Неточные совпадения
Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы,
на освещенную горячим солнцем траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то
на пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля
крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то
на народ, копошившийся в темной и пыльной риге, и думал странные мысли...
Он шел через террасу и смотрел
на выступавшие две звезды
на потемневшем уже небе и вдруг вспомнил: «Да, глядя
на небо, я думал о том, что свод, который я вижу, не есть неправда, и при этом что-то я не додумал, что-то я
скрыл от себя, — подумал он. — Но что бы там ни было, возражения не может быть.
Стоит подумать, — и всё разъяснится!»
Опять блеснула молния, и послышался удар; и, трепля
крыльями, как бы стараясь удержаться
на воздухе, птица остановилась,
постояла мгновенье и тяжело шлепнулась о топкую землю.
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится,
скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и
на низах, ожидая косы,
стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Самгина ошеломил этот неожиданный и разноголосый, но единодушный взрыв злости, и, кроме того, ‹он› понимал, что, не успев начать сражения, он уже проиграл его. Он
стоял, глядя, как люди все более возбуждают друг друга, пальцы его играли карандашом,
скрывая дрожь. Уже начинали кричать друг
на друга, а курносый человек с глазами хорька так оглушительно шлепнул ладонью по столу, что в буфете зазвенело стекло бокалов.
Что за плавание в этих печальных местах! что за климат! Лета почти нет: утром ни холодно, ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы
скрывают от глаз чуть не собственный нос. Вчера палили из пушек, били в барабан, чтоб навести наши шлюпки с офицерами
на место, где
стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины почти не бывает, а половина июля!
— И тщеславие… Я не
скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот
стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
— Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что он не умел оценить. Он вышел в бешенстве и затопал ногами. Он
на меня бросился, а я отскочила… И я вам скажу еще, как человеку, от которого теперь уж ничего
скрывать не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это себе представить? Но что же мы
стоим? Ах, сядьте… Извините, я… Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и спасти несчастного старика от ужасной смерти!
Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и видит — вдоль стены пробирается какая-то фигура,
скрывая лицо.
— Молится, — с удивлением сказала одна, и,
постояв еще несколько секунд, они пошли своим путем, делясь какими-то замечаниями. А я
стоял на улице, охваченный особенным радостным предчувствием. Кажется, это была моя последняя молитва, проникнутая живой непосредственностью и цельностью настроения. Мне вспомнилась моя детская молитва о
крыльях. Как я был глуп тогда… Просил, в сущности, игрушек… Теперь я знал, о чем я молился, и радостное предчувствие казалось мне ответом…
Скворцу, отнятому ею у кота, она обрезала сломанное
крыло, а
на место откушенной ноги ловко пристроила деревяшку и, вылечив птицу, учила ее говорить.
Стоит, бывало, целый час перед клеткой
на косяке окна — большой такой, добрый зверь — и густым голосом твердит переимчивой, черной, как уголь, птице...
Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов хлеба, стогов сена и проч. и проч. также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают
на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать в нем журавлей
на перелете,
на корму или
на ночевке; ночевку журавли выбирают
на местах открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все спят
стоя, заложив голову под
крылья, вытянувшись в один или два ряда и выставив по краям одного или двух сторожей, которые только дремлют, не закладывая голов под
крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать
на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту
стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия,
скрывая передо мною свое волнение.
Луша молчала; ей тоже хотелось протянуть руку Раисе Павловне, но от этого движения ее удерживала какая-то непреодолимая сила, точно ей приходилось коснуться холодной гадины. А Раиса Павловна все
стояла посредине комнаты и ждала ответа. Потом вдруг, точно ужаленная, выбежала в переднюю, чтобы
скрыть хлынувшие из глаз слезы. Луша быстро поднялась с дивана и сделала несколько шагов, чтобы вернуть Раису Павловну и хоть пожать ей руку
на прощанье, но ее опять удержала прежняя сила.
