Неточные совпадения
Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в
гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня
посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они
с негодованием отвернулись.
Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города
с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова
посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих
гор, несущихся в серебряные ясные небеса.
Он всегда любил
смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых,
с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую
гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им
с возами даже легче, чем без возов.
Вожеватов. Мокий Парменыч, «Ласточка» подходит, не угодно ли взглянуть? Мы вниз не пойдем,
с горы посмотрим.
— Какой ужасный город! В Москве все так просто… И — тепло. Охотный ряд, Художественный театр, Воробьевы
горы… На Москву можно
посмотреть издали, я не знаю, можно ли видеть Петербург
с высоты, позволяет ли он это? Такой плоский, огромный, каменный… Знаешь — Стратонов сказал: «Мы, политики, хотим сделать деревянную Россию каменной».
Чувствуя себя, как во сне, Самгин
смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб,
горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат
с винтовками, тихонько спрашивая их...
Горы там как будто только модели тех страшных где-то воздвигнутых
гор, которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов,
с которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них,
смотреть в раздумье на заходящее солнце.
Задумывается ребенок и все
смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал за водой, а по земле, рядом
с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась
с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за
гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног, идет по лесу в крутую
гору; шаль повисла
с плеч и метет концом сор и пыль. Она
смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв,
смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла
с обрыва по
горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Едет иногда лодка
с несколькими человеками: любо
смотреть, как солнце жарит их прямо в головы; лучи играют на бритых, гладких лбах, точно на позолоченных маковках какой-нибудь башни, и на каждой голове
горит огненная точка.
Вот,
смотрите, громада исполинской крепости рушится медленно, без шума; упал один бастион, за ним валится другой; там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и опять все тихо отливается в форму
горы, островов
с лесами,
с куполами.
Я
с новым удовольствием обошел его весь, останавливался перед разными деревьями, дивился рогатым, неуклюжим кактусам и опять
с любопытством
смотрел на Столовую
гору.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «Что это, — ворчал барон, — даже ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались
с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и
с смеющимся доктором. «Я надеюсь
с вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем на самый мыс
смотреть соль в
горах, которая там открылась».
Глаза разбегались у нас, и мы не знали, на что
смотреть: на пешеходов ли, спешивших,
с маленькими лошадками и клажей на них, из столицы и в столицу; на дальнюю ли
гору, которая мягкой зеленой покатостью манила войти на нее и посидеть под кедрами; солнце ярко выставляло ее напоказ, а тут же рядом пряталась в прохладной тени долина
с огороженными высоким забором хижинами, почти совсем закрытыми ветвями.
Здесь пока, до начала
горы, растительность была скудная, и дачи,
с опаленною кругом травою и тощими кустами,
смотрели жалко. Они
с закрытыми своими жалюзи, как будто
с закрытыми глазами, жмурились от солнца. Кругом немногие деревья и цветники, неудачная претензия на сад, делали эту наготу еще разительнее. Только одни исполинские кусты алоэ, вдвое выше человеческого роста, не боялись солнца и далеко раскидывали свои сочные и колючие листья.
Дорогой навязавшийся нам в проводники малаец принес нам винограду. Мы пошли назад все по садам, между огромными дубами, из рытвины в рытвину, взобрались на пригорок и, спустившись
с него, очутились в городе. Только что мы вошли в улицу, кто-то сказал: «
Посмотрите на Столовую
гору!» Все оглянулись и остановились в изумлении: половины
горы не было.
Посмотришь ли на индивидуума этой породы спереди, только и увидишь синюю, толстую, суконную куртку, такие же панталоны, шляпу и под ней вместо лица круг красного мяса,
с каймой рыжих, жестких волос, да огромные, жесткие, почти неразжимающиеся кулаки:
горе, кому этакой кулак окажет знак вражды или дружбы!
За городом дорога пошла берегом. Я
смотрел на необозримый залив, на наши суда, на озаряемые солнцем
горы, одни, поближе, пурпуровые, подальше — лиловые; самые дальние синели в тумане небосклона. Картина впереди — еще лучше: мы мчались по большому зеленому лугу
с декорацией индийских деревень, прячущихся в тени бананов и пальм. Это одна бесконечная шпалера зелени — на бананах нежной, яркой до желтизны, на пальмах темной и жесткой.
