Неточные совпадения
На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик, в длинном нанковом пальто,
на котором не доставало пуговицы, был истопник, что он
смотрел на термометр, что ветер и
снег ворвались за ним в дверь; но потом опять всё смешалось…
Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей, и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье загудело и пошел мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил
снег. Я с благоговением
посмотрел на штабс-капитана…
Морозна ночь, всё небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно…
Татьяна
на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу…
снег хрустит… прохожий; дева
К нему
на цыпочках летит,
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя?
Смотрит он
И отвечает: Агафон.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами
смотрел в сизое небо, оно крошилось
снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Самгин
посматривал на тусклые стекла, но не видел за ними ничего, кроме сизоватого тумана и каких-то бесформенных пятен в нем. Наконец толпа исчезала, и было видно, как гладко притоптан ею
снег на мостовой.
В окно
смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали
на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по
снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали в небе кресты и главы церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь
снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча
смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится
на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
Он вышел от нее очень поздно. Светила луна с той отчетливой ясностью, которая многое
на земле обнажает как ненужное. Стеклянно хрустел сухой
снег под ногами. Огромные дома
смотрели друг
на друга бельмами замороженных окон; у ворот — черные туши дежурных дворников; в пустоте неба заплуталось несколько звезд, не очень ярких. Все ясно.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин
смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов
снега, видны были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни.
На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их...
Он бросил недокуренную папиросу, она воткнулась в
снег свечой, огнем вверх, украшая холодную прозрачность воздуха кудрявой струйкой голубого дыма. Макаров
смотрел на нее и говорил вполголоса...
Потом мало-помалу место живого горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич по целым часам
смотрел, как падал
снег и наносил сугробы
на дворе и
на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван.
Чем выше мы поднимались, тем больше было
снегу. Увидя вверху просвет, я обрадовался, думая, что вершина недалеко, но радость оказалась преждевременной: то были кедровые стланцы. Хорошо, что они не занимали большого пространства. Пробравшись сквозь них, мы ступили
на гольцы, лишенные всякой растительности. Я
посмотрел на барометр — стрелка показывала 760 м.
Явление грозы со
снегом было так ново и необычно, что все с любопытством
посматривали на небо, но небо было темное, и только при вспышках молнии можно было рассмотреть тяжелые тучи, двигавшиеся в юго-западном направлении.
После короткого отдыха у туземцев
на Кусуне я хотел было идти дальше, но они посоветовали мне остаться у них еще
на день. Удэгейцы говорили, что после долгого затишья и морочной погоды надо непременно ждать очень сильного ветра. Местные китайцы тоже были встревожены. Они часто
посматривали на запад. Я спросил, в чем дело. Они указали
на хребет Кямо, покрытый
снегом.
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась,
смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие
на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший
снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Луна совершенно исчезла. С неба сыпался мелкий
снег. Огонь горел ярко и освещал палатки, спящих людей и сложенные в стороне дрова. Я разбудил Дерсу. Он испугался спросонья,
посмотрел по сторонам,
на небо и стал закуривать свою трубку.
Жаль, что Сибирь так скверно управляется. Выбор генерал-губернаторов особенно несчастен. Не знаю, каков Муравьев; он известен умом и способностями; остальные были никуда не годны. Сибирь имеет большую будущность —
на нее
смотрят только как
на подвал, в котором много золота, много меху и другого добра, но который холоден, занесен
снегом, беден средствами жизни, не изрезан дорогами, не населен. Это неверно.
На дворе была оттепель, рыхлый
снег местами чернел, бесконечная белая поляна лежала с обеих сторон, деревеньки мелькали с своим дымом, потом взошел месяц и иначе осветил все; я был один с ямщиком и все
смотрел и все был там с нею, и дорога, и месяц, и поляны как-то смешивались с княгининой гостиной. И странно, я помнил каждое слово нянюшки, Аркадия, даже горничной, проводившей меня до ворот, но что я говорил с нею, что она мне говорила, не помнил!
Рано утром я стоял у окна монастырской гостиницы Зосимовой пустыни и
смотрел на падающий мокрый
снег.
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы с братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый
снег густо белел
на земле и
на крышах. Я, без шапки и калош, вышел, к нашим воротам и
смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
В яме, где зарезался дядя Петр, лежал, спутавшись, поломанный
снегом рыжий бурьян, — нехорошо
смотреть на нее, ничего весеннего нет в ней, черные головни лоснятся печально, и вся яма раздражающе ненужна.
