Неточные совпадения
И вся эта куча дерев, крыш, вместе с церковью, опрокинувшись верхушками вниз, отдавалась в реке, где картинно-безобразные
старые ивы, одни стоя у берегов, другие совсем в воде, опустивши туда и ветви и
листья, точно как бы рассматривали это изображение, которым не могли налюбоваться во все продолженье своей многолетней жизни.
Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся
листьев; за всяким зеркалом заложены были или письмо, или
старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате… невмочь было ничего более заметить.
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью
листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная,
старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…
И вот он сидит на груде
старых шпал, в тени огромного дерева с мелкими
листьями, светло-зелеными с лицевой стороны, оловянного цвета с изнанки.
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей
листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой-Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И
старый замок озаряет.
И тихо, тихо всё кругом;
Но в замке шепот и смятенье.
В одной из башен, под окном,
В глубоком, тяжком размышленье,
Окован, Кочубей сидит
И мрачно на небо глядит.
— Ну пусть для семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо кормить и воспитать детей? Это уже не любовь, а особая забота, дело нянек,
старых баб! Вы хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее — только драпировка, те
листья, которыми, говорят, прикрывались люди еще в раю…
Старый генерал в то время, как Нехлюдов подъехал к подъезду его квартиры, сидел в темной гостиной зa инкрустованным столиком и вертел вместе с молодым человеком, художником, братом одного из своих подчиненных, блюдцем по
листу бумаги.
Тонкие, влажные, слабые пальцы художника были вставлены в жесткие, морщинистые и окостеневшие в сочленениях пальцы
старого генерала, и эти соединенные руки дергались вместе с опрокинутым чайным блюдечком по
листу бумаги с изображенными на нем всеми буквами алфавита.
Приближалась осень, и в
старом саду было тихо, грустно, а на аллеях лежали темные
листья. Уже рано смеркалось.
Между
старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых
листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб».
В передней сидели седые лакеи, важно и тихо занимаясь разными мелкими работами, а иногда читая вполслуха молитвенник или псалтырь, которого
листы были темнее переплета. У дверей стояли мальчики, но и они были скорее похожи на
старых карликов, нежели на детей, никогда не смеялись и не подымали голоса.
И еще выделялся глубокий, тревожный гул тополей, а на
старой крыше «магазина» железные
листы гремели, как будто кто трогал их или пробегал тяжелыми торопливыми шагами.
Было знойно и тихо. В огороде качались желтые подсолнухи. К ним, жужжа, липли пчелы. На кольях
старого тына чернели опрокинутые горшки, жесткие
листья кукурузы шелестели брюзгливо и сухо.
Старые глаза озирались с наивным удивлением: что это тут кругом? Куда девались панцырные товарищи, пан Холевинский, его хоругвь, прежняя шляхта?..
Чернея, издали, стоят высокие, тенистые,
старые, темны леса, но под словом
старый не должно разуметь состарившийся, дряхлый, лишенный
листьев: вид таких дерев во множестве был бы очень печален.
Несколько секунд стояло глубокое молчание, нарушаемое только шорохом
листьев. Оно было прервано протяжным благоговейным вздохом. Это Остап, хозяин левады и собственник по праву давности последнего жилища
старого атамана, подошел к господам и с великим удивлением смотрел, как молодой человек с неподвижными глазами, устремленными кверху, разбирал ощупью слова, скрытые от зрячих сотнями годов, дождями и непогодами.
Песня около дома на время смолкла, и через минуту послышалась другая. Она доносилась чуть слышно; теперь студент пел
старую «думу», подражая тихому напеву бандуристов. Иногда голос, казалось, совсем смолкал, воображением овладевала смутная мечта, и затем тихая мелодия опять пробивалась сквозь шорох
листьев…
Каждый день надо было раза два побывать в роще и осведомиться, как сидят на яйцах грачи; надо было послушать их докучных криков; надо было посмотреть, как развертываются
листья на сиренях и как выпускают они сизые кисти будущих цветов; как поселяются зорки и малиновки в смородинных и барбарисовых кустах; как муравьиные кучи ожили, зашевелились; как муравьи показались сначала понемногу, а потом высыпали наружу в бесчисленном множестве и принялись за свои работы; как ласточки начали мелькать и нырять под крыши строений в
старые свои гнезда; как клохтала наседка, оберегая крошечных цыпляток, и как коршуны кружились, плавали над ними…
Открытая дверь подергивалась от ветра на железном крючке, дорожки были сыры и грязны;
старые березы с оголенными белыми ветвями, кусты и трава, крапива, смородина, бузина с вывернутыми бледной стороной
листьями бились на одном месте и, казалось, хотели оторваться от корней; из липовой аллеи, вертясь и обгоняя друг друга, летели желтые круглые
листья и, промокая, ложились на мокрую дорогу и на мокрую темно-зеленую отаву луга.
