Неточные совпадения
Налево от двери
стояли ширмы, за ширмами — кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло,
на котором дремал доктор; подле кровати
стояла молодая, очень белокурая, замечательной красоты девушка, в белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава, прикладывала
лед к голове maman, которую не было видно в эту минуту.
Самгин видел, как отскакивали куски
льда, обнажая остов баррикады, как двое пожарных, отломив спинку дивана, начали вырывать из нее мочальную набивку, бросая комки ее третьему, а он,
стоя на коленях, зажигал спички о рукав куртки; спички гасли, но вот одна из них расцвела, пожарный сунул ее в мочало, и быстро, кудряво побежали во все стороны хитренькие огоньки, исчезли и вдруг собрались в красный султан; тогда один пожарный поднял над огнем бочку, вытряхнул из нее солому, щепки; густо заклубился серый дым, — пожарный поставил в него бочку, дым стал более густ, и затем из бочки взметнулось густо-красное пламя.
— Чего это? Водой облить? Никак нельзя. Пуля в
лед ударит, — ледом будет бить! Это мне известно.
На горе святого Николая, когда мы Шипку защищали, турки делали много нам вреда ледом.
Постой! Зачем бочку зря кладешь? В нее надо набить всякой дряни. Лаврушка, беги сюда!
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как
лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом
стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше
на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода
стоит поверх
льда; случится попасть туда — лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать
на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Кругом все белело от инея. Вода в лужах замерзла. Под тонким слоем
льда стояли воздушные пузыри. Засохшая желто-бурая трава искрилась такими яркими блестками, что больно было
на нее смотреть. Сучья деревьев, камни и утоптанная земля
на тропе покрылись холодным матовым налетом.
— Как запашок!
на льду стоит всего пятый день, и уж запашок!
Льду, что ли, у тебя нет? — строго обращается барыня к ключнице.
Тут же откатчики наваливали добытые пески в ручные тачки и по деревянным доскам, уложенным в дорожку, свозили
на лед, где
стоял ряд деревянных вашгердов [Вашгерд (от нем. Waschhert) — небольшой станок для промывки руды, особенно золотоносной.].
Таисья выбежала провожать ее за ворота в одном сарафане и
стояла все время, пока сани спускались к реке, объехали караванную контору и по
льду мелькнули черною точкой
на ту сторону, где уползала в лес змеей лесная глухая дорожка.
Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал: «Белая тронулась!» Мать позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже
стоял на крыльце и жадно следил глазами, как шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого
льда.
Но когда она воротилась, он уже заснул. Она
постояла над ним минуту, ковш в ее руке дрожал, и
лед тихо бился о жесть. Поставив ковш
на стол, она молча опустилась
на колени перед образами. В стекла окон бились звуки пьяной жизни. Во тьме и сырости осеннего вечера визжала гармоника, кто-то громко пел, кто-то ругался гнилыми словами, тревожно звучали раздраженные, усталые голоса женщин…
Вдруг — облако, быстрая косая тень,
лед свинцовеет, набухает, как весной, когда
стоишь на берегу и ждешь: вот сейчас все треснет, хлынет, закрутится, понесет; но минута за минутой, а
лед все
стоит, и сам набухаешь, сердце бьется все беспокойней, все чаще (впрочем, зачем пишу я об этом и откуда эти странные ощущения?
Тревожно провели нищие эту ночь в ожидании подаяния, в ожидании горсти серебра
на каждого. Еще затемно толпы их хлынули
на Рождественский бульвар, но решетчатые железные ворота были заперты. Стучались, просили, дрожали
на морозе,
стоя полубосыми ногами
на льду тротуара и
на снегу мостовой. А народ с каждой минутой прибывал.
По
льду реки, не спеша, тёмным облаком идут
на город слободские бойцы; горожане,
стоя у обрыва, присматриваются к ним, считая...
— Ого-го! — ревут победители,
стоя на берегу реки, а снизу, со
льда, несётся...
Угол отражения дроби (всегда равный углу падения) будет зависеть от того, как высок берег,
на котором
стоит охотник.] но даже бьют, или, правильнее сказать, глушат, дубинами, как глушат всякую рыбу по тонкому
льду; [Как только вода в пруде или озере покроется первым тонким и прозрачным
льдом, способным поднять человека, ходят с дубинками по местам не очень глубоким.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих пор река
стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет
на ветре! Вот вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Илья исподлобья осматривал лавку. В корзинах со
льдом лежали огромные сомы и осетры,
на полках были сложены сушёные судаки, сазаны, и всюду блестели жестяные коробки. Густой запах тузлука
стоял в воздухе, в лавке было душно, тесно.
