Неточные совпадения
Теперь, как виноватая,
Стою перед
соседями:
Простите! я была
Спесива, непоклончива,
Не чаяла я, глупая,
Остаться сиротой…
— Да ведь я здесь, через стенку, у мадам Ресслих
стою. Здесь Капернаумов, а там мадам Ресслих, старинная и преданнейшая приятельница. Сосед-с.
— Слушало его человек… тридцать, может быть — сорок; он
стоял у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это, сказав
соседу: «Опасается парень пошире-то рот раскрыть». Они удивительно чутко подмечали все.
А Дунаев слушал, подставив ухо на голос оратора так, как будто Маракуев
стоял очень далеко от него; он сидел на диване, свободно развалясь, положив руку на широкое плечо угрюмого
соседа своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто и даже в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
Перед Самгиным
стоял Редозубов, внушая своему
соседу вполголоса...
Первое повелительно диктует:
стой на своем месте и всячески укрепляй оное, иначе —
соседи свергнут во прах.
На дворе
соседа, лесопромышленника Табакова, щелкали шары крокета, а старший сын его, вихрастый, большеносый юноша с длинными руками и весь в белом, точно официант из московского трактира, виновато
стоял пред Спивак и слушал ее торопливую речь.
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного дома
соседей,
стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его были сложены старые доски и бревна, а на них, в уровень с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Часто четыре-пять мелкопоместных усадьб
стояли обок или через дорогу; поэтому круговое посещение
соседей соседями вошло почти в ежедневный обиход.
Перед ними
стоял старик с белой шевелюрой и бородой. Он делился воспоминаниями с
соседями. Слышались имена: Лермонтов, Пушкин, Гоголь…
— Не лучше ли, уважаемый собрат и
сосед, бросить это грязное дело, — сказал он. — Ну, случилось там… с кем не бывает…
Стоит ли мешать судейских крючков в соседские дела?
Вечер прошел, как обыкновенно проходили такие вечера. В нашей тесной гостиной
стояло старое пианино из тех, которые Тургенев называл «кислыми». Это было дешевое сооружение, издававшее дребезжащие звуки, под которые, однако, мы с большим оживлением отплясывали польку, вальс, «галопад» и кадрили. Потом, конечно, играли в прятки, в
соседи, в птичку. Брались за руки и вертелись кругом с более или менее глупыми песнями, вроде...
Были каникулы. Гимназия еще
стояла пустая, гимназисты не начинали съезжаться. У отца знакомых было немного, и потому наши знакомства на первое время ограничивались
соседями — чиновниками помещавшегося тут же во дворе уездного суда…
Соседям казалось, что куры, индюки и телята Банькевича ограждены особым покровительством закона, а ябедник,
стоя на крылечке, целые дни озирал свои владения, высматривая источники дохода…
После отъезда переселенцев в горбатовском дворе
стоял настоящий кромешный ад. Макар все время пировал, бил жену, разгонял ребятишек по
соседям и вообще держал себя зверь-зверем, благо остался в дому один и никого не боялся.
«Что случилось? — в смущении спрашивает он себя, — не обрушился ли мир? не прекратила ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и мир, и общественная мудрость
стоят неприкосновенные и нимало не тронутые тем, что в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого
сосед отнял поле.
—
Постойте,
постойте! новый гость, надо и ему дать билет, — и, легко соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. — Пойдемте же, — сказала она, — что вы
стоите? Messieurs, [Господа (фр.).] позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар, сын нашего
соседа. А это, — прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, — граф Малевский, доктор Лушин, поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже видели. Прошу любить да жаловать.
— Разве же есть где на земле необиженная душа? Меня столько обижали, что я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь! Я прежде, бывало, сердился на людей, а подумал, вижу — не
стоит. Всякий боится, как бы
сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
Она оглянулась. Человек с косыми плечами
стоял боком к ней и что-то говорил своему
соседу, чернобородому парню в коротком пальто и в сапогах по колено.
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо
соседа. Худощавый немец, согнувшись над своим инструментом,
стоял перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком руки и лоб. В зале раздался рев и страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и благодарить.
— Нет, неинтересно! Что у вас тут? Снег кругом,
соседей нет… Полк, кажется, у вас здесь
стоит?
