Неточные совпадения
Василий указал на метку ногой, и Левин пошел, как умел, высевать
землю с семенами.
Ходить было трудно, как по болоту, и Левин,
пройдя леху, запотел и, остановившись, отдал севалку.
Если и случалось ему
проходить их даже в блистательном и облагороженном виде,
с лакированными полами и столами, он старался пробежать как можно скорее, смиренно опустив и потупив глаза в
землю, а потому совершенно не знает, как там все благоденствует и процветает.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в
землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот.
С того вечера он здесь не был и мимо не
проходил.
На площади становилось все тише, напряженней. Все головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки
с блоками в них и,
проходя через блоки, спускались к
земле веревки, привязанные к ушам колокола.
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может
сойти с ума, спрыгнуть на
землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может, не щадя своей жизни, со зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда…»
По утрам, через час после того, как уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство
ходить по
земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта
с ученой собакой из цирка. Встречаясь
с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
Один из них был важный: седовласый, вихрастый,
с отвисшими щеками и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он
ходил так осторожно, как будто и
землю презирал. Пил и ел он много, говорил мало, и, чье бы имя ни называли при нем, он, отмахиваясь тяжелой, синеватой кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
«Каждый из нас
ходит по
земле с колокольчиком на шее, как швейцарская корова».
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать
с ним в Париж. Я тогда еще дурой
ходила и не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток
земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж пускай другие плачут!
— Как скажете: покупать
землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут — человек
ходит, уговаривает: стряхивайте господ
с земли, громите их! Я, говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли, баб тоже. Толку в этом — нет.
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя
земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил.
С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди, милый человек, по
земле ходят, она их за ноги держит, от своей
земли не уйдешь.
— Там — все наше, вплоть до реки Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый,
с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою,
с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари, народ негодный, нерабочий, сорье на
земле, нищими по золоту
ходят, лень им золото поднять…
За городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато,
ходили люди в рубахах без поясов,
с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком по
земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
Город уже проснулся, трещит,
с недостроенного дома снимают леса, возвращается
с работы пожарная команда, измятые, мокрые гасители огня равнодушно смотрят на людей, которых учат
ходить по
земле плечо в плечо друг
с другом, из-за угла выехал верхом на пестром коне офицер, за ним, перерезав дорогу пожарным, громыхая железом, поползли небольшие пушки, явились солдаты в железных шлемах и
прошла небольшая толпа разнообразно одетых людей, впереди ее чернобородый великан нес икону, а рядом
с ним подросток тащил на плече, как ружье, палку
с национальным флагом.
Земли нет: все леса и сады, густые, как щетка. Деревья
сошли с берега и теснятся в воду. За садами вдали видны высокие горы, но не обожженные и угрюмые, как в Африке, а все заросшие лесом. Направо явайский берег, налево, среди пролива, зеленый островок, а сзади, на дальнем плане, синеет Суматра.
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух
земли, и сразится
с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь
с небеси!» Знаешь ли ты, что
пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
— Ах нет, есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними. Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на
земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или
с ума
сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
И вот восходит к Богу диавол вместе
с сынами Божьими и говорит Господу, что
прошел по всей
земле и под
землею.
Лес кончился, и опять потянулась сплошная гарь. Та к
прошли мы
с час. Вдруг Дерсу остановился и сказал, что пахнет дымом. Действительно, минут через 10 мы спустились к реке и тут увидели балаган и около него костер. Когда мы были от балагана в 100 шагах, из него выскочил человек
с ружьем в руках. Это был удэгеец Янсели
с реки Нахтоху. Он только что пришел
с охоты и готовил себе обед. Котомка его лежала на
земле, и к ней были прислонены палка, ружье и топор.
30-го числа вечером миноносцы дошли до залива Джигит. П.Г. Тигерстедт предложил мне переночевать на судне, а завтра
с рассветом начать выгрузку. Всю ночь качался миноносец на мертвой зыби. Качка была бортовая, и я
с нетерпением ждал рассвета.
С каким удовольствием мы все
сошли на твердую
землю! Когда миноносцы стали сниматься
с якоря, моряки помахали нам платками, мы ответили им фуражками. В рупор ветром донесло: «Желаем успеха!» Через 10 минут миноносцы скрылись из виду.
А в зимний день
ходить по высоким сугробам за зайцами, дышать морозным острым воздухом, невольно щуриться от ослепительного мелкого сверканья мягкого снега, любоваться зеленым цветом неба над красноватым лесом!.. А первые весенние дни, когда кругом все блестит и обрушается, сквозь тяжелый пар талого снега уже пахнет согретой
землей, на проталинках, под косым лучом солнца, доверчиво поют жаворонки, и,
с веселым шумом и ревом, из оврага в овраг клубятся потоки…
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб
с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд,
с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной
земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и
с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж
пройдет наконец этот невыносимый зной.
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она
с слабым криком поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы на
земле.
Стал очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее занятий гимнастикою, на несколько часов в день, он становится чернорабочим по работам, требующим силы: возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал
землю, ковал железо; много работ он
проходил и часто менял их, потому что от каждой новой работы,
с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь мускулы.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские
земли, везде сближался со всеми классами, в каждой
земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах,
ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился
с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те
земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую
землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Хотя
земли у него было немного, всего десятин пятьсот (тут и леску, и болотца, и песочку), но он как-то ухитрялся отыскивать «занятия», так что крестьяне его почти не
сходили с барщины.
Покойный дед был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит волка, так и хватает прямо за хвост;
пройдет с кулаками промеж козаками — все, как груши, повалятся на
землю.