Тогда все получало для меня другой смысл: и вид
старых берез, блестевших с одной стороны на лунном небе своими кудрявыми ветвями, с другой — мрачно застилавших кусты и дорогу своими черными тенями, и спокойный, пышный, равномерно, как звук, возраставший блеск пруда, и лунный блеск капель росы на цветах перед галереей, тоже кладущих поперек серой рабатки свои грациозные тени, и звук перепела за прудом, и голос человека с большой дороги, и тихий, чуть слышный скрип двух
старых берез друг о друга, и жужжание комара над ухом под одеялом, и падение зацепившегося за ветку яблока на сухие
листья, и прыжки лягушек, которые иногда добирались до ступеней террасы и как-то таинственно блестели на месяце своими зеленоватыми спинками, — все это получало для меня странный смысл — смысл слишком большой красоты и какого-то недоконченного счастия.
Во время чтения, слушая ее приятный, звучный голос, я, поглядывая то на нее, то на песчаную дорожку цветника, на которой образовывались круглые темнеющие пятна дождя, и на липы, по
листьям которых продолжали шлепать редкие капли дождя из бледного, просвечивающего синевой края тучи, которым захватило нас, то снова на нее, то на последние багряные лучи заходившего солнца, освещающего мокрые от дождя, густые
старые березы, и снова на Вареньку, — я подумал, что она вовсе не дурна, как мне показалось сначала.
Младенца несут в
старую церковку, в ней — по ветхости ее — давно не служат, и целый год она стоит пустая, но сегодня ее древние стены украшены цветами,
листьями пальм, золотом лимонов, мандарин, и вся она занята искусно сделанной картиной Рождества Христова.
Гора окутана лиловой дымкой зноя, седые
листья олив на солнце — как
старое серебро, на террасах садов, одевших гору, в темном бархате зелени сверкает золото лимонов, апельсин, ярко улыбаются алые цветы гранат, и всюду цветы, цветы.
На берег пустынный, на
старые серые камни
Осеннее солнце прощально и нежно упало.
На темные камни бросаются жадные волны
И солнце смывают в холодное синее море.
И медные
листья деревьев, оборваны ветром осенним,
Мелькают сквозь пену прибоя, как пестрые мертвые птицы,
А бледное небо — печально, и гневное море — угрюмо.
Одно только солнце смеется, склоняясь покорно к закату.
Окружённая белой каменной оградой пышная растительность
старого кладбища могучей волной поднимается к небу, вершина волны увенчана, как пеной, зелёным кружевом
листьев.
В 1908 году, в мой юбилей, я получил от него на полутора
листах поздравление: «В. А. Гиляровскому,
старому театралу«. Вот письмо, теплое и милое, написанное под его диктовку...
Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли
листыВ ночь, как бедная мать умирала…
Чугунов. Надо бы какой-нибудь счетец
старый найти, или в книгах конторских нет ли каких расчетов, на чем вам претензию основать… да я поищу-с. Потом мы с Аполлоном Викторычем дело и кончим миром у мирового. Я какой вам угодно долг признаю, хоть во сто тысяч. Выдадут Аполлону Викторычу исполнительный
лист, вот уж тогда дело будет крепко, таким документом пугнуть можно-с! Выходи замуж, а то, мол, разорю.
Колонками высятся
старые стволы, и сам из себя светится прозрачный
лист: на топкое зеленое стекло лампадок похожи нижние
листья лапчатого резного клена, а верх весь в жидком золоте и багреце.
При такой заре, покуда не забрана половина облитого янтарем неба, в комнатах Иды и ее матери держится очень странное освещение — оно не угнетает, как белая ночь, и не радует, как свет, падающий лучом из-за тучи, а оно приносит с собою что-то фантасмагорическое: при этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у
старого жасмина вырастают вместо
листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
Одно окно, как зеленым шатром, было защищено лапистыми ветвями
старой ели; солнечные лучи, проходя через живую сетку из зеленых игл, окрашивались особенным, желто-зеленым цветом, точно их пропустили сквозь тонко прокованный
лист золота.
И сидит Илья на приступке, перед ним аналой, и лежит на аналое большая
старая святая книга с толстыми покоробившимися, пожелтевшими
листами пергамента, и литеры в ней черные и красные.
Сидит
старый казак в одной рубахе и внимательно читает, переворачивая непослушные
листы книги большими мужицкими, неловкими руками, привыкшими к поводу, и копью, и к мечу, а то и просто к дубине.
Председатель наш расхохотался, взял
лист бумаги и написал, без помарки, журнал открытия нового «отдельного цензурного комитета»; мы все трое подписали его; секретарь взял под мышку все
старые дела и архив и отправился с ними в квартиру председателя, а я поехал домой.
На этот призыв, как сказочный
лист перед травою, предстал перед Плодомасовым
старый дворецкий и, водя в ужасе вокруг глазами, произносил одно ни к чему, по-видимому, не идущее слово: «драгуны!»
