Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не
стану. (К Стародуму.) Отроду,
батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу. Пусть же, себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Митрофан. Лишь
стану засыпать, то и вижу, будто ты, матушка, изволишь бить
батюшку.
Г-жа Простакова. Старинные люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры люди приступят к
батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца отдать в школу. К
статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Вот в чем дело,
батюшка. За молитвы родителей наших, — нам, грешным, где б и умолить, — даровал нам Господь Митрофанушку. Мы все делали, чтоб он у нас
стал таков, как изволишь его видеть. Не угодно ль, мой
батюшка, взять на себя труд и посмотреть, как он у нас выучен?
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и
стал читать молитву, не помню какую… Да,
батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
— Не
стану лгать,
батюшка.
— Вот-с,
батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А всего,
стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
—
Батюшка, испейте, — шептал он, бросаясь к нему с графином, — авось поможет… — Испуг и самое участие Порфирия Петровича были до того натуральны, что Раскольников умолк и с диким любопытством
стал его рассматривать. Воды, впрочем, он не принял.
Вы вот изволите теперича говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то,
батюшка, о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я следователь,
стало быть слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую улику достать, чтобы на дважды два — четыре походило!
Савельич крякнул и
стал объясняться. «Это,
батюшка, изволишь видеть, реестр барскому добру, раскраденному злодеями…»
— Что за вздор! — отвечал
батюшка нахмурясь. — К какой
стати стану я писать к князю Б.?
Увидя мои упражнения в географии,
батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и
стал осыпать укоризнами.
Тужите, знай, со стороны нет мочи,
Сюда ваш
батюшка зашел, я обмерла;
Вертелась перед ним, не помню что врала;
Ну что же
стали вы? поклон, сударь, отвесьте.
Подите, сердце не на месте;
Смотрите на часы, взгляните-ка в окно:
Валит народ по улицам давно;
А в доме стук, ходьба, метут и убирают.
Вот то-то детки:
Им бал, а
батюшка таскайся на поклон;
Танцовщики ужасно
стали редки!..
Он камер-юнкер?
Бальзаминов. Маменька, уж вы теперь смотрите за мной, как бы со мной чего не сделалось.
Батюшки мои!
Батюшки мои! (Прыгает от радости.) Я теперь точно новый человек
стал. Маменька, я теперь не Бальзаминов, а кто-нибудь другой!
— С горя,
батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу, с горя, — засипел Захар, сморщившись горько. — Пробовал тоже извозчиком ездить. Нанялся к хозяину, да ноги ознобил: сил-то мало, стар
стал! Лошадь попалась злющая; однажды под карету бросилась, чуть не изломала меня; в другой раз старуху смял, в часть взяли…
— Приду; как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай, великонек
стал! Господи! Радости какой привел дождаться Господь! Приду,
батюшка, дай Бог вам доброго здоровья и несчетные годы… — ворчал Захар вслед уезжавшей коляске.
— Где,
батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему; хуже
стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!
А нанять здесь некого: все на Волгу, на работу на барки ушли — такой нынче глупый народ
стал здесь, кормилец наш,
батюшка Илья Ильич!
— Какой ты нехороший
стал… — сказала она, оглядывая его, — нет, ничего, живет! загорел только! Усы тебе к лицу. Зачем бороду отпускаешь! Обрей, Борюшка, я не люблю… Э, э! Кое-где седые волоски: что это,
батюшка мой, рано стареться начал!
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком
стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «
Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
Сейчас запрег
батюшка телегу, посадил Федосью, — в
стан, а оттуда к следователю.
Простите,
батюшки, простите, голубчики, мать родную, простите меня, совсем одинокую, а и чего вам мой воздух противен
стал!
Тут он, как в бессилии, как сраженный, пал на снег и, биясь, вопия и рыдая, начал выкрикивать: «
Батюшка, Илюшечка, милый
батюшка!» Алеша и Коля
стали поднимать его, упрашивать и уговаривать.
После чаю
стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: «Это уж вам, говорит, странному, путешествующему, пригодится вам, может,
батюшка».
С удивлением, впрочем, осведомился, почему он называет этого торгующего крестьянина Горсткина Лягавым, и разъяснил обязательно Мите, что хоть тот и впрямь Лягавый, но что он и не Лягавый, потому что именем этим жестоко обижается, и что называть его надо непременно Горсткиным, «иначе ничего с ним не совершите, да и слушать не
станет», — заключил
батюшка.
— Что
батюшка, спит или проснулся? — тихо и смиренно проговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел на скамейку. На мгновение ему
стало чуть не страшно, он вспомнил это потом. Смердяков стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью, почти строго.
— Пчелы бы жить не
стали,
батюшка, — сказал он со вздохом.
— Подрядчика,
батюшка.
Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы ему кричим: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, — Господь его знает… Разве сердцевина гнила была.
Старушка помещица при мне умирала. Священник
стал читать над ней отходную, да вдруг заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь,
батюшка, — проговорила она коснеющим языком, — успеешь…» Она приложилась, засунула было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную…
— А не знаю,
батюшка.
Стало, за дело. Да и как не бить? Ведь он,
батюшка, Христа распял!
