Неточные совпадения
— Филипп
на Благовещенье
Ушел, а
на Казанскую
Я сына родила.
Как писаный был Демушка!
Краса взята у солнышка,
У снегу белизна,
У маку губы алые,
Бровь черная у соболя,
У соболя сибирского,
У сокола глаза!
Весь гнев с
души красавец мой
Согнал улыбкой ангельской,
Как солнышко весеннее
Сгоняет снег с полей…
Не
стала я тревожиться,
Что ни велят — работаю,
Как ни бранят — молчу.
Стародум. А! Сколь великой
душе надобно быть в государе, чтоб
стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению
души человека, имеющего в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Несмотря
на то что он не присутствовал
на собраниях лично, он зорко следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение
статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он ни словом, ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым книги:"О восхищениях благочестивой
души"…
И он
стал, сначала осторожно, а потом более и более увлекаясь, обращать ее внимание
на разные подробности украшения дома и сада. Видно было, что, посвятив много труда
на улучшение и украшение своей усадьбы, Вронский чувствовал необходимость похвастаться ими пред новым лицом и от
души радовался похвалам Дарьи Александровны.
Зачем, когда в
душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит
на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно узнает же всё, — она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и
стала говорить с гостем.
Алексей Александрович думал тотчас
стать в те холодные отношения, в которых он должен был быть с братом жены, против которой он начинал дело развода; но он не рассчитывал
на то море добродушия, которое выливалось из берегов в
душе Степана Аркадьича.
Она живо вспомнила это мужественное, твердое лицо, это благородное спокойствие и светящуюся во всем доброту ко всем; вспомнила любовь к себе того, кого она любила, и ей опять
стало радостно
на душе, и она с улыбкой счастия легла
на подушку.
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас
стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после
на службе Алексей Александрович не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по
душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
— А чорта мне в
статье! Я говорю по
душе.
На то благородные дворяне. Имей доверие.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух
становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно
становимся детьми; все приобретенное отпадает от
души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Он
стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою
душу…
Какая бы горесть ни лежала
на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется;
на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума.
— Ну, слушайте же, что такое эти мертвые
души, — сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не сидя и не держась
на диване, и, несмотря
на то что была отчасти тяжеловата, сделалась вдруг тонее,
стала похожа
на легкий пух, который вот так и полетит
на воздух от дуновенья.
Трудное дело хозяйства
становилось теперь так легко и понятно и так казалось свойственно самой его натуре, что начал помышлять он сурьезно о приобретении не воображаемого, но действительного поместья; он определил тут же
на деньги, которые будут выданы ему из ломбарда за фантастические
души, приобресть поместье уже не фантастическое.
Слово «мертвые
души» так раздалось неопределенно, что
стали подозревать даже, нет ли здесь какого намека
на скоропостижно погребенные тела, вследствие двух не так давно случившихся событий.
— Как в цене? — сказал опять Манилов и остановился. — Неужели вы полагаете, что я
стану брать деньги за
души, которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то с своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру
на себя.
Логики нет никакой в мертвых
душах; как же покупать мертвые
души? где ж дурак такой возьмется? и
на какие слепые деньги
станет он покупать их? и
на какой конец, к какому делу можно приткнуть эти мертвые
души? и зачем вмешалась сюда губернаторская дочка?
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я
стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб
на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и
душа его
Не слышит горя моего.
Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенес.
Чудак, попав
на пир огромный,
Уж был сердит. Но, девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить.
Теперь, заране торжествуя,
Он
стал чертить в
душе своей
Карикатуры всех гостей.
Тарас видел, как смутны
стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму,
стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в
душу,
на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Понемногу он потерял все, кроме главного — своей странной летящей
души; он потерял слабость,
став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего
на огонь.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по
душе его; опять ему вдруг
стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он,
на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни
на кого, пошел вон из комнаты.
— Вот вы, наверно, думаете, как и все, что я с ним слишком строга была, — продолжала она, обращаясь к Раскольникову. — А ведь это не так! Он меня уважал, он меня очень, очень уважал! Доброй
души был человек! И так его жалко
становилось иной раз! Сидит, бывало, смотрит
на меня из угла, так жалко
станет его, хотелось бы приласкать, а потом и думаешь про себя: «приласкаешь, а он опять напьется», только строгостию сколько-нибудь и удержать можно было.
Он встал
на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел
на Т—в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг
стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и
на душе его
стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Прошло мгновение ужасной немой борьбы в
душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он
на нее. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну и
стал пред ним.
Видал я
на своём веку,
Что так же с правдой поступают.
Поколе совесть в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
Её и слушают, и принимают:
Но только
стал кривить
душей,
То правду дале от ушей.
И всякий, как дитя, чесать волос не хочет,
Когда их склочет.
— Во-первых,
на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг
на друга похожи как телом, так и
душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не
станет заниматься каждою отдельною березой.