Я окинула глазами внутренность сарая с его
старыми изогнутыми деревьями и с зубчатыми широкими
листьями, из-за которых тяжело и прямо висели черные сочные ягоды, и, подсунув голову под сетку, из-под корявого сука
старой вишни увидала Сергея Михайлыча.
Сторож уже давно не стучит. Под окном и в саду зашумели птицы, туман ушел из сада, все кругом озарилось весенним светом, точно улыбкой. Скоро весь сад, согретый солнцем, обласканный, ожил, и капли росы, как алмазы, засверкали на
листьях; и
старый, давно запущенный сад в это утро казался таким молодым, нарядным.
Червяков или гусениц я мог бы набрать много; но сажать их было некуда, ящичек был уже довольно полон, и я пустился отыскивать хризалид и ночных бабочек: я осматривал для этого испод
листьев всякой высокой и широколиственной травы, осматривал
старые деревья, их дупла и всякие трещины и углубления в коре; наконец, осматривал полусгнившие местами заборы, их щели и продолбленные столбы.
С моря дул влажный холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые
листья и бросали их в костер, раздувая пламя, окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева — безграничную степь, справа — бесконечное море и прямо против меня — фигуру Макара Чудры,
старого цыгана, — он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.
Я думал, что отростки вытягивают сок из
старого тополя, а вышло наоборот. Когда я рубил их,
старый тополь уже умирал. Когда распустились
листья, я увидал (он расходился на два сука), что один сук был голый; и в то же лето он засох. Он давно уже умирал и знал это и передал свою жизнь в отростки.
Перелинявши, червяки сильнее стали есть, и
листу пошло еще больше. Через 4 дня они опять заснули и опять стали вылезать из шкур.
Листу пошло еще больше, и они были уже ростом в осьмушку вершка. Потом через шесть дней опять заснули и вышли опять в новых шкурах из
старых, и стали уже очень велики и толсты, и мы едва поспевали готовить им
лист.
Кора у деревьев — те же жилы у человека: чрез жилы кровь ходит по человеку — и чрез кору сок ходит по дереву и поднимается в сучья,
листья и цвет. Можно из дерева выдолбить все нутро, как это бывает у
старых лозин, но только бы кора была жива — и дерево будет жить; но если кора пропадет, дерево пропало. Если человеку подрезать жилы, он умрет, во-первых, потому, что кровь вытечет, а во-вторых, потому, что крови не будет уже ходу по телу.
Старый дуб шелестел
листьями и рассказывал молодому ясеню о том, чему довелось ему быть свидетелем за двести с лишним лет.
И с этим Бодростина, не давая опомниться Ропшину, достала из его портфеля пачку конвертов и сунула в один из них загодя приготовленный, исписанный
лист, — этот
лист было
старое завещание.
В Мой нос, когда Я, подобно Топпи, стал внюхиваться в воздух, вошло гораздо больше Рима и его ужасно длинной и крайне занимательной истории: так
старый гниющий
лист в лесу пахнет сильнее и крепче, чем молодая зеленая листва.
К троице нужно было убрать сад: граблями сгрести с травы прошлогодние
листья и сучья, подмести дорожки, посыпать их песком. Наняли поденщика, —
старый старик в лаптях, с длинной бородой, со старчески-светящимся лицом. Мама, когда его нанимала, усомнилась, — сможет ли он хорошо работать. И старик старался изо всех сил. Но на побледневшем лице часто замечалось изнеможение, он не мог его скрыть, и беззубый рот устало полуоткрывался.
Мусор всех сортов и названий, обломки всего, что может значиться в смете материалов, нужных для возведения здания с подземного бута до кровли: доски, бревна, известковые носилки и тачки, согнутые и проржавленные
листы старого кровельного железа, целый ворох обломков водосточных труб, а посреди всего этого хлама, над самым берегом, шесть или семь штабелей запасного кирпича.
— Как? Меня? Рыцаря, носящего шпоры и меч, повесят на веревке, как бадью на
лист, и оставят болтаться ногами и головою между землею и небом! Что ты! Образумься,
старый Гримм.
Приготовляемся к съезду петербургских лавочных приказчиков. Одну четверть водки настаиваем черносмородинным
листом, другую — рябиной. Горничная Марья Дементьевна шьет флаги из
старой юбки и красной занавески для украшения зала съезда. С поваром составили карточку легкой закуски, которая будет предложена съезду. Вот эта карточка...
Темно, низко и страшно бедно было в этой комнатке, направо кожаный диванчик, перед ним
старый ломберный стол, на столе в беспорядке несколько книжек и
листов исписанной бумаги.
— Как? Меня? Рыцаря, носящего шпоры и меч, повесят на веревке, как бадью на
лист, и оставят болтаться ногами и головой между землей и небом?! Что ты! Образумься,
старый Гримм.