На полу в больших чанах плавала живая рыба — стерляди, налимы, окуни, язи. Но одна небольшая щука дерзко металась в воде, толкала других рыб и сильными ударами хвоста разбрызгивала воду
на пол. Илье стало жалко её.
Однажды, во время ледохода
на Волге, он
стоял на берегу и, видя, как
лед ломает его новую тридцатипятисаженную баржу, притиснув ее к обрывистому берегу, приговаривал сквозь зубы...
— Ну, так досыта наглядитесь, чего
стоят эти роскошные ужины, дорогие вина и тайные дивиденды караванной челяди. Живым мясом рвут все из-под той же бурлацкой спины… Вы только подумайте, чего
стоит снять с мели одну барку в полую воду, когда по реке идет еще
лед? Люди идут
на верную смерть, а их даже не рассчитают порядком… В результате получается масса калек, увечных, больных.
Всегда в часы, когда ему угрожало что-нибудь, он ощущал напряжённое стремление как можно скорей перешагнуть чрез опасность, оставить её сзади себя и не оглядываться назад.
Стоять пред чем-то угрожающим — это то же, что
стоять ночью во тьме
на рыхлом, весеннем
льду, над глубокой рекою; этот ужас он испытал, будучи подростком, и всем телом помнил его.
Артамонов старший лежал
на полу,
на жиденьком, жёстком тюфяке; около него
стояло ведро со
льдом, бутылки кваса, тарелка с квашеной капустой, обильно сдобренной тёртым хреном.
На диване, открыв рот и, как Наталья, подняв брови, разметалась Пашута, свесив
на пол ногу, белую с голубыми жилками и ногтями, как чешуя рыбы. За окном тысячами жадных пастей ревело всероссийское торжище.
«Река тронулась…» — передается из уст в уста, и все село, от мала до велика, выхлынет
на берег, какова бы ни была погода, и долго, долго
стоят пестрые, кое-как одетые толпы, смотрят, любуются, сопровождая каждое движение
льда своими предположениями или веселыми возгласами.
—
Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней мере перед тем, как
на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три медных пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.
На солнозакате мы выбрались
на берег реки Ключевой, которая здесь была очень не широка — сажен пять в некоторых местах; летом ее вброд переезжают. Теперь
на ней еще
стоял лед, хотя
на нем чернели широкие полыньи и от берегов во многих местах шли полосы живой текучей воды. Место было порядочно дикое и глухое, хотя начали попадаться росчисти и покосы; тропа, наконец, вывела
на деревенскую дорогу, по которой мы и въехали в Сосунки, когда все кругом начало тонуть в мутных вечерних сумерках.
В один из таких морозных вечеров я был разбужен испуганным восклицанием Михайла Ивановича. Оказалось, что мы оба заснули в возке, и когда проснулись, то увидели себя
на льду, под каменистым берегом, в совершенно безлюдной местности. Колокольчика не было слышно, возок
стоял неподвижно, лошади были распряжены, ямщик исчез, и Михайло Иванович протирал глаза с испугом и удивлением.
Но
стоило надеть коньки и сойти
на лед, как тотчас же обе стороны вступали
на боевую почву.
Ради водосвятия и торжественного христианского праздника кузницы с утра
стояли закрытые. По окончании торжества их начинали открывать, но работы было мало, И кузнецы, такие же веселые, как мы, праздно толпились еще
на берегу. Между берегом и
льдом замелькали, сверкая
на солнце, комья снега и куски
льда…
Лошади глубоко провалились в снег, но быстро и испуганно выкарабкались из него, усиленно мотая головами и храпя. Тотчас же копыта их застучали тверже. По легкому ходу полозьев Цирельман догадался, что сани въехали
на лед. Он не сводил глаз со светлой, черневшей своим откосом
на снегу плотины и все крепче впивался пальцами в поручни. Файбиш
стоял в санях и тоже глядел
на плотину. Его короткие руки дрожали от усилия, с которым он сдерживал рвавшихся вперед лошадей.
