Неточные совпадения
Прежде (это началось почти
с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для
человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы
стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё
становится больше и больше.
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы
стать известными людям иначе как
с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему
человечеству.
Далее, помнится мне, я развиваю в моей
статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители
человечества, начиная
с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Магометами, [Ликург — легендарный законодатель Спарты (9–8 вв. до н. э...
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом
с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза
стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? — назвал
человечество «многоглавой гидрой пошлости», сел к столу и начал записывать свои мысли.
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится
с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь
с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и
человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а
стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
Почему великая, святая идея теократии, Града Божьего,
стала ненавистной новому
человечеству, почему оно отказалось от томления по небу, почему ничего не вышло
с грандиозным опытом охристианить мир без остатка?
Но вот
человечество выросло и
с каждым годом
становится все более мудрым, и вместо детских шумных игр его мысли
с каждым днем
становятся серьезнее и глубже.
Распавшись в Адаме, существо наше снова воссоединилось во всех частях своих,
человечество стало церковию и, как вновь обретенная невеста, сочеталась
с небесным женихом своим.
Я
становлюсь в данную минуту на общечеловеческую точку зрения и не делаю никоим образом намека на наш разлад
с Германией, являющийся лишь ничтожным инцидентом в истории
человечества.
И если бы тот человек, который усвоил христианское жизнепонимание, не
стал бы, не дожидаясь других, жить сообразно
с этим пониманием, никогда бы
человечество не изменило своего положения.
И вот он
стал недоверчив ко всему
человечеству и… и, может быть, если примирить его
с человечеством… то есть
с людьми, то, может быть, из него выйдет натура особенная… может быть, даже очень замечательная, и… и… и ведь есть же что-нибудь в этом человеке?
Нет-с: это регресс, и это еще Гавриилом Романовичем Державиным замечено и сказано в его оде «На счастие», что уж
человечество теряет умственный устой: «Повисли в воздухе мартышки, и весь свет
стал полосатый шут».
Таким образом, служа полнейшими представителями высшей степени человеческого сознания в известную эпоху и
с этой высоты обозревая жизнь людей и природы и рисуя ее перед нами, они возвышались над служебного ролью литературы и
становились в ряд исторических деятелей, способствовавших
человечеству в яснейшем сознании его живых сил и естественных наклонностей.
Итак, вот какое будущее готовил Аракчеев России! Бесспорно, замыслы его были возвышенны и благородны, но не правда ли, как это странно, что ни одно благодеяние не воспринимается
человечеством иначе, как
с пособием шпицрутенов! По крайней мере, и бабенька, и Стрекоза твердо этому верили и одинаково утверждали, что человек без шпицрутенов все равно, что генерал без звезды или газета без руководящей
статьи.
Но прежде чем я вам назову эту выгоду, я хочу себя компрометировать лично и потому дерзко объявляю, что все эти прекрасные системы, все эти теории разъяснения
человечеству настоящих, нормальных его интересов,
с тем чтоб оно, необходимо стремясь достигнуть этих интересов,
стало бы тотчас же добрым и благородным, — покамест, по моему мненью, одна логистика!
Молодой человек сначала не хотел ничего говорить, кроме того, что он физически совершенно здоров, но находится в тяжелом душевном состоянии, потому что «потерял веру к людям»; но когда доктор
стал его убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть,
с одной стороны, снисходительнее, а
с другой — шире, ибо
человечество отнюдь не состоит только из тех людей, которыми мы окружены в данную минуту и в данном месте, то Фермор вдруг словно сорвался
с задерживающих центров и в страшном гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего, что он изверился во всех без исключения, что честному человеку у нас жить нельзя и гораздо отраднее как можно скорее умереть.
