Неточные совпадения
Она вспоминала не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и
страхом в
сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
«Какой же он неверующий? С его
сердцем, с этим
страхом огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Всё для других, ничего для себя. Сергей Иванович так и думает, что это обязанность Кости — быть его приказчиком. Тоже и сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день приходят к нему, как будто он обязан им служить».
И он понял всё, что за обедом доказывал Песцов о свободе женщин, только, тем, что видел в
сердце Кити
страх девства униженья, и, любя ее, он почувствовал этот
страх и униженье и сразу отрекся от своих доводов.
— Верно, с бумагами, — прибавил Степан Аркадьич, и, когда Анна проходила мимо лестницы, слуга взбегал наверх, чтобы доложить о приехавшем, а сам приехавший стоял у лампы, Анна, взглянув вниз, узнала тотчас же Вронского, и странное чувство удовольствия и вместе
страха чего-то вдруг шевельнулось у нее в
сердце.
Он узнал, что она тут, по радости и
страху, охватившим его
сердце.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и
страха, кроме той невольной боязни, сжимающей
сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, — говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие
страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах
сердце дрогнет и обернешься назад!»
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, — тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье
сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со
страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право,
страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым
сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
Будь Авдотья Романовна одета как королева, то, кажется, он бы ее совсем не боялся; теперь же, может именно потому, что она так бедно одета и что он заметил всю эту скаредную обстановку, в
сердце его вселился
страх, и он стал бояться за каждое слово свое, за каждый жест, что было, конечно, стеснительно для человека и без того себе не доверявшего.
Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе, а вместе с тем оскорбленная до глубины души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону и кстати уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью на извозчике и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и от
страх ему
сердце пронзиль».
— Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от
сердца, и, может быть, не одна тягость смертного
страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.
К тому же и другое, несоразмерно большее страдание, чем
страх за себя, было в ее
сердце.
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка, то
страхом, что он упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось
сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.
Она подвигалась еще шаг;
сердце у ней билось и от темноты, и от
страха.
Она со
страхом отряхнется от непривычной задумчивости, гонит вопросы — и ей опять легко. Это бывает редко и у немногих. Мысль у ней большею частию нетронута,
сердце отсутствует, знания никакого.
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от
страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом
сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным в беседку, думая с тоской и замиранием
сердца от
страха о том: «Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
Быть может, непристойно девице так откровенно говорить с мужчиной, но, признаюсь вам, если бы мне было дозволено иметь какие-то желания, я хотела бы одного: вонзить ему в
сердце нож, но только отвернувшись, из
страха, что от его отвратительного взгляда задрожит моя рука и замрет мое мужество.
А что тайна, то оно тем даже и лучше; страшно оно
сердцу и дивно; и
страх сей к веселию
сердца: «Все в тебе, Господи, и я сам в тебе и приими меня!» Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна, — прибавил он умиленно.
Но я хотел бы перенести эти желания и надежды в
сердца моих читателей — и — если представится им случай идти (помните: «идти», а не «ехать») на корабле в отдаленные страны — предложить совет: ловить этот случай, не слушая никаких преждевременных
страхов и сомнений.
Я не спускал глаз с С., пока он не скрылся за риф, — и, конечно, не у него, а у меня сжималось
сердце страхом: «Вот-вот кувырнется и не появится больше!»
Как тогда у него дрогнуло
сердце, когда он увидел побледневшее от
страха детское личико и жалко цеплявшиеся за землю ручонки…
Пятеро остальных, державших пари, с замиранием
сердца, а наконец в
страхе и с раскаянием, ждали внизу насыпи подле дороги в кустах.
— А ведь, может, еще и не простила, — как-то грозно проговорила она, опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. — Может, еще только собирается
сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь, Алеша, слезы мои пятилетние
страх полюбила… Я, может, только обиду мою и полюбила, а не его вовсе!
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его
сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним
страхом,
страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
Сердце мое сжалось от
страха.
Тигр приближался и, вероятно, должен был пройти близко от нас. Дерсу казался взволнованным.
Сердце мое усиленно забилось. Я поймал себя на том, что чувство
страха начало овладевать мной. Вдруг Дерсу принялся кричать...
О нет, Мизгирь, не
страхомПолна душа моя. Какая прелесть
В речах твоих! Какая смелость взора!