Воздушная Катерина задрожала. Но уже пан Данило был давно на
земле и пробирался
с своим верным Стецьком в свои горы. «Страшно, страшно!» — говорил он про себя, почувствовав какую-то робость в козацком сердце, и скоро
прошел двор свой, на котором так же крепко спали козаки, кроме одного, сидевшего на сторо́же и курившего люльку. Небо все было засеяно звездами.
В час, когда вечерняя заря тухнет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно
ходить в лесу: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают, хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве; из днепровских волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются
с зеленой головы на плечи, вода, звучно журча, бежит
с длинных волос на
землю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку; уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу… она сгорела бы от любви, она зацеловала бы…
Мало — помалу, однако, сближение начиналось. Мальчик перестал опускать глаза, останавливался, как будто соблазняясь заговорить, или улыбался,
проходя мимо нас. Наконец однажды, встретившись
с нами за углом дома, он поставил на
землю грязное ведро, и мы вступили в разговор. Началось, разумеется,
с вопросов об имени, «сколько тебе лет», «откуда приехал» и т. д. Мальчик спросил в свою очередь, как нас зовут, и… попросил кусок хлеба.
Ходим, бывало, мы
с ней,
с матушкой, зимой-осенью по городу, а как Гаврило архангел мечом взмахнет, зиму отгонит, весна
землю обымет, — так мы подальше, куда глаза поведут.
Это был высокий, сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины,
с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем лице. Он
ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в
землю под ноги себе. Его чугунное лицо,
с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
А может,
ходит по
земле, считая ее сокровища, как
ходила «князь-барыня» Енгалычева вместе
с божией матерью, и богородица уговаривает мать мою, как уговаривала «князь-барыню...
Если читатель пожелает сравнить здешние участки
с нашими крестьянскими наделами, то он должен еще иметь в виду, что пахотная
земля здесь не
ходит под паром, а ежегодно засевается вся до последнего вершка, и потому здешние две десятины в количественном отношении стоят наших трех.
Походка их медленна, тяжела, неловка, некрасива; лебедь, гусь и утка, когда идут по
земле, ступают бережно, скользя и переваливаясь
с одной стороны на другую, а утки-рыбалки почти лишены способности
ходить; зато вода — их стихия!
С нырка начинаются утиные породы, которые почти лишены способности
ходить по
земле: лапы их так устроены, что ими ловко только плавать, то есть гресть, как веслами; они посажены очень близко к хвосту и торчат в заду.
Он напугал меня не на шутку:
ходя по лесу в серый туманный день, я убил уже много зайцев и развесил их по сучьям, чтобы собрать после, вместе
с другим охотником; от наступающих сумерек становилось темно; вдруг вижу я огромное подобие белого зайца, сидящего на корточках, в воздухе, как мне показалось, на аршин от
земли.
Проходя первой слой
земли, источник всякого прозябения, подземный путешественник обрел его несходственным
с последующими, отличающимся от других паче всего своею плодоносною силою.
Я
прошел с полверсты и хотел было уже повернуть назад, как вдруг что-то мелькнуло в отдалении и низко над
землей, потом еще раз, еще, и вслед за тем я увидел какую-то небольшую хищную птицу, которая летела низко над
землей и, по-видимому, кого-то преследовала.
На промыслах Родион Потапыч
прошел всю работу начиная
с простого откатчика, отвозившего на тачке пустую
землю в отвалы.
Захватив
с собой топор, Родион Потапыч спустился один в шахту. В последний раз он полюбовался открытой жилой, а потом поднялся к штольне. Здесь он
прошел к выходу в Балчуговку и подрубил стойки, то же самое сделал в нескольких местах посредине и у самой шахты, где входила рудная вода.
Земля быстро обсыпалась, преграждая путь стекавшей по штольне воде. Кончив эту работу, старик спокойно поднялся наверх и через полчаса вел Матюшку на Фотьянку, чтобы там передать его в руки правосудия.
О переселенцах не было ни слуху ни духу, точно они сквозь
землю провалились. Единственное известие привезли приезжавшие перед рождеством мужики
с хлебом, — они сами были из орды и слышали, что весной
прошел обоз
с переселенцами и ушел куда-то «на линию».
Тишка
сошел с круга на втором борце, а Илюшка полетел на
землю от первого.
— Ох, горе душам нашим! — повторяла сокрушенно Таисья. — Все-то мы в потемках
ходим, как слепцы… Все-то нам мало, всё о земном хлопочем, а
с собой ничего не возьмем: все останется на
земле, кроме душеньки.
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно-серое здание,
с белыми обрамками вокруг окон и дверей. Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в
землю, почти жуткое. Девушки одна за другой останавливались у ворот и робко
проходили через двор в часовню, приютившуюся на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет
с белыми обводами.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале,
с которым вместе двигался плач и вой; все это
прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что
с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в
землю.
— Сами они николи не ездят и не
ходят даже по
земле, чтобы никакого и следа человеческого не было видно, — а по пням скачут,
с пенька на пенек, а где их нет, так по сучьям; уцепятся за один сучок, потом за другой, и так иной раз
с версту идут.
После чего достали сейчас же огромную слегу, и на крыше моленной очутились мгновенно взлезшие по углу ее плотники; не
прошло и четверти часа, как они слегу эту установили на крыше в наклонном положении, а
с земли конец ее подперли другою слегою; к этой наклонной слеге они привязали колокол веревками, перерубили потом его прежние перекладины, колокол сейчас же закачался, зазвенел и вслед за тем начал тихо опускаться по наклонной слеге, продолжая по временам прозванивать.
Возьми одно:
с самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на
земле и об ангелах, влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен,
с ума
сошла потом не оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась, что он способен былее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил ее.
Марья Потапьевна поспешно
сошла с кушетки и как-то оторопела, словно институтка, перед которой вырос из
земли учитель и требует ее к ответу в ту самую минуту, когда она всеми силами души призывала к себе «калегварда».