— И полк
стоит, и
соседи есть, да, признаться, меня это не интересует. А впрочем, ежели…
— А он взял да и промотал его! И добро бы вы его не знали: буян-то он был, и сквернослов, и непочтительный — нет-таки. Да еще папенькину вологодскую деревеньку хотели ему отдать! А деревенька-то какая! вся в одной меже, ни
соседей, ни чересполосицы, лесок хорошенький, озерцо…
стоит как облупленное яичко, Христос с ней! хорошо, что я в то время случился, да воспрепятствовал… Ах, маменька, маменька, и не грех это вам!
И так как злость (даже не злость, а скорее нравственное окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный страх, то новые «
соседи» (Иудушка очень приветливо называет их «соседушками») боязливо кланялись в пояс, проходя мимо кровопивца, который весь в черном
стоял у гроба с сложенными ладонями и воздетыми вверх глазами.
Великим постом меня заставили говеть, и вот я иду исповедоваться к нашему
соседу, отцу Доримедонту Покровскому. Я считал его человеком суровым и был во многом грешен лично перед ним: разбивал камнями беседку в его саду, враждовал с его детьми, и вообще он мог напомнить мне немало разных поступков, неприятных ему. Это меня очень смущало, и, когда я
стоял в бедненькой церкви, ожидая очереди исповедоваться, сердце мое билось трепетно.
— Так вот как она строго жизнь наша
стоит! — говорил отец, почёсывая грудь. — И надо бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у
соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
— Да-с; я очень просто это делал: жалуется общество на помещика или
соседей. «Хорошо, говорю, прежде школу постройте!» В ногах валяются, плачут… Ничего: сказал: «школу постройте и тогда приходите!» Так на своем
стою. Повертятся, повертятся мужичонки и выстроят, и вот вам лучшее доказательство: у меня уже весь, буквально весь участок обстроен школами. Конечно, в этих школах нет почти еще книг и учителей, но я уж начинаю второй круг, и уж дело пошло и на учителей. Это, спросите, как?
Пойдем на озеро, переговорим еще… а то и домой пора! — заключил Глеб, проходя с
соседом в дверь и не замечая Дуни, которая
стояла, притаившись за занавеской.
Он обращался к своему
соседу, тот ответил ему пьяной улыбкой. Ухтищев тоже был пьян. Посоловевшими глазами глядя в лицо своей дамы, он что-то бормотал. Дама с птичьим лицом клевала конфеты, держа коробку под носом у себя. Павленька ушла на край плота и,
стоя там, кидала в воду корки апельсина.
— Понимаешь, — иду бульваром, вижу — толпа, в середине оратор, ну, я подошёл,
стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил
соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
Зато № 10, m-r le pretre Nepomucen Zajonczek давно
стоял поперек горла решительно всем своим ближайшим
соседям.
— Ничего он не
стоит, — порешила, наконец, m-lle Marie и дала себе слово перестать думать о
соседе и найти кого-нибудь другого.
Выглянул дьячок:
стоит за окном Иван Семенов, сосед-старичок, и на ночлег просится.
В середине речи дамы позади меня послышался звук как бы прерванного смеха или рыдания, и, оглянувшись, мы увидали моего
соседа, седого одинокого господина с блестящими глазами, который во время разговора, очевидно интересовавшего его, незаметно подошел к нам. Он
стоял, положив руки на спинку сидения, и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно, и на щеке вздрагивал мускул.
Прошло несколько минут в глубоком молчании. Ижорской не спускал глаз с мелкого леса, в который кинули гончих. Ильменев, боясь развлечь его внимание, едва смел переводить дух; стремянный
стоял неподвижно, как истукан; один Рославлев повертывал часто свою лошадь, чтоб посмотреть на большую дорогу. Он решился, наконец, перервать молчание и спросил Ижорского: здоров ли их
сосед, Федор Андреевич Сурской?
— Нет слушай: у него был добрый
сосед, его друг и приятель, занимавший первое место за столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его, — простосердечный, который всегда
стоял с ним рядом в церкви, снабжал его деньгами в случае нужды, ручался за него своею головою — что ж… разве этого не довольно для погибели человека? — погоди… не бледней… дай руку: огонь, текущий в моих жилах, перельется в тебя… слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда — 5 лет спустя твой отец уж не смеялся.