Сзади — знакомая, плюхающая, как по лужам, походка. Я уже не оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей — и потом, наверное, будет
стоять внизу,
на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в мою комнату — пока там не упадут,
скрывая чье-то преступление, шторы…
На другой день вечером он сидел в маленькой комнатке одной из слободских хибарок, безуспешно стараясь
скрыть неодолимое волнение, охватившее его. Перед ним
на столе
стоял самовар и, то съёживаясь, то разбухая, злорадно шипел...
Сальме была искусная наездница, через каждые десять или пятнадцать верст
стояли, заранее приготовленные, переменные кони, охраняемые солдатами, очень любившими своего доброго капитана, и беглецы полетели «
на крыльях любви», как непременно сказал бы поэт того времени.
— Простите мою дерзость, — сказала девушка, краснея и нервно смеясь. Она смотрела
на меня своим прямым, веселым взглядом и говорила глазами обо всем, чего не могла
скрыть. — Ну, мне, однако, везет! Ведь это второй раз, что вы
стоите задумавшись, а я прохожу сзади! Вы испугались?
Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он
скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже
стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря
на то, что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо.
Над ними в неизмеримой вышине неба вы уж непременно увидите беркута, род орла: распластав дымчатые
крылья свои, зазубренные по краям, распушив хвост и издавая слабый крик, похожий
на писк младенца, он
стоит неподвижно в воздухе или водит плавные круги, постепенно понижаясь к добыче.
Он взял зонтик и, сильно волнуясь, полетел
на крыльях любви.
На улице было жарко. У доктора, в громадном дворе, поросшем бурьяном и крапивой, десятка два мальчиков играли в мяч. Все это были дети жильцов, мастеровых, живших в трех старых, неприглядных флигелях, которые доктор каждый год собирался ремонтировать и все откладывал. Раздавались звонкие, здоровые голоса. Далеко в стороне, около своего крыльца,
стояла Юлия Сергеевна, заложив руки назад, и смотрела
на игру.
Вогнутым полукругом
стоит тяжелое мраморное здание вокзала, раскинув свои
крылья, точно желая обнять людей. Из порта доносится тяжкое дыхание пароходов, глухая работа винта в воде, звон цепей, свистки и крики —
на площади тихо, душно в всё облито жарким солнцем.
На балконах и в окнах домов — женщины, с цветами в руках, празднично одетые фигурки детей, точно цветы.
Словом сказать,
стоит только оплошать — и крепостное право вновь осенит нас
крылом своим. Но какое это будет жалкое, обтрепанное крепостное право! Парки вырублены, соловьи улетели, старая Анфиса давно свезена
на погост. Ни волнующихся нив, ни синеющих вдали лесов, ни троек с малиновым звоном, ни кучеров в канаусовых рубашках и плисовых безрукавках — ничего нет! Одни оголтелые Дракины, голодные, алчущие и озлобленные, образовали союз, с целью рыскать по обездоленным палестинам, хватать, ловить…
Жду не дождусь ночи-то! Так, кажется,
на крыльях бы к нему полетела. То одно держу в уме, что недаром я по крайней мере собой хороша, будет чем вспомнить молодость. (Задумчиво). Думаю себе: молодой такой да хороший! Еще
стою ли я, дура, чтоб он любил-то меня? Заглохнуть бы мне здесь, в этом захолустье, кабы не он.
Зина ходила по комнате взад и вперед, сложив накрест руки, понурив голову, бледная и расстроенная. В глазах ее
стояли слезы; но решимость сверкала во взгляде, который она устремила
на мать. Она поспешно
скрыла слезы, и саркастическая улыбка появилась
на губах ее.
Слева у стены
на узорном золотистом столбе
стояла черная статуя: женщина с завязанными глазами, одна нога которой воздушно касалась пальцами колеса, украшенного по сторонам оси
крыльями, другая, приподнятая, была отнесена назад.
Воображенью дать лишь
стоит волю,
Оно меня
на крыльях унесет,
Минутной верой мне наполнит душу,
Искусственной любовью опьянит;
Красноречиво жгучие слова
Из уст польются; как актер
на сцене,
Я непритворно в роль мою войду
И до развязки сам себе поверю.