Зимою, около Крещения, в 1839 году в Петербурге была сильная оттепель. Так размокропогодило, что совсем как будто весне быть: снег таял, с крыш падали днем капели, а
лед на реках посинел и взялся водой.
На Неве перед самым Зимним дворцом
стояли глубокие полыньи. Ветер дул теплый, западный, но очень сильный: со взморья нагоняло воду, и стреляли пушки.
Солдат говорил, что он «богу и государю виноват без милосердия», что он
стоял на часах и, заслышав стоны человека, тонувшего в полынье, долго мучился, долго был в борьбе между служебным долгом и состраданием, и, наконец,
на него напало искушение, и он не выдержал этой борьбы: покинул будку, соскочил
на лед и вытащил тонувшего
на берег, а здесь, как
на грех, попался проезжавшему офицеру дворцовой инвалидной команды.
Бутылка
стояла тут же
на столике в серебряной вазе со
льдом.
Глазам не верил Алексей, проходя через комнаты Колышкина… Во сне никогда не видывал он такого убранства. Беломраморные стены ровно зеркала
стоят, — глядись в них и охорашивайся… Пол — тоже зеркало, ступить страшно, как
на льду поскользнешься, того гляди… Цветы цветут, каких вздумать нельзя… В коврах ноги, ровно в сыпучем песке, грузнут… Так прекрасно, так хорошо, что хоть в Царстве Небесном так в ту же бы пору.
По темной, крутой лестнице я поднялся во второй этаж и позвонил. В маленькой комнатке сидел у стола бледный человек лет тридцати, в синей блузе с расстегнутым воротом; его русые усы и бородка были в крови, около него
на полу
стоял большой глиняный таз; таз был полон алою водою, и в ней плавали черные сгустки крови. Молодая женщина, плача, колола кухонным ножом
лед.
Взобравшись
на гребень большого отрога, идущего к реке от главного массива, я остановился передохнуть и в это время услышал внизу голоса. Подойдя к краю обрыва. я увидел Ноздрина и Чжан-Бао, шедших друг за другом по
льду реки. Отрог,
на котором я
стоял, выходил
на реку нависшей скалой, имевшей со стороны вид корабельного носа высотою более чем в 100 метров.
Вдруг Маха сразу остановился, а так как я не ожидал этого, то наткнулся
на него и чуть было не упал. Я посмотрел
на своего спутника. Лицо его выражало крайний испуг. Тогда я быстро взглянул в том направлении, куда смотрел туземец, и шагах в тридцати от себя увидел тигра. Словно каменное изваяние, он
стоял неподвижно, опершись передними лапами о вмерзшую в
лед колодину, и глядел
на нас в упор.
Тогда мы вчетвером отправились
на то место, где только что
стоял тигр, и там
на льду за колодником увидели наполовину съеденную собаку.
Время
стояло холодное,
на Волге уж закраины, только самые еще что называется стекольные, значит,
лед пятаком можно еще пробить.
Мы шли, шли… Никто из встречных не знал, где деревня Палинпу.
На нашей карте ее тоже не было. Ломалась фура, мы останавливались,
стояли, потом двигались дальше. Останавливались над провалившимся мостом, искали в темноте проезда по
льду и двигались опять. Все больше охватывала усталость, кружилась голова. Светлела в темноте ровно-серая дорога, слева непрерывно тянулась высокая городская стена, за нею мелькали вершины деревьев, гребни изогнутых крыш, — тихие, таинственно чуждые в своей, особой от нас жизни.
Поднимавшиеся
на берег уже достигли цели, схватили женщин и бросились, держа их
на руках, к реке,
на льду которой
стояли наготове верховые лошади, привязанные к колу, вбитому в берег.
В другом покое, по левую руку,
стоял стол, а
на нем лежали столовые часы, в которых находящиеся колеса сквозь светлый
лед видны были.
Вышло немножко не так. Обстоятельства, имеющие прихоть повторяться, сыграли с казаками ту самую историю, какая тридцать пять лет тому назад была разыграна с Агапом и Керасивной: поднялась страшная метель, и казаки всею громадою начали плутать по степи, потеряли след и, сбившись с дороги, не знали, где они находятся, как вдруг, может быть всего за час перед рассветом, видят,
стоит человек, и не
на простом месте, а
на льду над прорубью, и говорит весело...