Неточные совпадения
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба —
с подпоркою,
Как нищий
с костылем,
А
с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так
смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
На этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол страницы; здесь он застрял на слове «
смотри»,
с сомнением остановился, ожидая нового шквала, и действительно едва избег неприятности, так как Ассоль уже воскликнула: «Опять жучишка… дурак!..» — и хотела решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от одной
крыши к другой открыл ей на синей морской щели уличного пространства белый корабль
с алыми парусами.
В городе, подъезжая к дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский,
с разносной книгой под мышкой, старуха в клетчатой юбке и
с палкой в руках, бородатый монах
с кружкой на груди, трое оборванных мальчишек и педагог в белом кителе — молча
смотрели на
крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов в синей блузе, без пояса, в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу
крыши.
—
С какой
крыши смотришь ты на людей? Почему —
с крыши?
Рассказывая, она
смотрела в угол сада, где, между зеленью, был виден кусок
крыши флигеля
с закоптевшей трубой; из трубы поднимался голубоватый дымок, такой легкий и прозрачный, как будто это и не дым, а гретый воздух. Следя за взглядом Варвары, Самгин тоже наблюдал, как струится этот дымок, и чувствовал потребность говорить о чем-нибудь очень простом, житейском, но не находил о чем; говорила Варвара...
— А утром все пойдем на Ходынку, интересно все-таки. Хотя
смотреть можно и
с крыши. Костя — где у нас подзорная труба?
Листья, сорванные ветром, мелькали в воздухе, как летучие мыши, сыпался мелкий дождь,
с крыш падали тяжелые капли, барабаня по шелку зонтика, сердито ворчала вода в проржавевших водосточных трубах. Мокрые, хмуренькие домики
смотрели на Клима заплаканными окнами. Он подумал, что в таких домах удобно жить фальшивомонетчикам, приемщикам краденого и несчастным людям. Среди этих домов забыто торчали маленькие церковки.
Клим
посмотрел в окно.
С неба отклеивались серенькие клочья облаков и падали за
крыши, за деревья.
Мечта каждого «фалатора» — дослужиться до кучера. Под дождем, в зимний холод и вьюгу
с завистью
смотрели то на дремлющих под
крышей вагона кучеров, то вкусно нюхающих табак, чтобы не уснуть совсем: вагон качает, лошади трух-трух, улицы пусты, задавить некого…
Наконец этот «вечер» кончился. Было далеко за полночь, когда мы
с братом проводили барышень до их тележки. Вечер был темный, небо мутное, первый снег густо белел на земле и на
крышах. Я, без шапки и калош, вышел, к нашим воротам и
смотрел вслед тележке, пока не затих звон бубенцов.
В Суслон приехали ночью. Только в одном поповском доме светился огонек. Где-то ревела голодная скотина. Во многих местах солома
с крыш была уже снята и ушла на корм. Вот до чего дошло! Веяло от всего зловещею голодною тишиной. Навстречу вышла голодная собака, равнодушно
посмотрела на приезжих, понюхала воздух и
с голодною зевотой отправилась в свою конуру.
Он помнил, что ужасно упорно
смотрел на эту
крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется
с ними…
Нюрочка разговаривала
с Васей и чувствовала, что нисколько не боится его. Да и он в этот год вырос такой большой и не
смотрел уже тем мальчишкой, который лазал
с ней по
крышам.
Иногда ребенок взбирался
с галереи на заросшую травою
крышу и, усевшись на одном из лежащих здесь камней, целые вечера
смотрел на картины, согреваемые красным, горячим закатом солнца.
Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности нашей дамы, оба мы
с Валеком, усадив ее где-нибудь на траве, собирали для нее цветы, разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев. Иногда же, растянувшись около нее на траве,
смотрели в небо, как плывут облака высоко над лохматою
крышей старой «каплицы», рассказывали Марусе сказки или беседовали друг
с другом.
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором.
С крыши скучно
смотрит на них одним глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь
с боку на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они
смотрят вслед ему.
