
посмотрю, что скажет публика; тогда уж примусь
за что-нибудь и другое, а кроме того и вы ко мне приедете, мой милый друг: у меня усадьба отличная, с превосходной местностью, с прекрасным садом и с огромным
домом!