— Ну, ступай же с Богом, — говорил Иван Иванович. — Чего ж ты
стоишь? ведь я тебя не бью! — и, обратившись с такими расспросами к другому, к третьему, наконец возвращается домой или заходит выпить рюмку водки к
соседу Ивану Никифоровичу, или к судье, или к городничему.
Но он набрал свою артель из самой зеленой и самой отчаянной молодежи, сурово прикрикнул, как настоящий хозяин, на занывшую было старуху мать, изругал ворчливых стариков
соседей гнусными матерными словами и вышел в море пьяный, с пьяной командой,
стоя на корме со сбитой лихо на затылок барашковой шапкой, из-под которой буйно выбивались на загорелый лоб курчавые, черные, как у пуделя, волосы.
Перед походом, когда полк, уже совсем готовый,
стоял и ждал команды, впереди собралось несколько офицеров и наш молоденький полковой священник. Из фронта вызвали меня и четырех вольноопределяющихся из других батальонов; все поступили в полк на походе. Оставив ружья
соседям, мы вышли вперед и стали около знамени; незнакомые мне товарищи были взволнованы, да и у меня сердце билось сильнее, чем всегда.
Она была в новом, розовом, ситцевом, не мытом платье, подарке барыни, которое, как лубок,
стояло на ней и кололо глаза
соседям; волосы у ней лоснились, на них она пол-огарка вымазала; башмаки были хоть не новые, но тонкие.
Недаром с весны скалю зубы-то…
постой…» Но Григорий, должно быть, нес чистую напраслину на
соседей своих, ибо сколько ни обходил поля, сколько ни высматривал его, нигде не было заметно ни истоптанного места, ни даже следа конского или человечьего: овес и гречиха были невредимы.
Вы справедливы и всегда
стоите на почве законности, и потому вы постоянно судитесь с мужиками и
соседями.
Домики, или, по-местному, «дачи»,
стояли кое-как, врассыпную, вокруг небольшой площади, у пруда. На эту площадку протолкались, оттесняя скромных
соседей, три «заведения»: ресторан, кабак, имевший вид трактира, и просто кабак. Нечто вроде длинной улицы, примыкавшей к этой площадке, вмещало в себе еще два кабакообразных заведения.
Вдруг, например, расскажет где-нибудь на станции, на которой нас обоих с ним очень хорошо знают, что я граф, генерал и что у меня тысяча душ, или ошибет какого-нибудь соседа-мужика, что у нас двадцать жеребцов на стойле
стоят.
Возле него
стояли Любочка и дочери
соседа, полковника Букреева, Наталья и Валентина, или, как их все звали, Ната и Вата, анемичные и болезненно-полные блондинки лет 16–17, в белых платьях, поразительно похожие друг на друга.
Ну, и что же? Если я и проживу еще дней пять-шесть, что будет из этого? Наши ушли, болгары разбежались. Дороги близко нет. Все равно — умирать. Только вместо трехдневной агонии я сделал себе недельную. Не лучше ли кончить? Около моего
соседа лежит его ружье, отличное английское произведение.
Стоит только протянуть руку; потом — один миг, и конец. Патроны валяются тут же, кучею. Он не успел выпустить всех.
Хватил Никифор поленом по спине благоверную. Та повалилась и на всю деревню заверещала. Сбежались
соседи — вчерашние сваты. Стали заверять Никифора, что он вечор прямым делом с Маврой повенчался. Не верит Никифор, ругается на чем свет
стоит.
И моя щепетильность не дешево мне
стоила: я беседовал и конфузливо косился на молящихся
соседей, боясь, что я оскорбляю их своей праздной болтовней.
Свитка
стоял в рядах публики, но несколько человек его
соседей, как показалось Хвалынцеву, составляли как будто особую кучку знакомых между собою людей.
Прежде всего заехал он к
соседу майору Ижице, и, когда его бричка въезжала в майорский двор, он увидел картину. Ижица в халате и турецкой феске
стоял посреди двора, сердито топал ногами и размахивал руками. Мимо него взад и вперед кучер Филька водил хромавшую лошадь.