Губернатор подошел к Одинцовой, объявил, что ужин готов, и с озабоченным лицом подал ей руку. Уходя, она обернулась, чтобы в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. Он низко поклонился, посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее
стан, облитый сероватым блеском черного шелка!) и, подумав: «В это мгновенье она уже забыла о моем существовании», — почувствовал
на душе какое-то изящное смирение…
Она
стала для него чем-то вроде ящика письменного стола, — ящика, в который прячут интимные вещи;
стала ямой, куда он выбрасывал сор своей
души. Ему казалось, что, высыпая
на эту женщину слова, которыми он с детства оброс, как плесенью, он постепенно освобождается от их липкой тяжести, освобождает в себе волевого, действенного человека. Беседы с Никоновой награждали его чувством почти физического облегчения, и он все чаще вспоминал Дьякона...
Самгин уже готов был признать, что Дуняша поет искусно, от ее голоса
на душе становилось как-то особенно печально и хотелось говорить то самое, о чем он привык молчать. Но Дуняша, вдруг оборвав песню, ударила по клавишам и, взвизгнув по-цыгански, выкрикнула новым голосом...
— И пьет. Вообще тут многие живут в тревожном настроении, перелом
души! — продолжал Дмитрий все с радостью. — А я, кажется,
стал похож
на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым есть что-то родственное, и он стравил их
на спор. Но — он ошибся: Кумов спорить не
стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости
души и духа, он молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
— Литераторы-реалисты
стали пессимистами, — бормотал Дронов, расправляя мокрый галстук
на колене, а потом, взмахнув галстуком, сказал: — Недавно слышал я о тебе такой отзыв: ты не имеешь общерусской привычки залезать в
душу ближнего, или — в карман, за неимением
души у него. Это сказал Тагильский, Антон Никифоров…
—
Души? — смущенно и сердито переспросил писатель и неловко, но сердитее прибавил: — При чем здесь
душа? Это
статья публицистическая, основанная
на данных статистики.
Душа!
Зато поэты задели его за живое: он
стал юношей, как все. И для него настал счастливый, никому не изменяющий, всем улыбающийся момент жизни, расцветания сил, надежд
на бытие, желания блага, доблести, деятельности, эпоха сильного биения сердца, пульса, трепета, восторженных речей и сладких слез. Ум и сердце просветлели: он стряхнул дремоту,
душа запросила деятельности.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом
стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена
душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть
на нее не как
на тяжкое иго, крест, а только как
на долг, и достойно вынести битву с ней.
Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она
становилась задумчивее и даже… боязливее. Она
стала строго замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка
на минутах счастья. Она насильственно стряхивала с
души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала заглянуть в свет, в люди, но ненадолго.
— Эх, ты! Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая
на Алексеева, — сидит честная
душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И ты не напишешь натурально!
Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить
на место жительства».
— Свежо
на дворе, плечи зябнут! — сказала она, пожимая плечами. — Какая драма! нездорова, невесела, осень
на дворе, а осенью человек, как все звери, будто уходит в себя. Вон и птицы уже улетают — посмотрите, как журавли летят! — говорила она, указывая высоко над Волгой
на кривую линию черных точек в воздухе. — Когда кругом все делается мрачно, бледно, уныло, — и
на душе становится уныло… Не правда ли?
Все это вихрем неслось у ней в голове и будто уносило ее самое
на каких-то облаках. Ей
на душе становилось свободнее, как преступнику, которому расковали руки и ноги.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей
стало будто покойнее. Она сбросила часть тяжести, как моряки в бурю бросают часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз был
на дне
души, и ладья ее сидела в воде глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли
стать вон там,
на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу
душу, шепот сердца… вот что!
«Я не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась
на помощь бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной
души. Она
стала перед ней
на колени и взяла ее за обе руки.
Вере
становилось тепло в груди, легче
на сердце. Она внутренно вставала
на ноги, будто пробуждалась от сна, чувствуя, что в нее льется волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир в
душу, что
душу эту, как темный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник.
Я пустился домой; в моей
душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! «Как у них у всех жестко
на сердце! Да и Лиза, что с ней?» — подумал я,
став на крыльцо.
О! я не
стану описывать мои чувства, да и некогда мне, но отмечу лишь одно: может быть, никогда не переживал я более отрадных мгновений в
душе моей, как в те минуты раздумья среди глубокой ночи,
на нарах, под арестом.
Так что я даже в ту минуту должен был бы
стать в недоумении, видя такой неожиданный переворот в ее чувствах, а
стало быть, пожалуй, и в Ламбертовых. Я, однако же, вышел молча;
на душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О, потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут махинация! Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю было бы невозможно понять.
Стало быть, он никогда не освежит
души своей волнением при взгляде
на бедного, не брызнет слеза
на отекшие от сна щеки?
Слуга подходил ко всем и протягивал руку: я думал, что он хочет отбирать пустые чашки, отдал ему три, а он чрез минуту принес мне их опять с теми же кушаньями. Что мне делать? Я подумал, да и принялся опять за похлебку,
стал было приниматься вторично за вареную рыбу, но собеседники мои перестали действовать, и я унялся. Хозяевам очень нравилось, что мы едим; старик ласково поглядывал
на каждого из нас и от
души смеялся усилиям моего соседа есть палочками.
— Поблагодарите тетушку. А как я рад, что приехал, — сказал Нехлюдов, чувствуя, что
на душе у него
становится так же светло и умильно, как бывало прежде.