Неточные совпадения
— Господи, так в оперу нельзя ли сбегать… да нет, нельзя! Так что ж теперь с
стариком будет? Ведь он, пожалуй, ночью
помрет!
Припомнив все обстоятельства, Михей Зотыч только теперь испугался.
Старик сел и начал креститься, чувствуя, как его всего трясет. Без покаяния бы
помер, как Ермилыч… Видно, за родительские молитвы господь помиловал. И то сказать, от своей смерти не посторонишься.
— Вот
помрет старик, тогда Емельян и примет закон, — говорила попадья с уверенностью опытного в таких делах человека. — Что делать, нашей сестре приходится вот как терпеть… И в законе терпеть и без закона.
«А денег я тебе все-таки не дам, — думал
старик. — Сам наживай — не маленький!..
Помру, вам же все достанется. Ох, миленькие, с собой ничего не возьму!»
— Ой, лышечко!.. — заголосила Ганна, набрасываясь на
старика. — Вот ледачи люди… выворотни проклятущи… Та я жь не отдам Федорку:
помру, а не отдам!
— Что плакать-то уж очень больно, — начал он, —
старик умер — не то что намаявшись и нахвораючись!.. Вон как другие господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько
помер очищенный.
Случился в это самое время в Ножовке заседатель. Как ни секретно мы свое дело устраивали, однако он пронюхал, что вот, дескать,
помер старик без покаяния; пришел к нам в дом.
— От какой, — говорит, — причины
помер здесь
старик, да и чтой-то за
старик таков? давайте, — говорит, — мне его вид.
Вот летось
помер у нас купец, так и сынок-от — что бы вы думали? — только что успел
старика схоронить, первым долгом нализался мертвецки, на завод поехал и перебил тамотка все стекла: «Я, говорит, давно эту мысль в голове держал».
Я как можно скорее обмогнулся, но виду в том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и
старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что, мол,
помираю.
— «А он дважды сказал — нет, нет, и —
помер. Сегодня его торжественно хоронили, всё духовенство было, и оба хора певчих, и весь город. Самый старый и умный человек был в городе. Спорить с ним не мог никто. Хоть мне он и не друг и даже нажёг меня на двести семьдесят рублей, а жалко
старика, и когда опустили гроб в могилу, заплакал я», — ну, дальше про меня пошло…
На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий
помер в одночасье, а
старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
Так прошло четыре тёмных, дождливых дня, на третий — удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин
помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её;
старик лежал, спрятав голову под подушку.
— Все не то, — сказал
старик, который, казалось, седел, пушился и уменьшался с каждой минутой, так он был дряхл. — Нет желания даже выехать посмотреть. В тысяча восемьсот… ну, все равно, я дрался на дуэли с Осборном. Он был в костюме «Кот в сапогах». Из меня вынули три пули. Из него — семь. Он
помер.
— Уж на что лучше, Агафон Павлыч… Так хорошо, что
помирать не надо. Я в первый раз в Питере, так даже страшно с непривычки. Все куда-то бегут, торопятся, точно на пожар… Тесненько живете. Вот бы Василью Иванычу домой съездить,
стариков проведать. То есть в самый бы раз… Давненько не бывали в наших палестинах.
— Нельзя, брат: хлопотали… Ведь у меня старик-ат
помер…
— Да ведь у меня… старик-ат… ведь
помер!
Там старик-то и
помер, да и отказал все свои деньги и все пески золотые Таисе Ильинишне, вот она и разбогатела.
— Ну, ну, ну!.. — засуетился
старик. — Аксюта, угомонись, матушка… Плачет, понятное дело… дитё
померло…
— Ишь оно дело-то какое; какой грех на душу принял: польстился на деньги, — заметил
старик. — А что, братцы, он ведь это неспроста?
Помереть мне на этом месте, коли спроста…
— А так, что я сын одного отдаленного родственника жены этого Захлебинина, и когда все мои
померли и оставили меня восьми лет, то
старик меня взял к себе и потом отдал в гимназию. Этот человек даже добрый, если хотите знать…
— Доктора врут, — сказал бухгалтер; все засмеялись. — Ты не верь им, — продолжал он, польщенный этим смехом. — В прошлом году, в посту, из барабана зуб выскочил и угораздил прямо в
старика Калмыкова, в голову, так что мозг видать было, и доктор сказал, что
помрет; одначе, до сих пор жив и работает, только после этой штуки заикаться стал.
Старик прищуривал свои хитрые серые глазки и, собрав в горсточку свою редкую бородку клинышком, отвечал всегда одно и то же: «Вот
помру, тогда наследнички выстроятся по-твоему, сватушко, а мне уж не к лицу…
— Что, Дедушка,
помирать собрался? Пора бы уж,
старик, пора; землей пахнешь. Тебе, чай, на том свете давно провиант отпускают.
Тут
старик под кедрой сидит, а тут мы ему могилу роем; вырыли могилу ножами, помолились богу,
старик уж у нас молчит, только головой качает, слезно плачет. Село солнце,
старик у нас
помер. Стемнело, мы уж и яму сровняли.
