Неточные совпадения
Сам Государев посланный
К народу речь держал,
То руганью попробует
И плечи с эполетами
Подымет высоко,
То ласкою попробует
И
грудь с крестами царскими
Во все четыре
стороныПовертывать начнет.
Он, глубоко вздохнув и как бы чувствуя, что мало будет участия со
стороны Константина Федоровича и жестковато его сердце, подхватил под руку Платонова и пошел с ним вперед, прижимая крепко его к
груди своей. Костанжогло и Чичиков остались позади и, взявшись под руки, следовали за ними в отдалении.
Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили
грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой
стороны...
Вся
грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой
стороны изломано.
Вера Петровна молчала, глядя в
сторону, обмахивая лицо кружевным платком. Так молча она проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся — мать еще стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив лицо между рук. Самгин почувствовал неприятный толчок в
груди и вздохнул так, как будто все время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая...
Клим приподнял голову ее, положил себе на
грудь и крепко прижал рукою. Ему не хотелось видеть ее глаза, было неловко, стесняло сознание вины пред этим странно горячим телом. Она лежала на боку, маленькие, жидкие
груди ее некрасиво свешивались обе в одну
сторону.
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись в обе
стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось, рука поднялась к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на
грудь.
Самгин боком, тихонько отодвигался в
сторону от людей, он встряхивал головою, не отрывая глаз от всего, что мелькало в ожившем поле; видел, как Иноков несет человека, перекинув его через плечо свое, человек изогнулся, точно тряпичная кукла, мягкие руки его шарят по
груди Инокова, как бы расстегивая пуговицы парусиновой блузы.
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню; не то так по целым часам, скрестив руки на
груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все
стороны.
Она была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой, с бегавшими живо во все
стороны глазами, крепкой шеей и
грудью и красными, цепкими, никогда не устающими руками.
Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в
сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его
груди и прибавила тихо...
— Сподобился, сударыня! — отвечал он, набожно склонив голову на
сторону и сложив руки горстями на
груди, одна на другую.
Умирала она частию от небрежного воспитания, от небрежного присмотра, от проведенного, в скудности и тесноте, болезненного детства, от попавшей в ее организм наследственной капли яда, развившегося в смертельный недуг, оттого, наконец, что все эти «так надо» хотя не встречали ни воплей, ни раздражения с ее
стороны, а всё же ложились на слабую молодую
грудь и подтачивали ее.
С той
стороны отодвинули задвижку; Райский толкнул калитку ногой, и она отворилась. Перед ним стоял Савелий: он бросился на Райского и схватил его за
грудь…
Их везла пара сытых лошадей, ехавших медленной рысью; в
груди у них что-то отдавалось, точно икота. Кучер держал кнут в кулаке, вожжи лежали у него на коленях, и он изредка подергивал ими, с ленивым любопытством и зевотой поглядывая на знакомые предметы по
сторонам.
Она шла, наклонив голову, совсем закрытую черной мантильей. Видны были только две бледные руки, державшие мантилью на
груди. Она шагала неторопливо, не поворачивая головы по
сторонам, осторожно обходя образовавшиеся небольшие лужи, медленными шагами вошла на крыльцо и скрылась в сенях.
Она спрятала книгу в шкаф и села против него, сложив руки на
груди и рассеянно глядя по
сторонам, иногда взглядывая в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание вопросом, она обращала на него простой взгляд.
«Честь имею явиться», — сказал он, вытянувшись и оборотившись ко мне не лицом, а
грудью: лицо у него всегда было обращено несколько
стороной к предмету, на который он смотрел.
Потом, после допроса
сторон, как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой
груди, с таким же спокойствием и уверенностью в том, что он делает вполне полезное и важное дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.
Оказалось, что первым проснулся Дерсу; его разбудили собаки. Они все время прыгали то на одну, то на другую
сторону костра. Спасаясь от тигра, Альпа бросилась прямо на голову Дерсу. Спросонья он толкнул ее и в это время увидел совсем близко от себя тигра. Страшный зверь схватил тазовскую собаку и медленно, не торопясь, точно понимая, что ему никто помешать не может, понес ее в лес. Испуганная толчком, Альпа бросилась через огонь и попала ко мне на
грудь. В это время я услышал крик Дерсу.
Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук: это одна
сторона их свойств: с другой
стороны, каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как то, что он дышит
грудью; пока дышит эта
грудь, она горяча и неизменна, — смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть.
Когда он взошел, крик удвоился — Гарибальди вышел опять и, положа обе руки на
грудь, кланялся во все
стороны.
Но в этом одиночестве
грудь наша не была замкнута счастием, а, напротив, была больше, чем когда-либо, раскрыта всем интересам; мы много жили тогда и во все
стороны, думали и читали, отдавались всему и снова сосредоточивались на нашей любви; мы сверяли наши думы и мечты и с удивлением видели, как бесконечно шло наше сочувствие, как во всех тончайших, пропадающих изгибах и разветвлениях чувств и мыслей, вкусов и антипатий все было родное, созвучное.
Средний кроншнеп весь серо-пестрый и покрыт бледно-коричневыми пятнами или крапинами; на спине и крыльях, особенно на крайней их половине, крапины гораздо крупнее и темно-коричневее, а на шее, голове и
груди мельче, желтоватее и светлее; брюхо почти белое, кроме редких коричневых, весьма красивых копьеобразных пятен; подбой крыльев, идущий около папоротки, состоит из чисто-белых мелких перышек, и изнанка остальных больших перьев бледно-серая, очень красивая и явственно повторяет узор верхней
стороны крыльев.
Прилетев на место, гуси шумно опускаются на воду, распахнув ее
грудью на обе
стороны, жадно напиваются и сейчас садятся на ночлег, для чего выбирается берег плоский, ровный, не заросший ни кустами, ни камышом, чтоб ниоткуда не могла подкрасться к ним опасность.
Через минуту я опять услышал шум и увидел одного из только что дравшихся орланов. Он сел на коряжину недалеко от меня, и потому я хорошо мог его рассмотреть. В том, что это был именно один из забияк, я не сомневался. Испорченное крыло, взъерошенное оперение на
груди и запекшаяся кровь с правой
стороны шеи говорили сами за себя.
Глядит — вся левая
сторона головы и
грудь покрыты синими, багровыми пятнами.
И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой
стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина
грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
Вся прелесть и все искусство се танца заключались в том, что она то наклоняла вниз головку и выглядывала задорно исподлобья, то вдруг откидывала ее назад и опускала вниз ресницы и разводила руки в
стороны, а также в том, как в размер пляске колыхались и вздрагивали у нее под красной ситцевой кофтой огромные
груди.
Страх давно уже овладевал мною, но я боролся с ним и скрывал, сколько мог; когда же берег стал уходить из глаз моих, когда мы попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех
сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, — я не мог долее выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое лицо на
груди матери.
Так бежал он по узкому коридору, образованному с одной
стороны — высокой стеной, с другой — тесным строем кипарисов, бежал, точно маленький обезумевший от ужаса зверек, попавший в бесконечную западню. Во рту у него пересохло, и каждое дыхание кололо в
груди тысячью иголок. Топот дворника доносился то справа, то слева, и потерявший голову мальчик бросался то вперед, то назад, несколько раз пробегая мимо ворот и опять ныряя в темную, тесную лазейку.
— Я бы представила, — продолжала она, скрестив руки на
груди и устремив глаза в
сторону, — целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке — на тихой реке. Луна светит, а они все в белом и в венках из белых цветов, и поют, знаете, что-нибудь вроде гимна.
Мать, обняв Ивана, положила его голову себе на
грудь, парень вдруг весь отяжелел и замолчал. Замирая от страха, она исподлобья смотрела по
сторонам, ей казалось, что вот откуда-нибудь из-за угла выбегут полицейские, увидят завязанную голову Ивана, схватят его и убьют.
Взял ее руку в свои, крепко стиснул, потряс и быстро отвернулся в
сторону. Утомленная волнением, мать, не торопясь, мыла чашки и молчала, в
груди у нее тихо теплилось бодрое, греющее сердце чувство.
Мать схватилась руками за
грудь, оглянулась и увидела, что толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и смотрит, как от нее уходят люди со знаменем. За ними шло несколько десятков, и каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в
сторону, точно путь посреди улицы был раскален, жег подошвы.