Стало тихо. За окном на
крыше дома что-то негромко трещало; шум колес и глухой говор людей несся снизу,
с улицы. Самовар на столе пел унылую песню. Щуров пристально
смотрел в стакан
с чаем, поглаживал бороду, и слышно было, что в груди у него хрипит…
Когда Фома, отворив дверь, почтительно остановился на пороге маленького номера
с одним окном, из которого видна была только ржавая
крыша соседнего дома, — он увидел, что старый Щуров только что проснулся, сидит на кровати, упершись в нее руками, и
смотрит в пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит на коленях, Но, и согнувшись, он был велик…
Евсей немедленно сделал это. Окно выходило на
крышу соседнего дома. На ней — трубы, четыре, все одинаковые.
Посмотрел на звёзды тоскливыми глазами робкого зверька, посаженного в клетку, но звёзды ничего не говорили его сердцу. Свалился на сундук, закутался
с головой одеялом и крепко закрыл глаза. Стало душно, он высунул голову и, не открывая глаз, прислушался — в комнате хозяина раздался сухой, внятный голос...
И если искал его друг, то находил так быстро и легко, словно не прятался Жегулев, а жил в лучшей городской гостинице на главной улице, и адрес его всюду пропечатан; а недруг ходил вокруг и возле, случалось, спал под одной
крышей и никого не видел, как околдованный: однажды в Каменке становой целую ночь проспал в одном доме
с Жегулевым, только на разных половинах; и Жегулев, смеясь,
смотрел на него в окно, но ничего, на свое счастье, не разглядел в стекле: быть бы ему убиту и блюдечка бы не допить.
В недостроенном, без
крыши каменном флигельке, когда-то пугавшем детей своими пустыми глазницами, Жегулев
с полчаса отдыхал, — не мог тронуться
с места от волнения. То всколыхнуло сердце до удушья, что увидел между толстыми стволами свои окна — и свет в окнах, значит, дома, и резок острый свет: значит, не спущены занавески и можно
смотреть. Так все близко, что невозможно подняться и сделать шаг: поднимается, а колена дрожат и подгибаются — сиди снова и жди!
И когда на него падал её тяжёлый масляный взгляд, он шевелил плечами, сгибал шею и, отводя глаза в сторону, видел, что уродливые, полупьяные люди таращат глаза
с тем туповатым удивлением, как обыватели Дрёмова
смотрели на маляра, который, упав
с крыши церкви, разбился насмерть.
Такие проделки очень живописны, всякий
посмотрит несколько минут
с удовольствием на эту живую картину; но охотники
с увлеченьем
смотрят на нее по нескольку часов сряду, не давая садиться усталым голубям на родимую
крышу их голубятни.
Он был уже вдов, был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами; выходил на улицу
с ключом в руке, для того, чтобы
посмотреть на
крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому после всей забубенной жизни и тряски на перекладных остаются одни пошлые привычки.
Голован же был в полном уме, но не только водился
с астрономом, а и не шутил над ним; их даже видали ночами вместе на астрономовой
крыше, как они, то один, то другой, переменяясь,
посматривали в плезирную трубку на зодии.
Известно было, что Антон имел здесь план, рекомый «зодии», и стекло, которым «
с солнца огонь изводил»; а кроме того, у него был лаз на
крышу, куда он вылезал ночами наружу, садился, как кот, у трубы, «выставлял плезирную трубку» и в самое сонное время на небо
смотрел.
Двор был тесный; всюду, наваливаясь друг на друга, торчали вкривь и вкось ветхие службы, на дверях висели — как собачьи головы — большие замки;
с выгоревшего на солнце, вымытого дождями дерева десятками мертвых глаз
смотрели сучки. Один угол двора был до
крыш завален бочками из-под сахара, из их круглых пастей торчала солома — двор был точно яма, куда сбросили обломки отжившего, разрушенного.
Хмурое небо молча
смотрело на грязный двор и на чистенького человека
с острой седой бородкой, ходившего по земле, что-то измеряя своими шагами и острыми глазками. На
крыше старого дома сидела ворона и торжественно каркала, вытягивая шею и покачиваясь.
Летними вечерами заречные собирались под ветлы, на берег Путаницы, против городского бульвара, и, лежа или сидя на песке, завистливо
смотрели вверх: на красном небе четко вырезаны синеватые главы церквей, серая, точно из свинца литая, каланча,
с темной фигурой пожарного на ней, розовая, в лучах заката, башня на
крыше Фогелева дома.