Когда зрители уселись и простыни раздвинулись, в раме, обтянутой марлей, взорам предстали три фигуры живой картины, в значении которых не было возможности сомневаться: Любинька
стояла с большим, подымающимся с полу черным крестом и в легком белом платье; близ нее, опираясь
на якорь, Лина в зеленом платье смотрела
на небо, а восьмилетний Петруша в красной рубашке с прелестными
крыльями, вероятно, позаимствованными у белого гуся, и с колчаном за плечами целился из лука чуть ли не
на нас.
Василиса и Дарья
стояли, каждая по концам стола, с поднятыми кулаками; перед ними близ окна сидела Акулина; она, казалось, не старалась
скрывать своего горя и, закрыв лицо руками, рыдала
на всю избу…
— А самой насчет себя Михайлице кажется, будто она, выскочив в одной ветхой срачице, вся в дырьях, и
стоит у самой воды, а против нее,
на том берегу стремит высокий красный столб, а
на том столбе небольшой белый петух и все
крыльями машет.
Узнав в тот же день, я заговорил кротко, но твердо и резонно. Она сидела
на постели, смотрела в землю, щелкая правым носком по коврику (ее жест); дурная улыбка
стояла на ее губах. Тогда я, вовсе не возвышая голоса, объявил спокойно, что деньги мои, что я имею право смотреть
на жизнь моими глазами, и — что когда я приглашал ее к себе в дом, то ведь ничего не
скрыл от нее.
— Чёртова баба! — выругался Дюковский, выходя из большого дома. — По-видимому, что-то знает и
скрывает. И у горничной что-то
на лице написано…
Постойте же, черти! Всё разберем!
Полунагая, едва одетая легкой тканью, которая более обнаруживала ее красоту, нежели
скрывала своими фантастическими драпри, трепещущая и огненная,
стояла она перед ним, не смея ни поднять
на него взора, ни оторвать его от пестрых цветов ковра, до которого чуть касались ее маленькие ножки.
—
Постой, — говорю, — старуха, если ты так говоришь, так слушай: я приехал к тебе
на пользу; дочку твою я вылечу, только ты говори мне правду, не
скрывай ничего, рассказывай сначала: как она у тебя жила, не думала ли ты против воли замуж ее выдать, что она делала и как себя перед побегом вела, как сбежала и как потом опять к тебе появилась? — Все подробно с самого начала.
Граф. (понемногу оборачиваясь и начиная обращать некоторое внимание
на Дарью Ивановну). Я ничего не забыл, поверьте… Скажите, пожалуйста, Дарья Ивановна, сколько вам тогда было лет?..
Постойте,
постойте… Знаете ли, ведь вы от меня не можете
скрыть свои годы?
И пустил лошадь налево,
на гору. Лошадь под Жилиным была охотницкая (он за нее сто рублей заплатил в табуне жеребенком и сам выездил); как
на крыльях взнесла его
на кручь. Только выскакал, глядь — а перед самым им,
на десятину места,
стоят татары верхами, — человек тридцать. Он увидал, стал назад поворачивать; и татары его увидали, пустились к нему, сами
на скаку выхватывают ружья из чехлов. Припустил Жилин под кручь во все лошадиные ноги, кричит Костылину...
Макар Семенов
стоял как ни в чем не бывало, и смотрел
на начальника, и не оглядывался
на Аксенова. У Аксенова тряслись руки и губы, и он долго не мог слова выговорить. Он думал: «Если
скрыть его, за что же я его прощу, когда он меня погубил? Пускай поплатится за мое мученье. А сказать
на него, точно — его засекут. А что, как я понапрасну
на него думаю? Да что ж, мне легче разве будет?»
Девушка
постояла, посмотрела ему в спину, повернулась и ушла. С больным чувством обиды возвратилась она домой, уселась
на полу,
на маленькую скамеечку, за каким-то коленкором, который в тот день
кроила, и, положив
на колени подпертую ладонями голову, заплакала тихо, беззвучно, но горько.
