Неточные совпадения
Почувствовав что-то близкое стыду
за себя,
за людей, Самгин пошел тише, увидал вдали отряд конной полиции и свернул в переулок. Там, у
забора,
стоял пожилой человек в пиджаке без рукава и громко говорил кому-то...
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел
за ворота парка, у ворот, как два столба,
стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под
забором сидели и лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными
заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов
стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети
за спиной или
за пазухой.
Я обогнул утес, и на широкой его площадке глазам представился ряд низеньких строений, обнесенных валом и решетчатым
забором, — это тюрьма. По валу и на дворе ходили часовые, с заряженными ружьями, и не спускали глаз с арестантов, которые, с скованными ногами, сидели и
стояли, группами и поодиночке, около тюрьмы. Из тридцати-сорока преступников, которые тут были, только двое белых, остальные все черные. Белые стыдливо прятались
за спины своих товарищей.
Глядя на эти коралловые
заборы, вы подумаете, что
за ними прячутся такие же крепкие каменные домы, — ничего не бывало: там скромно
стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трех стенках из тонкого дерева, заплетенного бамбуком; четвертой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой,
за неимением стекол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается.
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы,
стоял у
забора и еще мальчик, тоже школьник, тоже с мешочком на боку, по росту лет десяти, не больше, или даже меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими черными глазками.
В одном месте сплошной
забор сменился палисадником,
за которым виднелся широкий двор с куртиной, посредине которой
стоял алюминиевый шар. В глубине виднелся барский дом с колонками, а влево — неотгороженный густой сад. Аллеи уходили в зеленый сумрак, и на этом фоне мелькали фигуры двух девочек в коротких платьях. Одна прыгала через веревочку, другая гоняла колесо. На скамье под деревом, с книгой на коленях, по — видимому, дремала гувернантка.
Вместе с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе
стоят теперь
за забором, отделяющим дом от улицы, грызут семечки, скорлупа от которых остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фонари, о городовом с разносной книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу в мелочную лавочку…
Возле меня
за забором стоял какой-то человек с коротко остриженными черными волосами и иронически посматривал на меня.
Чтобы не быть узнанным, он сошел с танцевального круга и пробрался вдоль низенького
забора,
за которым
стояли бесплатные созерцатели роскошного бала, стараясь стать против того места, где раньше сидела Юленька. Вскоре вальс окончился. Они прошли на прежнее место. Юленька села. Покорни
стоял, согнувшись над нею, как длинный крючок. Он что-то бубнил однообразным и недовольным голосом, как будто бы он шел не из горла, а из живота.
Дом, до которого дошел Николай Всеволодович,
стоял в пустынном закоулке между
заборами,
за которыми тянулись огороды, буквально на самом краю города.
И еще темнее казалось везде оттого, что Передонов
стоял в пространстве, освещенном лампою в гостиной, свет от которой двумя полосами ложился на двор, расширяясь к соседскому
забору,
за которым виднелись темные бревенчатые стены.
Улица поднималась на невысокий холм, и
за ним снова был спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался на синем, вечереющем, печальном небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе и тяжко грустила и томилась. Деревья свешивали ветки через
забор и заглядывали и мешали итти, шопот их был насмешливый и угрожающий. Баран
стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова.
Город был насыщен зноем,
заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе
стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над
заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки
за милостыней.
— Сейчас начнется! — шепнул он нам. Перегоняет парочку и предлагает купить цветы. Парочка остановилась у самых ворот. Далматов дает деньги, оба исчезают
за загородкой. Мы
стоим у
забора. Стрельская чихает и смеется. Что-то говорят, но слов не слышно. Наконец, зверски начинает чихать Далматов, раз, два, три…
Бойня находилась
за кладбищем, и раньше я видел ее только издали. Это были три мрачных сарая, окруженные серым
забором, от которых, когда дул с их стороны ветер, летом в жаркие дни несло удушливою вонью. Теперь, войдя во двор, в потемках я не видел сараев; мне все попадались лошади и сани, пустые и уже нагруженные мясом; ходили люди с фонарями и отвратительно бранились. Бранились и Прокофий и Николка так же гадко, и в воздухе
стоял непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья.