Очевидно, как внимательно надобно
смотреть — не подбит ли глухарь, не отстал ли от других? нет ли крови
на снегу по направлению его полета? не сел ли он в полдерева? не пошел ли книзу? При каждом из сказанных мною признаков подбоя сейчас должно преследовать раненого и добить его: подстреленный будет смирнее и подпустит ближе.
Эту стрельбу удобнее производить нескольким охотникам вместе: один, двое или трое,
смотря по ширине
снега, должны идти по самому сувою, остальные около его краев; зайцы будут вскакивать в меру и, неохотно оставляя
снег, станут набегать
на которого-нибудь из охотников.
Ямщик повернул к воротам, остановил лошадей; лакей Лаврецкого приподнялся
на козлах и, как бы готовясь соскочить, закричал: «Гей!» Раздался сиплый, глухой лай, но даже собаки не показалось; лакей снова приготовился соскочить и снова закричал: «Гей!» Повторился дряхлый лай, и, спустя мгновенье,
на двор, неизвестно откуда, выбежал человек в нанковом кафтане, с белой, как
снег, головой; он
посмотрел, защищая глаза от солнца,
на тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного заметался
на месте, потом бросился отворять ворота.
Ночь выпала звездная, светлая.
На искрившийся синими огоньками
снег было
смотреть больно. Местность было трудно узнать — так все кругом изменилось. Именно здесь случился грустный эпизод неудачного поиска свиньи. Кишкин только вздохнул и заметил Мине Клейменому...
Райнер
посмотрел в окно: ничего не было видно, кроме набившихся
на стекла полос
снега.
Только нам троим, отцу, мне и Евсеичу, было не грустно и не скучно
смотреть на почерневшие крыши и стены строений и голые сучья дерев,
на мокреть и слякоть,
на грязные сугробы
снега,
на лужи мутной воды,
на серое небо,
на туман сырого воздуха,
на снег и дождь, то вместе, то попеременно падавшие из потемневших низких облаков.
Уж
на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами
снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел
посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
О молодость! молодость! тебе нет ни до чего дела, ты как будто бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тешит, даже печаль тебе к лицу, ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: я одна живу —
смотрите! а у самой дни бегут и исчезают без следа и без счета, и все в тебе исчезает, как воск
на солнце, как
снег…
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот
смотрю я
на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по
снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
Он разгуливал с самодовольным видом около своего места
на нарах, под которые смело перенес вино, хранившееся до того времени где-то в
снегу за казармами, в потаенном месте, и лукаво посмеивался,
смотря на прибывавших к нему потребителей.
В такие минуты его острое, милое лицо морщилось, старело, он садился
на постель
на полу, обняв колени, и подолгу
смотрел в голубые квадраты окон,
на крышу сарая, притиснутого сугробами
снега,
на звезды зимнего неба.
Хозяин послал меня
на чердак
посмотреть, нет ли зарева, я побежал, вылез через слуховое окно
на крышу — зарева не было видно; в тихом морозном воздухе бухал, не спеша, колокол; город сонно прилег к земле; во тьме бежали, поскрипывая
снегом, невидимые люди, взвизгивали полозья саней, и все зловещее охал колокол. Я воротился в комнаты.
Препотенский бросил тревожный взгляд
на Бизюкину. Его смущало, что Туганов просто съедает его задор, как вешний туман съедает с поля бугры
снега. Варнава искал поддержки и в этом чаянии перевел взоры свои
на Термосесова, но Термосесов даже и не
смотрел на него, но зато дьякон Ахилла, давно дававший ему рукою знаки перестать, сказал...
Тишь, беспробудность, настоящее место упокоения! Но вот что-то ухнуло, словно вздох… Нет, это ничего особенного, это
снег оседает. И Ахилла стал
смотреть, как почерневший
снег точно весь гнется и волнуется. Это обман зрения; это по лунному небу плывут, теснясь, мелкие тучки, и от них
на землю падает беглая тень. Дьякон прошел прямо к могиле Савелия и сел
на нее, прислонясь за одного из херувимов. Тишь, ничем ненарушимая, только тени всё беззвучно бегут и бегут, и нет им конца.
