Неточные совпадения
Теперь Алексей Александрович намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена была новая комиссия, которой поручено бы было исследовать на месте состояние инородцев; во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно таково, каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных, то чтобы была назначена еще другая новая ученая комиссия для исследования причин этого безотрадного положения инородцев с точек зрения: а) политической, б) административной, в) экономической, г) этнографической, д) материальной и е)
религиозной; в-третьих, чтобы были затребованы от враждебного министерства сведения о тех мерах, которые были в последнее десятилетие приняты этим министерством для предотвращения тех невыгодных условий, в которых ныне находятся инородцы, и в-четвертых, наконец, чтобы было потребовано от министерства объяснение о том, почему оно, как видно из доставленных в комитет сведений за №№ 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года и 7 июня 1864, действовало прямо противоположно смыслу коренного и органического закона, т…, ст. 18, и примечание в
статье 36.
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро
религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского,
становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое
религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «не то», и ему
стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Таким образом (то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для
религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и
стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
Отец мой вышел из комнаты и через минуту возвратился; он принес маленький образ, надел мне на шею и сказал, что им благословил его отец, умирая. Я был тронут, этот
религиозный подарок показал мне меру страха и потрясения в душе старика. Я
стал на колени, когда он надевал его; он поднял меня, обнял и благословил.
Мать моя была лютеранка и,
стало быть, степенью
религиознее; она всякий месяц раз или два ездила в воскресенье в свою церковь, или, как Бакай упорно называл, «в свою кирху», и я от нечего делать ездил с ней. Там я выучился до артистической степени передразнивать немецких пасторов, их декламацию и пустословие, — талант, который я сохранил до совершеннолетия.
Потом ее
религиозная направленность
стала мне более близкой.
Он был всем: консерватором и анархистом, националистом и коммунистом, он
стал фашистом в Италии, был православным и католиком, оккультистом и защитником
религиозной ортодоксии, мистиком и позитивным ученым.
Но вполне понятной может
стать моя внутренняя
религиозная жизнь и моя
религиозная драма только в связи с пережитым мной внутренним опытом, глубоким внутренним кризисом — я имею в виду основную мечту моей жизни, тему о творчестве человека.
Было очень модно говорить на
религиозные темы, это
стало почти модным.
Поразительно, что на Соборе 17-го года, который
стал возможен только благодаря революции, не обнаружилось никакого интереса к
религиозным проблемам, мучившим русскую мысль XIX и начала XX в.
Когда в XIX в. в России народилась философская мысль, то она
стала, по преимуществу,
религиозной, моральной и социальной.
Католический разрыв церковного общества на две части сказался еще в том, что мир был лишен священного писания как непосредственного источника
религиозной жизни и духовенство
стало между Евангелием и душами человеческими.
Человек должен
стать внутренне свободным, достойным свободы и вечной жизни, действительно перестать быть рабом, а не надевать костюм свободного, не казаться могущественным: он должен сознать свой грех, в котором участвовал, и
религиозную связь свою с искуплением.
Философия должна сознательно преодолеть рационализм, отказаться от самодовольства и по-новому сделаться функцией
религиозной жизни; мышление должно
стать органической функцией жизни, субъект — воссоединиться с своими бытийственными корнями.
Лишь
религиозные философы окончательно возвышаются над «мудростью мира сего» и
становятся «безумными», т. е. «мудрыми».
В мировой истории человечества и во всей культуре человечества многое должно еще произойти, прежде чем
станет возможным вступить в новую
религиозную эпоху.
Средние века были устремлены к небу, в
религиозном своем сознании проклинали землю, и земля оставалась языческой, само царство небесное на земле
становилось язычески земным.
У Джемса и Бергсона прагматическая точка зрения не есть еще
религиозная, у Леруа она
становится уже
религиозной.
На пустом месте
религиозного сознания христианского мира, которое до сих пор заполнялось ложью, появился гуманизм и
стал поднимать человека, ставить его на ноги.
Слишком ведь ясно для
религиозного сознания, что церковь как порядок свободы и благодати не может подчиниться государству и порядку необходимости и закона и не может сама
стать государством, т. е. жизнью по принуждению и закону.
Без посвящения в
религиозные тайны и без приобщения к
религиозным таинствам нет питания; знание
становится худосочным и отвлеченным, порывает с живым бытием.
В язычестве было ощущение первоначальной святости плоти и плотской жизни, был здоровый
религиозный материализм, реалистическое чувство земли, но язычество было бессильно перед тлением плоти всего мира, не могло так преобразить плоть, чтоб она
стала вечной и совершенной, не могло вырвать из плоти грех и зло.