В
груди матери пело и дрожало эхо воспоминаний. И где-то сбоку,
стороной, развивалась мысль...
Ей было больно и обидно, а он больно мял ее
груди, сопел и дышал ей в лицо, горячо и влажно. Она попробовала вывернуться из его рук, рванулась в
сторону.
Ее толкнули в
грудь, она покачнулась и села на лавку. Над головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали в
сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала остатками голоса...
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по другой
стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у Николаевых тушили лампу и тускло блестели от месяца черные стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко к
груди руки и говорил умоляющим шепотом...
Но другой кавалер старался помешать ему сделать это и всячески поворачивал и дергал свою даму из
стороны в
сторону; а сам то пятился, то скакал боком и даже пускал в ход левый свободный локоть, нацеливая его в
грудь противнику.
Теперь у него в комнатах светится огонь, и, подойдя к окну, Ромашов увидел самого Зегржта. Он сидел у круглого стола под висячей лампой и, низко наклонив свою плешивую голову с измызганным, морщинистым и кротким лицом, вышивал красной бумагой какую-то полотняную вставку — должно быть,
грудь для малороссийской рубашки. Ромашов побарабанил в стекло. Зегржт вздрогнул, отложил работу в
сторону и подошел к окну.
Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула к нему всем телом, от ног до
груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в одну
сторону, а земля поплыла в другую, и что время остановилось.
Они бесконечно зреют в сердце бедного труженика, выражаясь в жалобах, всегда однообразных и всегда бесплодных, но тем не менее повторяющихся беспрерывно, потому что человеку невозможно не стонать, если стон, совершенно созревший, без всяких с его
стороны усилий, вылетает из
груди его.
С одной
стороны, она производит людей-мучеников 2, которых повсюду преследует представление о родине, но которые все-таки по совести не могут отрицать, что на родине их ожидает разговор с становым приставом; с другой — людей-мудрецов, которые раз навсегда порешили: пускай родина процветает особо, а я буду процветать тоже особо, ибо лучше два-три месяца подышать полною
грудью, нежели просидеть их в «холодной»…
— Сломить меня не думайте, как сделали это с прежним вице-губернатором! — продолжал Калинович, колотя пальцем по столу. — Меня там знают и вам не выдадут; а я, с своей
стороны, нарочно останусь здесь, чтоб не дать вам пикнуть, дохнуть… Понимаете ли вы теперь всю мою нравственную ненависть к вашим проделкам? — заключил он, колотя себя в
грудь.
После того, разумеется, последовала нежная, или, скажу даже более того, страстная сцена любви: Аггей Никитич по крайней мере с полчаса стоял перед божественной пани на коленях, целовал ее
грудь, лицо, а она с своей
стороны отвечала ему такими же ласками и с не меньшею страстью, хоть внутри немножко и грыз ее червяк при невольной мысли о том, что на какие же деньги она будет кушать потом.
— Пробори меня, царь Саул! — говорил он, отбирая в
сторону висевшие на
груди его кресты, — пробори сюда, в самое сердце! Чем я хуже тех праведных? Пошли и меня в царствие небесное! Аль завидно тебе, что не будешь с нами, царь Саул, царь Ирод, царь кромешный?
Под Морозовым был грудастый черно-пегий конь с подпалинами. Его покрывал бархатный малиновый чалдар, весь в серебряных бляхах. От кованого налобника падали по
сторонам малиновые шелковые морхи, или кисти, перевитые серебряными нитками, а из-под шеи до самой
груди висела такая же кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и поводья состояли из серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями неравной величины.
Спотыкающиеся ноги из
стороны в
сторону носили онемевшее тело,
грудь издавала не бормотанье, а хрип, самое существование как бы прекращалось.
Протопоп, слушавший начало этих речей Николая Афанасьича в серьезном, почти близком к безучастию покое, при последней части рассказа, касающейся отношений к нему прихода, вдруг усилил внимание, и когда карлик, оглянувшись по
сторонам и понизив голос, стал рассказывать, как они написали и подписали мирскую просьбу и как он, Николай Афанасьевич, взял ее из рук Ахиллы и «скрыл на своей
груди», старик вдруг задергал судорожно нижнею губой и произнес...