Неточные совпадения
Он кинул
на счеты три тысячи и с минуту молчал,
посматривая то
на счеты, то в глаза папа, с таким выражением: «Вы сами видите, как это мало! Да и
на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами изволите знать…»
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или
сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко
на это
смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не было, не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие дела.
Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То
сено примется помогать складывать
на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
— Вот внук мой, Борис Павлыч! — сказала она старосте. — Что, убирают ли
сено, пока горячо
на дворе? Пожалуй, дожди после жары пойдут. Вот барин, настоящий барин приехал, внук мой! — говорила она мужикам. — Ты видал ли его, Гараська?
Смотри же, какой он! А это твой, что ли, теленок во ржи, Илюшка? — спрашивала при этом, потом мимоходом заглянула
на пруд.
Печальный, пустынный и скудный край! Как ни пробуют, хлеб все плохо родится. Дальше, к Якутску, говорят, лучше: и население гуще, и хлеб богаче, порядка и труда больше. Не знаю;
посмотрим. А тут, как поглядишь, нет даже сенокосов; от болот топко;
сена мало, и скот пропадает. Овощи родятся очень хорошо, и
на всякой станции, начиная от Нелькана, можно найти капусту, морковь, картофель и проч.
Заметив, что
на нее
смотрят, она то спрячется за копну
сена, которое собирала, то за морду вола, и так лукаво выглядывает из-за рогов…
«Осмелюсь доложить, — вдруг заговорил он, привстав с постели, что делал всякий раз, как начинал разговор, — я боюсь пожара: здесь
сена много, а огня тушить
на очаге нельзя, ночью студено будет, так не угодно ли, я велю двух якутов поставить у камина
смотреть за огнем!..» — «Как хотите, — сказал я, — зачем же двух?» — «Будут и друг за другом
смотреть».
Смотри же,
сена повыше наклади под подушку! да выдерни у бабы из мычки клочок пеньки, заткнуть мне уши
на ночь!
Он не похож был
на наше описание раннею весною, когда вся пойма покрывалась мутными водами разлива; он иначе
смотрел после Петрова дня, когда по пойме лежали густые ряды буйного
сена; иначе еще позже, когда по убранному лугу раздавались то тихое ржание сосуночка, то неистово-страстный храп спутанного жеребца и детский крик малолетнего табунщика.
— Вон
на Петра Матвеева
посмотреть любо! — вторит ему попадья, — старшего сына в запрошлом году женил, другого — по осени женить собирается. Две новых работницы в доме прибудет. Сам и в город возок
сена свезет, сам и купит, и продаст —
на этом одном сколько выгадает! А мы, словно прикованные, сидим у окошка да ждем барышника: какую он цену назначит —
на том и спасибо.
Гордей Евстратыч лежал в кошевой
на охапке
сена и безучастно
смотрел по сторонам, точно человек, который медленно и тяжело просыпался после сильного хлороформирования.
Суслов (разваливаясь
на сене). «
На земле весь род людской…» (Кашляет.) Все вы — скрытые мерзавцы… «Люди гибнут за металл…» Ерунда… Деньги ничто… когда они есть… (дремлет.), а боязнь чужого мнения — нечто… если человек… трезв… и все вы — скрытые мерзавцы, говорю вам… (Засыпает. Дудаков и Ольга тихо идут под руку. Она крепко прижалась к его плечу и
смотрит в лицо его.)
— Вижу, боярин: вон и конь привязан к дереву… Ну, так и есть: это стог
сена. Верно, какой-нибудь проезжий захотел покормить даром свою лошадь… Никак, он нас увидел… садится
на коня… Кой прах! Что ж он стоит
на одном месте? ни взад, ни вперед!.. Он как будто нас дожидается… Полно, добрый ли человек?..
Смотри! он скачет к нам… Берегись, боярин!.. Что это? с нами крестная сила! Не дьявольское ли наваждение?.. Ведь он остался в отчине боярина Шалонского?.. Ах, батюшки светы!. Точно, это Кирша!
…Фома в это время был верст за четыреста в деревенской избе,
на берегу Волги. Он только что проснулся и, лежа среди избы,
на ворохе свежего
сена,
смотрел угрюмо в окно,
на небо, покрытое серыми, лохматыми тучами.
Я быстро зажигаю огонь, пью воду прямо из графина, потом спешу к открытому окну. Погода
на дворе великолепная. Пахнет
сеном и чем-то еще очень хорошим. Видны мне зубцы палисадника, сонные, тощие деревца у окна, дорога, темная полоса леса;
на небе спокойная, очень яркая луна и ни одного облака. Тишина, не шевельнется ни один лист. Мне кажется, что все
смотрит на меня и прислушивается, как я буду умирать…
—
«
Смотри — умирает —
смотри!»
Я сам наслаждался, валяясь
на сене,
Их шумным весельем.