Пришелец еще несколько секунд
смотрел в это лицо… Несмотря
на то, что Матвей был теперь переодет и гладко выбрит, что
на нем был американский пиджак и шляпа, было все-таки что-то в этой фигуре, пробуждавшее воспоминания о далекой родине. Молодому человеку вдруг вспомнилась равнина, покрытая глубоким мягким
снегом, звон колокольчика, высокий бор по сторонам дороги и люди с такими же глазами, торопливо сворачивающие свои сани перед скачущей тройкой…
«
Смотрит бог
на детей своих и спрашивает себя: где же я? Нет в людях духа моего, потерян я и забыт, заветы мои — медь звенящая, и слова моя без души и без огня, только пепел один, пепел, падающий
на камни и
снег в поле пустынном».
Матвей, не открывая глаз, полежал ещё с полчаса, потом босой подошёл к окну и долго
смотрел в медленно таявшие сумерки утра,
на обмякший, рыхлый
снег.
Случилось, что Боря проколол себе ладонь о зубец гребня, когда, шаля, чесал пеньку. Обильно закапала
на снег алая кровь, мужики, окружив мальчика,
смотрели, как он сжимал и разжимал ярко окрашенные пальцы, и чмокали, ворчали что-то, наклоняя над ним тёмные рожи, как большие собаки над маленькой, чужой.
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли
на крышу
смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего
снега.
На дворе густо идёт
снег. Кожемякин
смотрит, как падает, развевается бесконечная ткань, касаясь стёкол.
Уже дважды падал мокрый весенний
снег — «внук за дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные окна домов
смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни ходили ловить их
на зеркало.
Снег валил густыми, липкими хлопьями; гонимые порывистым, влажным ветром, они падали
на землю, превращаясь местами в лужи, местами подымаясь мокрыми сугробами; клочки серых, тяжелых туч быстро бежали по небу, обливая окрестность сумрачным светом; печально
смотрели обнаженные кусты; где-где дрожал одинокий листок, свернувшийся в трубочку; еще печальнее вилась снежная дорога, пересеченная кое-где широкими пятнами почерневшей вязкой почвы; там синела холодною полосою Ока, дальше все застилалось снежными хлопьями, которые волновались как складки савана, готового упасть и окутать землю…
Группа школьников в белых передниках — мальчики и девочки маршируют посредине дороги, от них искрами разлетается шум и смех, передние двое громко трубят в трубы, свернутые из бумаги, акации тихо осыпают их
снегом белых лепестков. Всегда — а весною особенно жадно —
смотришь на детей и хочется кричать вслед им, весело и громко...
Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрыленных вечным
снегом, темное кружево садов пышными складками опускается к воде, с берега
смотрят в воду белые дома, кажется, что они построены из сахара, и все вокруг похоже
на тихий сон ребенка.
Я
смотрю на него снизу в этот сырой, туманный день, шлепая по лужам и талому
снегу, растоптанному тысячами ног вчерашней факельной процессией
на площади.
Вдруг в передней раздался звонок. У меня екнуло сердце. Уж не Орлов ли это, которому пожаловался
на меня Кукушкин? Как мы с ним встретимся? Я пошел отворять. Это была Поля. Она вошла, стряхнула в передней со своего бурнуса
снег и, не сказав мне ни слова, отправилась к себе. Когда я вернулся в гостиную, Зинаида Федоровна, бледная, как мертвец, стояла среди комнаты и большими глазами
смотрела мне навстречу.
Стоять и
смотреть на нее, когда она пила кофе и потом завтракала, подавать ей в передней шубку и надевать
на ее маленькие ножки калоши, причем она опиралась
на мое плечо, потом ждать, когда снизу позвонит мне швейцар, встречать ее в дверях, розовую, холодную, попудренную
снегом, слушать отрывистые восклицания насчет мороза или извозчика, — если б вы знали, как все это было для меня важно!
Дня через два она послала меня в Дубечню, и я был несказанно рад этому. Когда я шел
на вокзал и потом сидел в вагоне, то смеялся без причины, и
на меня
смотрели как
на пьяного. Шел
снег, и был мороз по утрам, но дороги уже потемнели, и над ними, каркая, носились грачи.
Один молодцеватый, с окладистой темнорусой бородою купец, отделясь от толпы народа, которая теснилась
на мосту, взобрался прямой дорогой
на крутой берег Москвы-реки и, пройдя мимо нескольких щеголевато одетых молодых людей, шепотом разговаривающих меж собою, подошел к старику, с седой, как
снег, бородою, который, облокотясь
на береговые перила,
смотрел задумчиво
на толпу, шумящую внизу под его ногами.