Поэтому дуализм небесного и земного,
религиозного и мирского
стал хронической болезнью христианской истории.
«Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?» Положительно могу сказать, что первый шаг к
религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества, был сделан мною теперь, не потому, чтобы несчастие побудило меня к ропоту и неверию, но потому, что мысль о несправедливости провидения, пришедшая мне в голову в эту пору совершенного душевного расстройства и суточного уединения, как дурное зерно, после дождя упавшее на рыхлую землю, с быстротой
стало разрастаться и пускать корни.
— И нравственности по Домострою [«Домострой» — русский письменный памятник XVI века, содержащий свод правил
религиозного, семейно-бытового и общественного поведения. «Домострой»
стал символом домашнего деспотизма родителей, темных и отсталых понятий.], вы думаете? Как бы не так, — возразил Салов, — вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера — для чувств, кучера — для удовольствия.
Деятельность русской церкви, несмотря на весь тот внешний лоск современности, учености, духовности, который ее члены теперь начинают принимать в своих сочинениях,
статьях, в духовных журналах и проповедях, состоит только в том, чтобы не только держать народ в том состоянии грубого и дикого идолопоклонства, в котором он находился, но еще усиливать и распространять суеверие и
религиозное невежество, вытесняя из народа живущее в нем рядом с идолопоклонством жизненное понимание христианства.
Пусть совершатся все те внешние усовершенствования, о которых могут только мечтать
религиозные и научные люди; пусть все люди примут христианство и пусть совершатся все те улучшения, которых желают разные Беллами и Рише со всевозможными добавлениями и исправлениями, но пусть при этом останется то лицемерие, которое есть теперь; пусть люди не исповедуют ту истину, которую они знают, а продолжают притворяться, что верят в то, во что не верят, и уважают то, чего не уважают, и положение людей не только останется то же, но будет
становиться всё хуже и хуже.
Как очень редко отдельный человек изменяет свою жизнь только по указаниям разума, а большей частью, несмотря на новый смысл и новые цели, указываемые разумом, продолжает жить прежнею жизнью и изменяет ее только тогда, когда жизнь его
становится совсем противоречащей его сознанию и вследствие того мучительной, точно так же человечество, узнав через своих
религиозных руководителей новый смысл жизни, новые цели, к которым ему нужно стремиться, долго еще и после этого познания продолжает в большинстве людей жить прежней жизнью и приводится к принятию нового жизнепонимания только сознанием невозможности продолжения прежней жизни.
Решает этот вопрос бесповоротно и безапелляционно
религиозное сознание или совесть каждого отдельного человека, перед которым невольно с общей воинской повинностью
становится вопрос о существовании или несуществовании государства.
У тех был хоть внешний
религиозный закон, из-за исполнения которого они могли не видеть своих обязанностей по отношению своих близких, да и обязанности-то эти были тогда еще неясно указаны; в наше же время, во-первых, нет такого
религиозного закона, который освобождал бы людей от их обязанностей к близким, всем без различия (я не считаю тех грубых и глупых людей, которые думают еще и теперь, что таинства или разрешение папы могут разрешать их грехи); напротив, тот евангельский закон, который в том или другом виде мы все исповедуем, прямо указывает на эти обязанности, и кроме того эти самые обязанности, которые тогда в туманных выражениях были высказаны только некоторыми пророками, теперь уже так ясно высказаны, что
стали такими труизмами, что их повторяют гимназисты и фельетонисты.
С каждым годом Ульяна Петровна Долинская
становилась все
религиознее; постилась все строже, молилась больше; скорбела о людской злобе и не выходила из церкви или от бедных.
По этому поводу произошел разговор, после которого Хотетова
стала повсюду порицать бабушку за неверие. Предоставляю всякому судить, сколько справедливого заключало в себе это порицание, но оно было отнюдь не несправедливее других порицаний, которым бабушка подверглась со стороны своих
религиозных воззрений: ее знакомые вольтерьянцы называли ее «попадьей» и «московскою просвирней», а ханжи с ужасом шептали, что даже сомнительно: «верит ли она в бога».
Не говоря о других сторонах жизни народной, при Алексее Михайловиче
стали бояться влияния иностранцев даже в
религиозном отношении.
А семья его быстро разрушалась, отец заболевал тихим помешательством на
религиозной почве, младший брат начинал пить и гулять с девицами, сестра вела себя, как чужая, и у нее, видимо, разыгрывался невеселый роман с рыжим студентом, я часто замечал, что глаза ее опухли от слез, и студент
стал ненавистен мне.
