Неточные совпадения
В углу
стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский
за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, [Кистрин (Кюстрин) — русская крепость.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома,
за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые
стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц
стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо;
за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе
стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
За спиной редактора
стоял шкаф, тесно набитый книгами, в
стеклах шкафа отражалась серая спина, круглые, бабьи плечи, тускло блестел голый затылок, казалось, что в книжном шкафе заперт двойник редактора.
Он лениво опустился на песок, уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать
стекла очков, наблюдая
за Туробоевым, который все еще
стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут в сторону мельницы.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы
за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в белом и желтом блеске
стояла большая женщина, туго затянутая в черный шелк.
Загнали во двор старика, продавца красных воздушных пузырей, огромная гроздь их колебалась над его головой; потом вошел прилично одетый человек, с подвязанной черным платком щекою; очень сконфуженный, он, ни на кого не глядя, скрылся в глубине двора,
за углом дома. Клим понял его, он тоже чувствовал себя сконфуженно и глупо. Он
стоял в тени,
за грудой ящиков со
стеклами для ламп, и слушал ленивенькую беседу полицейских с карманником.
Остановились перед витриной ярко освещенного магазина.
За стеклом, среди евангелий, в золоченых переплетах с эмалью и самоцветами, на черном бархате возвышалась митра, покрытая стеклянным колпаком, лежали напрестольные кресты,
стояли дикирии и трикирии.
В углу у стены, изголовьем к окну, выходившему на низенькую крышу,
стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала
стекла окна; из-за крыши поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
Глядя на эти коралловые заборы, вы подумаете, что
за ними прячутся такие же крепкие каменные домы, — ничего не бывало: там скромно
стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трех стенках из тонкого дерева, заплетенного бамбуком; четвертой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой,
за неимением
стекол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается.
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними
стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных
стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами
за ухом у меня, говоря...
— Посмотрите, Лизавета Прокофьевна, эти чашки, — как-то странно заторопился он, — эти фарфоровые чашки и, кажется, превосходного фарфора,
стоят у Лебедева всегда в шифоньерке под
стеклом, запертые, никогда не подаются… как водится, это в приданое
за женой его было… у них так водится… и вот он их нам подал, в честь вас, разумеется, до того обрадовался…
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту
стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела в окно.
За стеклом неподвижно
стояла черная тьма.
Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других
стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за
стекла не слышно.
Стоят люди толпой и дивятся: на окне
за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые!
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в
стекло окна; чётко и ясно
стояло перед ним доброе лицо женщины, а
за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
Илье показалось, что, когда он взглянул на дверь лавки, —
за стеклом её
стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему в руки старую монету, а накопив, продавал её менялам по рублю двадцать копеек
за рубль. В кошельке у него и теперь лежало несколько таких монет.
Илья встал, подошёл к окну. Широкие ручьи мутной воды бежали около тротуара; на мостовой, среди камней,
стояли маленькие лужи; дождь сыпался на них, они вздрагивали: казалось, что вся мостовая дрожит. Дом против магазина Ильи нахмурился, весь мокрый,
стёкла в окнах его потускнели, и цветов
за ними не было видно. На улице было пусто и тихо, — только дождь шумел и журчали ручьи. Одинокий голубь прятался под карнизом, усевшись на наличнике окна, и отовсюду с улицы веяло сырой, тяжёлой скукой.
— В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном
стоял… в твои годы Игнат ясен был, как
стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что
за человек. А на тебя гляжу — не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди — пропасть должны, потому — не знают себя… А жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на
стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание необычного.
Стоя на коленях, Евсей держался рукою
за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
Вместе с золотыми, вышедшими из моды табакерками лежали резные берестовые тавлинки; подле серебряных старинных кубков
стояли глиняные размалеванные горшки — под именем этрурских ваз; образчики всех руд, малахиты, сердолики, топазы и простые камни лежали рядом; подле чучел белого медведя и пеликана
стояли чучелы обыкновенного кота и легавой собаки;
за стеклом хранились челюсть слона, мамонтовые кости и лошадиное ребро, которое Ижорской называл человеческим и доказывал им справедливость мнения, что земля была некогда населена великанами.
На дачу Иванова вела лесная тропинка, которую сплошь занесло снегом… Из-за стволов и сугробов кое-где мерцали одинокие огоньки. Несколько минут назад мне пришлось пройти мимо бывшей генеральской дачи, теперь я подходил к бывшей дачке Урмановых. От обеих на меня повеяло холодом и тупой печалью. Я подошел к палисаднику и взглянул в окно, в котором видел Урманова. Черные
стекла были обведены белой рамкой снега… Я
стоял, вспоминал и думал…
Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув дверью, исчез, оставив
за собой тихий звон
стекла висячей лампы и коротенький визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё тело его дрожало, как озябшее; среди комнаты под лампой
стояла Полина, рот у неё был открыт, она хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
По обыкновению он был одет в татарскую рубаху, и она делала его похожим на старую бабу.
Стоял он как бы прячась
за угол печи, в одной руке — бутылка водки, в другой — чайный стакан, руки у него, должно быть, дрожали —
стекло звенело, слышалось бульканье наливаемой влаги.
Я был также взволнован: во все дни Моего вочеловечения Я впервые слышал такую бурю, и она подняла во Мне все былые страхи: почти с ужасом ребенка Я старался избегать глазами окон,
за которыми
стояла тьма. «Почему она не идет сюда? — думал Я. — Разве
стекло может ее удержать, если она захочет ворваться?..»
Милиционер ушел,
за ним ушел и солдат. В комнате было тихо, мухи бились о пыльные
стекла запертых окон. На великолепном письменном столе с залитым чернилами бордовым сукном
стояла чернильная склянка с затычкой из газетной бумаги. По стенам висели портреты и воззвания.
За стеклом стоят позолоченные солонки русского образца, с крышкой и круглые — для подношения «хлеба-соли».
Тася прошла мимо афиш, и ей стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть на то, что
стояло в листе
за стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел у ней в глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась — нигде. Ей все равно было: идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.
Вдруг — треск и раскатывающийся звон разбитого
стекла. У входа, в дверях,
стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью, ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а в каждой руке он держал по кирпичине. Одна
за другою обе полетели в окна. Звон и грохот. Ребята растерялись. А Спирька в пьяном исступлении хватал кирпич
за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо
за дверью, и метал в окна.
По двум стенам держались ставцы из дуба, на вырезе из злата, в которых
за стеклами стояла серебряная суда, назначенная, казалось, для употребления исполинов.
Спирька неожиданно изогнулся, с силою боднул Оську головою в лицо, вырвался и, шатаясь, побежал к двери. Разгоряченные ребята —
за ним. Оська
стоял, зажав ладонями лицо, из носу бежала кровь. Вдруг — дзеньканье, звон, треск. У двери были сложены оконные рамы, Спирька споткнулся и упал прямо в рамы. Барахтался в осколках
стекла и обломках перекладин, пытался встать и не мог.
Но в то же утро я впервые увидел и его жену: я поднял глаза к ее окнам, и
за зеркальным, фальшиво поблескивающим
стеклом, в сумраке комнаты, увидел такой же неверный, фальшивый образ: она
стояла и смотрела на разгулявшееся, грохочущее море.