И я часто думаю, что мы
с тобой — крошечные люди, мелюзга, но если
человечество станет когда-нибудь свободным и прекрасным…
— Я спорить
с вами не
стану, — сказала Лида, опуская газету. — Я уже это слышала. Скажу вам только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем
человечества и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы — правы. Самая высокая и святая задача культурного человека — это служить ближним, и мы пытаемся служить как умеем. Вам не нравится, по ведь на всех не угодишь.
Если бы кто-нибудь
стал превозносить Станкевича выше меры,
стал бы уверять, что он был главою кружка, что от него заимствовано все, что было хорошего у его друзей; если бы кто-нибудь
стал приписывать великое, мировое значение его беседам
с друзьями и возводить его в гении и благодетели
человечества; тогда, конечно, было бы отчего в отчаянье прийти и даже, пожалуй, ожесточиться.
Но,
с другой стороны, это
человечество, как подвластное силе греха, спасено быть не может, следовательно, оно должно
стать иным, перестав быть самим собой, должно сразу быть тем же и не тем же, другим для самого себя.
Но вместе
с тем она не принадлежит
человечеству, ибо по значению абсолютно превышает меру ему доступного, быв принесена самим Богом, который, будучи He-человеком, в то же время
стал и совершенным Человеком.
Во Христе
человечество принесло покаяние и жертву, возродилось и
стало соответствовать воле Божией. Оно сделалось иным, и притом
стало выше по существу (хотя и не по состоянию), чем было в раю, насколько новый Адам выше и больше первого. Потому и
с этой стороны должна быть отвергнута оригеновская идея апокатастасиса, одного лишь восстановления прежнего, без создания нового.
Разумеется, для
человечества, насколько оно живет в плоскости ума, а следовательно, до известной степени обречено на науку и философию, должна иметь силу этика ума, существует обязанность логической честности, борьбы
с умственной ленью, добросовестного преодоления преодолимых трудностей, но религиозно перед человеком ставится еще высшая задача — подняться над умом,
стать выше ума, и именно этот путь указуют люди христианского, религиозного подвига [На основании сказанного определяется и наш ответ на вопрос о «преображении разума», поставленный кн.
То же и
с Левиным. «Прежде, когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для
человечества, он замечал, что мысли об этом были приятны, но самая деятельность всегда бывала нескладная; теперь же, когда он
стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он чувствовал уверенность, что дело его необходимо и что оно все
становится больше и больше».
О, не совсем так! Люты были старинные времена, люди стыдились тогда не того, чего стыдимся мы; вкусна была для них жизнь, и язык их был чист. Но всегда человек —
с тех пор, как он
стал человеком, — стоял выше отъединенной от мира «радости и невинности зверя». Он чувствовал свою общность
с другими людьми,
с народом,
с человечеством. И он знал то, чего не знает зверь, — стыд.
Лицо у ней
стало злое, глаза потемнели. Она их отводила в сторону; но нет-нет, да и обдаст ими Тасю. Той сделалось вдруг тяжело. Эта дарвинистка принесла
с собой какое-то напряжение, что-то грубое и бесцеремонное. На лице так и было написано, что она никому спуску не даст и на все
человечество смотрит, как на скотов.
И произошло то, что драма, имевшая прежде высокое религиозное назначение и только при этом условии могущая занимать важное место в жизни
человечества,
стала, как во времена Рима, зрелищем, забавой, развлечением, но только
с той разницей, что в Риме зрелища были всенародные, в христианском же мире XV, XVI и XVII веков это были зрелища, преимущественно предназначенные для развращенных королей и высших сословий.
Каждый из твоих подданных явится к тебе не на коленах, как мы теперь,
с молением и слезами, но
станет обвинителем твоим, укажет господу на кровавые язвы свои, на рубища, на цепи, которыми ты позволила недостойному любимцу нас отягчить, расскажут господу унижение
человечества.
Шаг этот в том, что все прежние религиозные и нравственные учения о любви, признавая, как это и не могло быть иначе, благодетельность любви для жизни
человечества, вместе
с тем допускали возможность таких условий, при которых исполнение закона любви
становилось необязательным, могло быть обойдено.