— Нам, прежде всего, нужны вот такие добрые, всё знающие люди, а крикунов, а заговорщиков — не надо! Нужны культурные люди, которые умели бы любить труд. Вот видите — я уже говорил вам — вот я купил заросшее бурьяном, засыпанное мусором это место и этот дом,
с прогнившим полом, проваленной
крышей, ограбленный и разрушенный. Рамы поломаны, двери сорваны, всё — раскрадено; это было кладбище какой-то глупой, неумелой жизни. Прошло семь лет —
смотрите, как всё хорошо…
На мысу рос тальник, стояла маленькая грязная водокачка,
с тонкой высокой трубой на
крыше, а за мысом, уютно прикрытая зеленью, встала полосатая купальня, синяя и белая. Берег укреплён фашинником, по склону его поло́го вырезана дорожка, он весь густо усажен молодым березняком, а
с верха, через зелёную гриву,
смотрит вниз, на реку и в луга, небольшой дом, приземистый, опоясанный стеклянной террасой, точно подавленный антресолями, неуклюжей башенкой и красным флюгером над нею.
Он родился и вырос в городе, в поле был в первый раз в своей жизни, и все здесь для него было поразительно ново и странно: и то, что можно было видеть так далеко, что лес кажется травкой, и небо, бывшее в этом новом мире удивительно ясным и широким, точно
с крыши смотришь.
И Attalea поняла, что для нее все было кончено. Она застывала. Вернуться снова под
крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновение снежинок,
смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать
с нею.
Давно стою, волнуясь, на часах,
И
смотрит ярко месяц
с тверди синей,
Спит монастырский двор в его лучах,
С церковных
крыш блестит колючий иней.
Удастся ли ей вырваться-то? Ах!
И олуха такого быть рабыней!
На колокольне ровно восемь бьет;
Вот заскрипел слегка снежок… Идет!
Я не люблю, когда интеллигентный ссыльный стоят у окна и молча глядит на
крышу соседнего дома. О чем он думает в это время? Не люблю, когда он разговаривает со мною о пустяках и при этом
смотрит мне в лицо
с таким выражением, как будто хочет сказать: «Ты вернешься домой, а я нет». Не люблю потому, что в это время мне бесконечно жаль его.
По чистому, глубоко синему небу плыли белые облака. Над сжатыми полями большими стаями носились грачи и особенно громко, не по-летнему, кричали. Пролетка взъехала на гору. Вдали, на конце равнины, среди густого сада серел неуклюжий фасад изворовского дома
с зеленовато-рыжею, заржавевшею
крышею.
С странным чувством, как на что-то новое, Токарев
смотрел на него.
Тотчас за столбами слева начинался деревенский порядок: сначала две-три плохеньких избенки, дальше избы из соснового леса,
с полотенцами по краям
крыш, некоторые — пятистенные. По правую руку от проезда, спускающегося немного к усадьбе, расползлись амбары и мшенники. Деревня
смотрела не особенно бедной; по количеству дворов — душ на семьдесят, на восемьдесят.
Сергей Андреевич подошел к стоявшему против церкви ветхому домику. Из-под обросшей мохом тесовой
крыши словно исподлобья
смотрели на церковь пять маленьких окон. Вокруг дома теснились старые березы. У церковной ограды сын Сергея Андреевича гимназист Володя играл в городки
с деревенскими ребятами.
Смотришь — чистенькие окошечки, на них горшочки
с красным перцем и бальзаминами, по сторонам пришпилены белые «фиранки», на
крышах воркуют голуби, и в глубине двориков хлопотливо кудахчут куры, и вдруг почему-то и зачем-то придут сюда какие-то сторонние люди и всё это разломают…
У противоположного дома очень гладкая и высокая стена, и если полетишь сверху, то решительно не за что зацепиться; и вот не могу отделаться от мучительной мысли, что это я упал
с крыши и лечу вниз, на панель, вдоль окон и карнизов. Тошнит даже. Чтобы не
смотреть на эту стену, начинаю ходить по кабинету, но тоже радости мало: в подштанниках, босой, осторожно ступающий по скрипучему паркету, я все больше кажусь себе похожим на сумасшедшего или убийцу, который кого-то подстерегает. И все светло, и все светло.
Хотя мог войти в кухню, как и все — вместо того
с трудом взлез на
крышу подвала, над которой светилось кухонное окно, и стал подглядывать: там что-то жарили, и суетились, и не знали, что он на них
смотрит, — а он все видит.