Неточные совпадения
Стану я руки убийством марать,
Нет, не тебе умирать!»
Яков
на сосну высокую прянул,
Вожжи в вершине ее укрепил,
Перекрестился,
на солнышко глянул,
Голову в петлю — и ноги спустил!..
Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи, что нет из них ни одной, котора,
став на задни ноги, не была бы выше каждого из нас целой
головою.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то,
стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело
на ключ, устремил всю свою деятельность
на успокоение общественного мнения.
Но ничего не вышло. Щука опять
на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять
стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова
головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что
голова, пролежав некоторое время
на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена
на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те
стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Вдруг недалеко с края леса прозвучал контральтовый голос Вареньки, звавший Гришу, и радостная улыбка выступила
на лицо Сергей Ивановича, Сознав эту улыбку, Сергей Иванович покачал неодобрительно
головой на свое состояние и, достав сигару,
стал закуривать.
Вронский и не смотрел
на нее, а, желая прийти далеко первым,
стал работать поводьями кругообразно, в такт скока поднимая и опуская
голову лошади.
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел.
Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко
на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко
на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над
головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
Бетси, одетая по крайней последней моде, в шляпе, где-то парившей над ее
головой, как колпачок над лампой, и в сизом платье с косыми резкими полосами
на лифе с одной стороны и
на юбке с другой стороны, сидела рядом с Анной, прямо держа свой плоский высокий
стан и, склонив
голову, насмешливою улыбкой встретила Алексея Александровича.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович
стал его звать молодым человеком и как ему зашла в
голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся
на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
Долли пошла в свою комнату, и ей
стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева
на голову.
— Ну, иди, иди, и я сейчас приду к тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая
головой, глядя
на брата. — Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав свои книги, приготовился итти. Ему самому вдруг
стало весело и не хотелось расставаться с братом. — Ну, а во время дождя где ты был?
Недалеко заухал филин, и Ласка, вздрогнув, переступила осторожно несколько шагов и, склонив
на бок
голову,
стала прислушиваться.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив
голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею
на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил свою руку в руку Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то
на того, то
на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в
голове становится всё более и более нехорошо.
Волны моря бессознательной жизни
стали уже сходиться над его
головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, — он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул
на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил
на колени.
Необыкновенная гибкость ее
стана, особенное, ей только свойственное наклонение
головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи
на шее и плечах и особенно правильный нос — все это было для меня обворожительно.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух
становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в
голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно
становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Он
стал на колени возле кровати, приподнял ее
голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив
голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и
стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный,
на измученной лошади.
— Как же так вдруг решился?.. — начал было говорить Василий, озадаченный не
на шутку таким решеньем, и чуть было не прибавил: «И еще замыслил ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и черт знает что!» И, полный недоверия,
стал он рассматривать искоса Чичикова и увидел, что он держался необыкновенно прилично, сохраняя все то же приятное наклоненье
головы несколько набок и почтительно-приветное выражение в лице, так что никак нельзя было узнать, какого роду был Чичиков.
Двести тысячонок так привлекательно
стали рисоваться в
голове его, что он внутренно начал досадовать
на самого себя, зачем в продолжение хлопотни около экипажей не разведал от форейтора или кучера, кто такие были проезжающие.
Дорогою много приходило ему всяких мыслей
на ум; вертелась в
голове блондинка, воображенье начало даже слегка шалить, и он уже сам
стал немного шутить и подсмеиваться над собою.
Ставши спиной к товарам и лицом к покупателю, купец, с обнаженной
головою и шляпой
на отлете, еще раз приветствовал Чичикова. Потом надел шляпу и, приятно нагнувшись, обеими же руками упершись в стол, сказал так...
Откуда возьмется и надутость и чопорность,
станет ворочаться по вытверженным наставлениям,
станет ломать
голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как
на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что
станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным
на службе?
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся.
На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в
голову, и я все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже
стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
К вечеру они опять
стали расходиться: одни побледнели, подлиннели и бежали
на горизонт; другие, над самой
головой, превратились в белую прозрачную чешую; одна только черная большая туча остановилась
на востоке.
Сложив свои огромные руки
на груди, опустив
голову и беспрестанно тяжело вздыхая, Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом опустился
на колени и
стал молиться.
Тарас видел, как смутны
стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму,
стало тихо обнимать козацкие
головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу,
на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе
на лицо его, и он в минуту
стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную
голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной грусти.
— С тобою баба! Ей, отдеру тебя, вставши,
на все бока! Не доведут тебя бабы к добру! — Сказавши это, он оперся
головою на локоть и
стал пристально рассматривать закутанную в покрывало татарку.
Не вытерпел атаман Мосий Шило, истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную
голову, вошел в доверенность к паше,
стал ключником
на корабле и старшим над всеми невольниками.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было
на месте, что многих, многих нет, невесело
стало у всякого
на сердце, и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои
головы.
Он почувствовал, что кто-то
стал подле него, справа, рядом; он взглянул — и увидел женщину, высокую, с платком
на голове, с желтым, продолговатым, испитым лицом и с красноватыми, впавшими глазами.
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его
на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам
стал чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно
стало глядеть, и
голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг
на улицу в яркий солнечный день.
Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха Раскольников
стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился
на стол и подпер рукой
голову. Казалось, он совершенно забыл про Заметова. Молчание длилось довольно долго.
И, накинув
на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную и пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся в комнате, и с воплем и со слезами выбежала
на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни
стало найти справедливость.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря
на духоту), она
на несколько секунд совсем его оставила и
стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг
голова его как бы закружилась.
В ответ
на это Раскольников медленно опустился
на подушку, закинул руки за
голову и
стал смотреть в потолок. Тоска проглянула в лице Лужина. Зосимов и Разумихин еще с большим любопытством принялись его оглядывать, и он видимо, наконец, сконфузился.
Наконец, пришло ему в
голову, что не лучше ли будет пойти куда-нибудь
на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса
на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он
становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
Ну, так я тебе говорю, что
на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так что ужасно стыдно мне
стало, когда я, наконец, догадался (вдруг как-то), что не только его не покоробило бы, но даже и в
голову бы ему не пришло, что это не монументально… и даже не понял бы он совсем: чего тут коробиться?
Лишь
на четверть
голее руки
стали.
Два инвалида
стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался
на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика
на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая
головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел
на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение.
Стану смотреть
на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал,
стало быть ничего», — успело мелькнуть в его
голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
И он положил
голову на прежнее место. Старик поднялся, сел
на кресло и, взявшись за подбородок,
стал кусать себе пальцы…
Он
стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и
на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи,
голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
В дверях буфетной встала Алина, платье
на ней было так ослепительно белое, что Самгин мигнул; у пояса — цветы, гирлянда их спускалась по бедру до подола,
на голове — тоже цветы, в руках блестел веер, и вся она блестела, точно огромная рыба.
Стало тихо, все примолкли, осторожно отодвигаясь от нее. Лютов вертелся, хватал стулья и бормотал...
Сморщив пятнистое лицо, покачиваясь, дергая
головою, Лютов
стал похож
на человека, который, сидя в кабинете дантиста, мучается зубной болью.
На площади
становилось все тише, напряженней. Все
головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками в них и, проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к ушам колокола.
Лютов видел, как еще двое людей
стали поднимать гроб
на плечо Игната, но человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул
головою, покачнулся и медленно опустил гроб
на землю.
На какой-то момент люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет
на пальцы правой руки.