«Ну, вот что: привез я вам в лодке хлеба печеного да чаю кирпича три. Не поминайте
старика Самарова лихом. Да если даст бог счастливо отсюда выбраться, может, доведется кому в Тобольске побывать — поставьте там в соборе моему угоднику свечку. Мне,
старику, видно, уж в здешней стороне
помирать, потому что за женой дом у меня взят… Ну и стар уж… А тоже иногда про свою сторону вспоминаю. Ну а теперь прощайте. Да еще совет мой вам: разбейтесь врозь. Вас теперь сколько?»
«Авось не
помрешь!» — ободрил
старика Василий.
«Что ты, что ты, дядя Буран! — говорю ему. — Нешто живому человеку могилу роют? Мы тебя на амурскую сторону свезем, там на руках понесем… Бог с тобой». — «Нет уж, братец, — отвечает
старик, — против своей судьбы не пойдешь, а уж мне судьба лежать на этом острову, видно. Так пусть уж… чуяло сердце… Вот всю-то жизнь, почитай, все из Сибири в Расею рвался, а теперь хоть бы на сибирской земле
помереть, а не на этом острову проклятом…»
Mapфа (идет с одной, Акулина с другой стороны. К Акулине). Я бы даве пришла, да к дочери пошла. Ну, что старик-от? Аль
помирать хочет?
Mатрена. Старик-то, должно, нынче
помрет?
Анисья. То-то и помни.
Старик не нынче-завтра
помрет, думаю, — все грехи прикроем. Закон приму, думала, будешь хозяином.
Во всю ночь эту Марфа не могла заснуть и все думала о Корнее. Наутро она надела зипун, накрылась платком и пошла узнавать, где вчерашний
старик. Очень скоро она узнала, что
старик в Андреевке. Марфа взяла из плетня палку и пошла в Андреевку. Чем дальше она шла, тем все страшнее и страшнее ей становилось. «Попрощаемся с ним, возьмем домой, грех развяжем. Пускай хоть
помрет дома при сыне», — думала она.
— И то, — заметил дюжий мужик, все еще поддерживавший
старика, — ишь уже ноги-то как трясутся, и всего инда дрожь пронимает… ступай-ка лучше от нас до беды… ты
помрешь, тебе что, а нам от суда-то житья не будет, дело знамое; ишь у те как глаза-то посоловели… ступай, дядя, лучше от нас, пра, ступай…
— Ох, матушка-барыня, — твердила не менее испуганная скотница, поливая без милосердия голову
старика студеной водой, — с ним это не впервые… как только пришел он сюда, тоже вот такое попритчилось… Ох! чего доброго,
помрет еще, пожалуй… Спросить бы его, барыня, откуда он… все бы, кажись, не так опасливо… Эка беда какая!..
—
Помер, сердечный, — продолжала Манефа. — На Введеньев день в Городец на базар поехал, на обратном пути застань его вьюга, сбился с дороги, плутал целую ночь, промерз. Много ль надо
старику? Недельки три поболел и преставился…
— А как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча, у царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. — сказал Марко Данилыч, вспоминая слова Хлябина. — А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого
старика непомерную цену взять хочешь? Побойся Бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже
помирать придется, и тебе Богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?
1867 г. Июнь, 30. В Аравии, пишут, холера. Быть может, в Россию придет, и тогда откроется много вакансий. Быть может,
старик Глоткин
помрет и я получу место бухгалтера. Живуч человек! Жить так долго, по-моему, даже предосудительно.
— Судья? У нас, барышня, три судьи, — отвечала старуха. — Один из них давно уж никого не судит. Он лежит, разбитый параличом, десять лет. Другой не занимается теперь делом, а живет помещиком. Он женился на богатой, взял в приданое землю, — до суда ли ему теперь? Но и он уже
старик…Женился лет пятнадцать тому назад, когда у меня
помер мой старший сын, помяни, господи, его душу…
Светловидов. Ты, Никитушка… Боже мой, боже мой! Вызывали шестнадцать раз, поднесли три венка и много вещей… все в восторге были, но ни одна душа не разбудила пьяного
старика и не свезла его домой… Я
старик, Никитушка… Мне 68 лет… Болен! Томится слабый дух мой… (Припадает к руке суфлера и плачет.) Не уходи, Никитушка… Стар, немощен,
помирать надо… Страшно, страшно!..
— А в Ковылях, на самый Вознесеньев день, Ефим Жменя
помер. Не к ночи будь сказано, грех таких людей сгадывать, поганый
старик был. Небось слыхал?
Горька пришлась свадьба
старику Карголомскому: видел он, что нареченный его внучек — как есть немец немцем, только звание одно русское. Да ничего не поделаешь: царь указал. Даже горя-то не с кем было размыкать
старику… О таком деле с кем говорить?.. Пришлось одному на старости лет тяжкую думушку думать. Не вытерпел долго
старик —
помер.
Старик! Человек божий! (Толкает Савву.) Ай
помирать собираешься?
— Ну, ладно!.. Покорно благодарим!.. Что ж, о чем толк?..
Помирать нам всем нужно… Правильно? Мы все одного бога боимся… А с девки не спросишь. Что девка? — Навоз! Вывез в поле, и нет ее. —
Старик помолчал. — Жена! — вдруг грозно позвал он.