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра
гор, или опускаться в глубину океанов,
с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только
посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Она
с каким-то страхом взглянула на Привалова, который теперь упорно и как-то болезненно-пристально
смотрел на нее. В этом добром, характерном лице стояло столько муки и затаенного
горя.
— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико
смотря на него в упор
с видом решившегося полететь
с горы, и в то же время губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или
с ума сойдет
с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него
смотрю!
Староверы Бортниковы жили зажиточно, повинностей государственных не несли, земли распахивали мало, занимались рыболовством и соболеванием и на свое пребывание здесь
смотрели как на временное. Они не хотели, чтобы мы шли в
горы, и неохотно делились
с нами сведениями об окрестностях.
Следующие три дня были дневки. Мы отдыхали и собирались
с силами. Каждый день я ходил к морю и осматривал ближайшие окрестности. Река Амагу (по-удэгейски Амули, а по-китайски Амагоу) образуется из слияния трех рек: самой Амагу, Квандагоу, по которой мы прошли, и Кудя-хе, впадающей в Амагу тоже
с правой стороны, немного выше Квандагоу. Поэтому когда
смотришь со стороны моря, то невольно принимаешь Кудя-хе за главную реку, которая на самом деле течет
с севера, и потому долины ее из-за
гор не видно.
Смотрят — вдруг от слободки
с горы идет какой-то человек, такой мудреный, голова такая удивительная…
Иногда, когда пламя
горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая,
с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо
смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась.
Последние 2 дня были грозовые. Особенно сильная гроза была 23-го вечером. Уже
с утра было видно, что в природе что-то готовится: весь день сильно парило; в воздухе стояла мгла. Она постепенно увеличивалась и после полудня сгустилась настолько, что даже ближние
горы приняли неясные и расплывчатые очертания. Небо сделалось белесоватым. На солнце можно было
смотреть невооруженным глазом: вокруг него появилась желтая корона.
Луна совершенно исчезла.
С неба сыпался мелкий снег. Огонь
горел ярко и освещал палатки, спящих людей и сложенные в стороне дрова. Я разбудил Дерсу. Он испугался спросонья,
посмотрел по сторонам, на небо и стал закуривать свою трубку.
Впрочем, я старался о них не думать; бродил не спеша по
горам и долинам, засиживался в деревенских харчевнях, мирно беседуя
с хозяевами и гостями, или ложился на плоский согретый камень и
смотрел, как плыли облака, благо погода стояла удивительная.
Прошло еще пять лет, я был далеко от Воробьевых
гор, но возле меня угрюмо и печально стоял их Прометей — А. Л. Витберг. В 1842, возвратившись окончательно в Москву, я снова посетил Воробьевы
горы, мы опять стояли на месте закладки,
смотрели на тот же вид и также вдвоем, — но не
с Ником.
Близ Москвы, между Можайском и Калужской дорогой, небольшая возвышенность царит над всем городом. Это те Воробьевы
горы, о которых я упоминал в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы,
с их высот один из самых изящных видов на Москву. Здесь стоял плачущий Иоанн Грозный, тогда еще молодой развратник, и
смотрел, как
горела его столица; здесь явился перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга.
Она была в отчаянии, огорчена, оскорблена;
с искренним и глубоким участием
смотрел я, как
горе разъедало ее; не смея заикнуться о причине, я старался рассеять ее, утешить, носил романы, сам их читал вслух, рассказывал целые повести и иногда не приготовлялся вовсе к университетским лекциям, чтоб подольше посидеть
с огорченной девушкой.
Ровно в девять часов в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует деда и ревниво
смотрит, чтоб дети не помногу брали. В то время она накладывает на тарелку целую
гору всякой всячины и исчезает
с нею из комнаты.
Когда мы
смотрим на горные склоны, покрытые лесом, то даже средняя
гора кажется огромной по сравнению
с деревьями: такая бесчисленная зеленая рать толпится по ее уступам.