Наконец лес начинал редеть, сквозь забор темных дерев начинало проглядывать голубое небо, и вдруг открывалась круглая луговина, обведенная лесом как волшебным очерком, блистающая светлою зеленью и пестрыми высокими цветами, как островок среди угрюмого моря, —
на ней во время осени всегда являлся высокий стог
сена, воздвигнутый трудолюбием какого-нибудь бедного мужика; грозно-молчаливо
смотрели на нее друг из-за друга ели и березы, будто завидуя ее свежести, будто намереваясь толпой подвинуться вперед и злобно растоптать ее бархатную мураву.
Ушли. Горбун,
посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в беседку, где спал
на сене, присел
на порог её. Беседка стояла
на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину...
Из балагана показалась сама, молча
посмотрела на улыбавшегося мужа, схватила его за ворот и как мешок с
сеном толкнула в балаган; старик едва успел крикнуть в момент своего полета: «А я ба-арина привел…» Зайчиха была обстоятельная старуха, какие встречаются только
на заводах среди староверов или в соседстве с ними; ее умное лицо, покрытое глубокими морщинами и складками, свидетельствовало о давнишней красоте, с одной стороны, и, с другой, о том, что жизнь Зайчихи была не из легких.
Он, бывало, прежде всего зайдет в конюшню
посмотреть, ест ли кобылка
сено (у Ивана Ивановича кобылка саврасая, с лысинкой
на лбу; хорошая очень лошадка); потом покормит индеек и поросенков из своих рук и тогда уже идет в покои, где или делает деревянную посуду (он очень искусно, не хуже токаря, умеет выделывать разные вещи из дерева), или читает книжку, печатанную у Любия Гария и Попова (названия ее Иван Иванович не помнит, потому что девка уже очень давно оторвала верхнюю часть заглавного листка, забавляя дитя), или же отдыхает под навесом.
О полночь кончил Михайла свои речи, повёл меня спать
на двор, в сарай; легли мы там
на сене, и скоро он заснул, а я вышел за ворота, сел
на какие-то брёвна,
смотрю…
Мужики стояли толпой возле, ничего не делая, и
смотрели на огонь. Никто не знал, за что приняться, никто ничего не умел, а кругом были стога хлеба,
сено, сараи, кучи сухого хвороста. Стояли тут и Кирьяк, и старик Осип, его отец, оба навеселе. И, как бы желая оправдать свою праздность, старик говорил, обращаясь к бабе, лежащей
на земле...
Он приподнялся и
посмотрел на лежавшего рядом Тимоху, который, забившись лицом в
сено, храпел и вздрагивал, точно в агонии. Очевидно, этот храп не давал спать моему товарищу и, кажется, разбудил и меня. Должен сознаться, что и в позе Тимохи, и в его богатырском храпе мне тоже чудилось в эту минуту какое-то сознательное, самодовольное нахальство, как будто насмешка над нашей нервной деликатностью.
Карантьев приезжал раз взглянуть
на Верочку, ставшую невестой другого, и, должно признаться, приезжал хмельной, все
смотрел на нее, как бы собираясь сказать ей что-то, но не сказал ничего; его попросили спеть, он затянул какую-то заунывную песню, потом грянул удалую, бросил гитару
на диван, распростился со всеми и, сев в сани, повалился грудью
на постланное
сено, зарыдал — и через четверть часа уже спал мертвым сном.
Никакого, кроме расхода; намолотится хлеба, наготовится соломы, накосится
сена, и все это, по-видимому, в громадных размерах, но
посмотришь к концу года, все это уничтожится дворней, которая ничего не делает, лошадьми,
на которых невозможно выехать, и коровами, от которых пятнадцати пуд в год масла не получается.
Осмотрел он передние и задние горницы, посылал Пахома в подполье поглядеть, не загнили ли нижние венцы срубов, сам лазил
на чердак
посмотреть на крышу, побывал во всех чуланах и в клети,
на погребе, сам вниз сходил и в бане побывал, и в житнице, и в сараях, в конюшне, в коровнике и
на сеновале, где, похваливая поповское
сено, вилами его потыкал. И все
на бумажке записывал.
Солнце садилось. Нежно и сухо все золотилось кругом. Не было хмурых лиц. Светлая, пьяная радость шла от красивой работы. И пьянела голова от запаха
сена. Оно завоевало все, —
сено на укатанной дороге,
сено на ветвях берез,
сено в волосах мужчин и
на платках баб. Федор Федорович
смотрел близорукими глазами и улыбался.
Петр Сергеич сам разнуздал лошадей и повел их к стойлам. Ожидая, когда он кончит, я стояла у порога и
смотрела на косые дождевые полосы; приторный, возбуждающий запах
сена чувствовался здесь сильнее, чем в поле; от туч и дождя было сумеречно.
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! [ — И да здравствует весь свет!] Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за
сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью
посмотрели друг
на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись — немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.