Намеднись отец Алексей, священник,
стал меня причащать, да и говорит: «Тебя, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить можешь?» Но я ему ответила: «А мысленный грех,
батюшка?» — «Ну, — говорит, а сам смеется, — это грех не великий».
— Другой, на моем месте,
стал бы уже говорить, что чувство, от которого вы страдаете, хорошо. Я еще не скажу этого. Ваш
батюшка знает о нем? Прошу вас помнить, что я не буду говорить с ним без вашего разрешения.
— Как,
батюшка, не Дубровский, да кто же, как не он, выедет на дорогу и
станет останавливать прохожих да их осматривать.
— Вы все изволите шутить,
батюшка Кирила Петрович, — пробормотал с улыбкою Антон Пафнутьич, — а мы, ей-богу, разорились, — и Антон Пафнутьич
стал заедать барскую шутку хозяина жирным куском кулебяки. Кирила Петрович оставил его и обратился к новому исправнику, в первый раз к нему в гости приехавшему и сидящему на другом конце стола подле учителя.
В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога. «Полно тебе, Степка, — сказала она сердито, — барин почивает, а ты знай горланишь; нет у вас ни совести, ни жалости». — «Виноват, Егоровна, — отвечал Степка, — ладно, больше не буду, пусть он себе, наш
батюшка, почивает да выздоравливает». Старушка ушла, а Степка
стал расхаживать по валу.
— Слышал я, государь мой, — говорил он однажды, — что братец ваш еще кавалерию изволил получить. Стар,
батюшка,
становлюсь, скоро богу душу отдам, а ведь не сподобил меня господь видеть братца в кавалерии, хоть бы раз перед кончиной лицезреть их в ленте и во всех регалиях!
Когда кончилась панихида, матушка сунула священнику в руку полтинник и сказала: «Уж вы,
батюшка, постарайтесь!» Затем все на минуту присели, дали Аннушке и старосте надлежащие наставления, поклонились покойнице и
стали поспешно сбираться домой. Марью Порфирьевну тоже взяли с собой в Заболотье.
— Так ему, старому дураку, Никола и
станет дома продавать, — нет у него, Николы-батюшки, никакого дела лучше-то!
— Нет, говорят,
батюшка, выкушайте вы сначала, а то мы пить не
станем.
—
Батюшки!
Батюшки! Русью дух пахнет, и сам Гуфеланд наш здесь! — закричал знакомый голос, прежде чем Розанов успел снять калоши, и вслед за тем старик Бахарев обнял Розанова и
стал тыкать его в лицо своими прокопченными усищами. — Ай да Дмитрий Петрович! Вот уважил, голубчик, так уважил; пойдемте же к нам наверх. Мы тут, на антресолях.
Она только не знала, что нельзя всем построить собственные домики и безмятежно жить в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на большой коробье да похваливается, а свободная человечья душа ему молится: научи, мол, меня,
батюшка Захват Иванович, как самому мне Захватом
стать!
Мать и не спорила; но отец мой тихо, но в то же время настоятельно докладывал своей тетушке, что долее оставаться нельзя, что уже три почты нет писем из Багрова от сестрицы Татьяны Степановны, что матушка слаба здоровьем, хозяйством заниматься не может, что она после покойника
батюшки стала совсем другая и очень скучает.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье с музыкою на колесницах без коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую, и
стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом,
стала посылать подарки
батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и
стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Рассказала она ему свой недоброй сон и
стала просить у него позволения: повидать своего
батюшку родимого и сестриц своих любезныих; и возговорит к ней зверь лесной, чудо морское: «И зачем тебе мое позволенье?
И когда пришел настоящий час,
стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно
стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться в дальний путь; а сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом,
батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает, закричала она громким голосом: «Где же ты мой добрый господин, мой верный друг?
Проснулся купец, а вдруг опомниться не может: всю ночь видел он во сне дочерей своих любезныих, хорошиих и пригожиих, и видел он дочерей своих старшиих: старшую и середнюю, что они веселым-веселехоньки, а печальна одна дочь меньшая, любимая; что у старшей и середней дочери есть женихи богатые и что сбираются они выйти замуж, не дождавшись его благословения отцовского; меньшая же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слышать не хочет, покуда не воротится ее родимый
батюшка; и
стало у него на душе и радошно и не радошно.
Позвал честной купец меньшую дочь и
стал ей все рассказывать, все от слова до слова, и не успел кончить речи своей, как
стала перед ним на колени дочь меньшая, любимая и сказала: «Благослови меня, государь мой
батюшка родимый: я поеду к зверю лесному, чуду морскому и
стану жить у него.
Вот однова и привиделось во сне молодой купецкой дочери, красавице писаной, что
батюшка ее нездоров лежит; и напала на нее тоска неусыпная, и увидал ее в той тоске и слезах зверь лесной, чудо морское и вельми закручинился и
стал спрашивать: отчего она во тоске, во слезах?
«Как переменилась матушка после кончины
батюшки, — говорила моя мать, — она даже ростом
стала как будто меньше; ничем от души не занимается, все ей
стало словно чужое; беспрестанно поминает покойника, даже об сестрице Татьяне Степановне мало заботится.