Отца мы застали живым. Когда мы здоровались
с ним, он не мог говорить и только
смотрел глазами, в которых виднелись страдание и нежность. Мне хотелось чем-нибудь выразить ему, как глубоко я люблю его за всю его жизнь и как чувствую его
горе. Поэтому, когда все вышли, я подошел к его постели, взял его руку и прильнул к ней губами, глядя в его лицо. Губы его зашевелились, он что-то хотел сказать. Я наклонился к нему и услышал два слова...
Полуянов ничего не ответил, продолжая хмуриться. Видимо, он был не в духе, и присутствие Харитины его раздражало, хотя он сам же потащил ее. Он точно сердился даже на реку, на которую
смотрел из-под руки
с каким-то озлоблением. Под солнечными лучами гладкое плесо точно
горело в огне.
Дед стоял, выставив ногу вперед, как мужик
с рогатиной на картине «Медвежья охота»; когда бабушка подбегала к нему, он молча толкал ее локтем и ногою. Все четверо стояли, страшно приготовившись; над ними на стене
горел фонарь, нехорошо, судорожно освещая их головы; я
смотрел на всё это
с лестницы чердака, и мне хотелось увести бабушку вверх.
Мастер, стоя пред широкой низенькой печью, со вмазанными в нее тремя котлами, помешивал в них длинной черной мешалкой и, вынимая ее,
смотрел, как стекают
с конца цветные капли. Жарко
горел огонь, отражаясь на подоле кожаного передника, пестрого, как риза попа. Шипела в котлах окрашенная вода, едкий пар густым облаком тянулся к двери, по двору носился сухой поземок.
С той поры,
сгорев душою,
Он на женщин не
смотрел,
Он до гроба ни
с одною
Молвить слова не хотел.
Это молодое
горе было так искренне, а заплаканные девичьи глаза
смотрели на Карачунского
с такой умоляющей наивностью, что он не выдержал и проговорил...
Таисья
посмотрела какими-то удивленными глазами на Кирилла и ничего не ответила. Она еще
с вечера все прислушивалась к чему-то и тревожно поглядывала под
гору, на дорогу из Самосадки, точно поджидала кого. Во время чтения Аглаиды она первая услышала топот лошадиных копыт.
Если
смотреть на Ключевской завод откуда-нибудь
с высоты, как, например, вершина ближайшей к заводу
горы Еловой, то можно было залюбоваться открывавшеюся широкою горною панорамой.
Райнеру видится его дед, стоящий у столба над выкопанной могилой. «
Смотри, там Рютли», — говорит он ребенку, заслоняя
с одной стороны его детские глаза. «Я не люблю много слов. Пусть Вильгельм будет похож сам на себя», — звучит ему отцовский голос. «Что я сделаю, чтоб походить самому на себя? — спрашивает сонный юноша. — Они сделали уже все, что им нужно было сделать для этих
гор».
Здесь все тоже слушают другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива будет и к Богу отъидет, а свинья, если ребенка съест, то она его совсем
с душою пожирает, потому она и на небо не
смотрит; очи
горе не может возвести», — поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
Как было мне жаль бедную Парашу, как она жалобно на меня
смотрела и как умоляла, чтоб я упросил маменьку простить ее!.. и я
с жаром просил за Парашу, обвиняя себя, что подверг ее такому
горю.
Я очень любил
смотреть в окно, выходившее на Бугуруслан: из него виднелась даль уремы Бугуруслана, сходившаяся
с уремою речки Кармалки, и между ними крутая и голая вершина Челяевской
горы.
— Сделайте милость! — сказал Павел,
смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и
горели к нему страстью. — Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? — сказал он, когда они ехали домой.
Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу. Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть в дверь моей квартиры, как послышался стон, и дверь торопливо начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка
горела. Я взглянул в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза
горели, как в горячке, и
смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня.
С ней был сильный жар.
Несколько минут мы все не говорили ни слова. Наташа сидела задумавшись, грустная и убитая. Вся ее энергия вдруг ее оставила. Она
смотрела прямо перед собой, ничего не видя, как бы забывшись и держа руку Алеши в своей руке. Тот тихо доплакивал свое
горе, изредка взглядывая на нее
с боязливым любопытством.