Место — две десятины; в самый раз, значит, и то, пожалуй,
за всем не усмотришь;
забор подгнил, а местами даже повалился — надо новый строить; дом, ежели маленько его поправить, то хватит надолго; и мебель есть, а в одной комнате даже ванна мраморная
стоит, в которой жидовин-откупщик свое тело белое нежил; руина… ну, это, пожалуй, „питореск“, и больше ничего; однако существует легенда, будто по ночам здесь собираются сирые и неимущие, лижут кирпичи, некогда обагрявшиеся сивухой, и бывают пьяны.
Бурмистров оглянулся, взял из кучи щепок обломок какой-то жерди, вытянулся вперед и приложил лицо к щели
забора: в тупике
за ним
стояло десятка полтора горожан — всё знакомые люди.
Только вымолвить успела,
Дверь тихонько заскрыпела,
И в светлицу входит царь,
Стороны той государь.
Во все время разговора
Он
стоял позадь
забора;
Речь последней по всему
Полюбилася ему.
«Здравствуй, красная девица, —
Говорит он, — будь царица
И роди богатыря
Мне к исходу сентября.
Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы.
Поезжайте вслед
за мной,
Вслед
за мной и
за сестрой:
Будь одна из вас ткачиха,
А другая повариха».
Долго
стоял фельдшер у окна и стучал. Но вот
за забором, около дома, на деревьях зарделся иней, ворота заскрипели, и показалась закутанная женская фигура с фонарем в руках.
Толковали, что дворник поймал на поджоге протопопа в камилавке; что поджигает главнейшим образом какой-то генерал, у которого спина намазана горючим составом, так что
стоит ему почесаться спиною о
забор — он и загорится; что
за Аракчеевскими казармами приготовлено пять виселиц, и на одной из них уже повешен один генерал «
за измену»; что пожарные представили одного иностранца и одного русского, которые давали им 100 р., чтобы только они не тушили Толкучего рынка; что семидесятилетняя баба ходила в Смольный поджигать и, схваченная там, объяснила на допросе, будто получила 100 рублей, но не откроет-де, кто дал ей деньги, хошь в кусочки искрошите; что Петербург поджигает целая шайка в триста человека и что видели, как ночью Тихвинская Богородица ходила, сама из Тихвина пришла и говорила: «вы, голубчики, не бойтесь, эфтому кварталу не гореть».
Оля
стояла на коленях в молитвенной позе. Остальные шесть девочек с широко раскрытыми ртами следили
за Хвостиком. А виновник переполоха как ни в чем не бывало преважно восседал на
заборе, тщательно умываясь и охорашиваясь при помощи своего розового язычка, и сладко мурлыкал.
Виденные мною деревья
стояли в ряд, окаймляя
забор,
за которым ютился довольно чистенький домик с надписью, возвещавшею, что здесь помещается городская больница.
Он остановился и поглядел на переулок сквозь решетку
забора… Там
стояли два извозчика… Из-за соседних домов искрился крест какой-то близкой церкви.
Взяли влево. Кругом забелело поле. Вдали виднелся лесок. Кирпично-красный ящик фабрики
стоял на дворе
за низким
забором.
— Та-ак… — Турман взялся
за шапку. Он задыхался. — Значит, окончательно
за хвост и через
забор? Благодарим!.. Речи болтать, звать на дело, а потом: «
Стой! Погоди! Ты только, знай организуйся». Спасибо вам
за ласку, господа добрые!
Для довершения картины, среди народа явилось и духовенство. Из-за
забора глядел дьячок. Воевода велел его привести и спросил зачем он там
стоит. «Смотрю что делается» — отвечал тот. Он похвалил его
за спокойное поведение, советовал также вести себя и впредь, объявил о совершенной веротерпимости при наступающей власти польского короля и подал дьячку, в знак высокой своей милости, свою воеводскую руку. Тема для донесения жонду и для вариаций европейской журналистики была богатая.
На берегу показалась фигура мужчины, быстрыми шагами приближавшаяся к дому княжны Людмилы Васильевны. Граф притаился в тени
забора. Фигура приблизилась к калитке и остановилась. Граф
стоял шагах в десяти от нее. Луна, на одно мгновение выплывшая из-за облаков, осветила стоявшего у калитки мужчину. Граф Иосиф Янович узнал князя Сергея Сергеевича Лугового.
Мимо
забора,
за которым он
стоял, кто-то как будто крался, один навстречу другому. Скоро он различил и узнал их голоса.