Володя Ашанин, обязанный во время авралов находиться при капитане,
стоит тут же
на мостике, страшно бледный, напрасно стараясь
скрыть охвативший его страх. Ему стыдно, что он трусит, и ему кажется, что только он один обнаруживает такое позорное малодушие, и он старается принять равнодушный вид ничего не боящегося моряка, старается улыбнуться, но вместо улыбки
на его лице появляется страдальческая гримаса.
Наперед повестил Василий Фадеев всех, кто не знавал еще Марка Данилыча, что у него
на глазах горло зря распускать не годится и, пока не велит он го́ловы
крыть,
стой без шапок, потому что любит почет и блюдет порядок во всем.
Солнце
стояло высоко
на небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая
крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
Паша почувствовала, что
на эту даму в черном, с сердитыми глазами и с белыми, тонкими пальцами, она производит впечатление чего-то гадкого, безобразного, и ей стало стыдно своих пухлых, красных щек, рябин
на носу и чёлки
на лбу, которая никак не зачесывалась наверх. И ей казалось, что если бы она была худенькая, не напудренная и без чёлки, то можно было бы
скрыть, что она непорядочная, и было бы не так страшно и стыдно
стоять перед незнакомой, таинственной дамой.
Хрущов. Мне надо идти туда…
на пожар. Прощайте… Извините, я был резок — это оттого, что никогда я себя не чувствовал в таком угнетенном состоянии, как сегодня… У меня тяжко
на душе… Но все это не беда… Надо быть человеком и твердо
стоять на ногах. Я не застрелюсь и не брошусь под колеса мельницы… Пусть я не герой, но я сделаюсь им! Я отращу себе
крылья орла, и не испугают меня ни это зарево, ни сам черт! Пусть горят леса — я посею новые! Пусть меня не любят, я полюблю другую! (Быстро уходит.)
Она, восемнадцатилетняя девочка,
стояла, глядела в ноты и дрожала, как струна, которую сильно дернули пальцем. Ее маленькое лицо то и дело вспыхивало, как зарево.
На глазах блестели слезы, готовые каждую минуту закапать
на музыкальные значки с черными булавочными головками. Если бы шёлковые золотистые волосы, которые водопадом падали
на ее плечи и спину,
скрыли ее лицо от людей, она была бы счастлива.
Всегда умиляло и наполняло душу светлою радостью го, что у каждого человека есть свой ангел-хранитель. Он невидимо
стоит около меня, радуется
на мои хорошие поступки, блистающим
крылом прикрывает от темных сил. Среди угодников были некоторые очень приятные. Николай-угодник, например, самый из всех приятный. Ночью под шестое декабря он тайно приходил к нам и клал под подушку пакеты. Утром проснешься — и сейчас же руку под подушку, и вытаскиваешь пакет. А в нем пастила, леденцы, яблоки, орехи грецкие, изюм.
В воздухе
стоит странная смесь звуков: чудовищный треск, хлопанье пламени, похожее
на хлопанье тысячи птичьих
крыльев, человеческие голоса, блеянье, мычанье, скрып колес.
На этот раз Сережа изображал маленького нищего, заблудившегося в лесу, а над ним
стоял в белой одежде, с
крыльями за спиною, его ангел-хранитель — Бобка.
На нем
стояла деревянная церковь во имя Георгия Победоносца, такая ветхая, что переходы ее опускали по сторонам свои
крылья, а кровли источены были ржавчиною времени.
Там
стоял старец священнослужитель с святыми дарами, готовясь отрешить ими земного от земли и дать ему
крылья на небо.
4) Колесница в 8 лошадей под траурными попонами, ведомых уланами. Кучером был постоянно Илья Бойков.
На крыльях стояли по каждую сторону по одному дежурному флигель-адъютанту. Подле колесницы верховые ординарцы и бригадные командиры верхом.