Это было поэтико-религиозное начало философии истории; оно очевидно лежало в христианстве, но долго не понимали его; не более, как век тому назад, человечество подумало и в самом деле
стало спрашивать отчета в своей жизни, провидя, что оно недаром идет и что биография его имеет глубокий и единый всесвязывающий смысл.
Федя. Нет. Я уверен и знаю, что они оставались чисты. Он,
религиозный человек, считал грехом брак без благословенья. Ну,
стали требовать развод, чтоб я согласился. Надо было взять на себя вину. Надо было всю эту ложь… И я не мог. Поверите ли, мне легче было покончить с собой, чем лгать. И я уже хотел покончить. А тут добрый человек говорит: зачем? И все устроили. Прощальное письмо я послал, а на другой день нашли на берегу одежду и мой бумажник, письма. Плавать я не умею.
Но если
религиозного воспитания не было в ходу, то цивическое
становилось со всяким днем труднее, за него ссылали на Кавказ, брили лоб. Отсюда то тяжелое состояние нравственной праздности, которое толкает живого человека к чему-нибудь определенному. Протестантов, идущих в католицизм, я считаю сумасшедшими… но в русских я камнем не брошу, они могут с отчаяния идти в католицизм, пока в России не начнется новая эпоха.
Еще дальше идет Беха-Улла [Беха-улла Мирза Хуссейн Али — основатель бехаизма, иранского религиозно-политического течения, возникшего в середине XIX в. уже после подавления восстания бабидов и ориентированного на соединение науки и религии, отрицавшего
религиозный и национальный фанатизм мусульманского Востока.], автор «Китабе-Акдес», в своей беседе с Э. Г. Броуном: «Мы же даем, — говорит он, — чтобы все народы пришли к единой вере, и люди
стали братьями; чтобы рознь
религиозная перестала существовать и уничтожено было различие национальностей.
С 1848 года
стали понимать, что ни окостенелое римское право, ни хитрая казуистика, ни тощая деистическая философия, ни бесплодный
религиозный рационализм не в силах отодвинуть совершение судеб общества.
При недолжном, неправом к ним отношении силы души мира
становятся чарами природы, орудием для колдовства, отсюда при магическом отношении к природе получается уклон в сторону
религиозных извращений.].
«Делание заповедей»
становится путем к Богу, а вместе и возможностью
религиозного преткновения для человека, ибо, по слову ап. Павла, от закона или заповеди рождается грех, а вне закона греха не существует [«Неужели от закона грех?
Но, разумеется, молитвенно вдохновляемое
религиозное искусство имеет наибольшие потенции
стать той искрой, из которой загорится мировое пламя, и воссияет на земле первый луч Фаворского света.
Но они получают жизненное значение, поскольку
становятся предметом деятельной и живой веры, надежды и любви, регулятивом
религиозной жизни.
Религиозная метафизика есть,
стало быть, метафизическая часть
религиозного мировоззрения и должна, согласно вышеуказанному, совпадать с метафизическою частью теоретического мировоззрения, хотя и приобретается иным путем; согласие их должно быть тем точнее, чем важнее для
религиозного сознания именно метафизическая часть мировоззрения, чем менее содержит она религиозно-индифферентных пунктов» (Hartmann.
Здесь величайшая духовная трудность нашего времени: с одной стороны, явно пришла пора для восприятия природы более духовного, нежели оно свойственно было новому времени с его «естествознанием», потребность «оккультного» постижения в широком смысле слова
становится все глубже и шире, но вместе с тем и
религиозная опасность этого пути, приводящего к измене Христу и к лжехристианству, к погружению в язычество и природную магию, чрезвычайно велика.
Религиозная ложь оккультизма, поскольку он
становится суррогатом религии, состоит в молчаливом и коварном умысле через усмотрение софийности мира и его божественности отгородиться от Бога и
религиозного, молитвенного пути к Нему.
Она имеет бесконечную глубину, свойственную
религиозному символу, а ее словесная плоть, сохраняя свой собственный характер,
становится вместе с тем и священным иероглифом, прозрачным лишь для просветленного ока.
При свете христианской веры могут получать справедливую оценку те истины, которые наличествуют в догматических учениях нехристианских религий, и те черты подлинного благочестия, которые присущи их культу. Но и для такого признания совсем не нужно стремиться во что бы то ни
стало устроить какой-то
религиозный волапюк или установить междурелигиозное эсперанто.
Булгаков по поводу имясловия написал
статью «Афонское дело» (Русская мысль. 1913. № 9), а позднее (в 1920 г.) монографию «Философия имени» (Париж, 1953).], помимо общего своего богословского смысла, является в некотором роде трансцендентальным условием молитвы, конституирующим возможность
религиозного опыта.