Высокого чела отважный вид
И гордая осанка привлекают,
Манят к тебе. У сильного — опоры,
У храброго — защиты ищет
сердцеСтыдливое и робкое. С любовью
Снегурочки трепещущая грудь
К твоей груди прижмется.
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком лежала
Снегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у
сердца,
Как
сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и
страх в ее душе боролись.
От света дня бежать она молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не стоит жить на свете!
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин,
страх выел его в их
сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
И кто взвесил, кто подумал о том, что и что было в этом
сердце, пока мать переходила страшную тропу от любви до
страха, от
страха до отчаяния, от отчаяния до преступления, до безумия, потому что детоубийство есть физиологическая нелепость.
В начале 1840 года расстались мы с Владимиром, с бедной, узенькой Клязьмой. Я покидал наш венчальный городок с щемящим
сердцем и
страхом; я предвидел, что той простой, глубокой внутренней жизни не будет больше и что придется подвязать много парусов.
Вдруг весь задрожал, как на плахе; волосы поднялись горою… и он засмеялся таким хохотом, что
страх врезался в
сердце Пидорки.
Он смотрел на меня серьезным, немного суровым и укоризненным взглядом, и
сердце у меня сжалось тоской и
страхом.
Сердце мое сжималось от глубокой жалости, но вместе и от
страха.
В особенно погожие дни являются горожане и горожанки. Порой приходит с сестрой и матерью она, кумир многих
сердец, усиленно бьющихся под серыми шинелями. В том числе — увы! — и моего бедного современника… Ей взапуски подают кресло. Счастливейший выхватывает кресло из толпы соперников… Усиленный бег, визг полозьев, морозный ветер с легким запахом духов, а впереди головка, уткнувшаяся в муфту от мороза и от
страха… Огромный пруд кажется таким маленьким и тесным… Вот уже берег…
Теперь
страх, томительный и ужасный, достиг крайнего напряжения, овладев возбужденными до последней степени нервами, а надежда замерла, скрывшись где-то в глубоких тайниках его
сердца.
Кажется, чего бы лучше: воспитана девушка «в
страхе да в добродетели», по словам Русакова, дурных книг не читала, людей почти вовсе не видела, выход имела только в церковь божию, вольнодумных мыслей о непочтении к старшим и о правах
сердца не могла ниоткуда набраться, от претензий на личную самостоятельность была далека, как от мысли — поступить в военную службу…
Лиза хотела ответить Лаврецкому — и ни слова не вымолвила, не оттого, что она решилась «спешить»; но оттого, что
сердце у ней слишком сильно билось и чувство, похожее на
страх, захватило дыхание.
Убегаем торопливо;
Вмиг исчез минутный
страх!
Щек румяных цвет игривой,
Ум и
сердце на устах.
Даже столярный ученик, пятнадцатилетний мальчик Епифанька, отряженный для услуг Помаде, ненавидел его от всего
сердца и повиновался только из
страха, что неравно наедет лекарь и оттаскает его, Епифаньку, за виски.
Страх сжимал мое
сердце, и я сидел, как говорится, ни жив ни мертв.
Теперь же, когда он приласкал меня, когда прошел мой
страх и тоска по матери, когда на
сердце у меня повеселело и я сам стал к нему ласкаться, весьма естественно, что он полюбил меня.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и
страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое
сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и
страхе.
И стало ей жалко и совестно, и совладела она с своим
страхом великиим и с своим
сердцем робкиим девичьим, и заговорила она голосом твердыим: «Нет, не бойся ничего, мой господин добрый и ласковый, не испугаюсь я больше твоего вида страшного, не разлучусь я с тобой, не забуду твоих милостей; покажись мне теперь же в своем виде давишнем; я только впервые испугалася».
Боже мой, как замирало от
страха мое
сердце при этой мысли!
Сердце у меня замерло от
страха, и мысль, что я причиною болезни матери, мучила меня беспрестанно.
И услышала она, ровно кто вздохнул, за беседкою, и раздался голос страшный, дикой и зычный, хриплый и сиплый, да и то говорил он еще вполголоса; вздрогнула сначала молодая дочь купецкая, красавица писаная, услыхала голос зверя лесного, чуда морского, только со
страхом своим совладала и виду, что испужалася, не показала, и скоро слова его ласковые и приветливые, речи умные и разумные стала слушать она и заслушалась, и стало у ней на
сердце радошно.
Правда,
страх смешон, и я не обвиняю Парашу за то, что она смеялась, уговаривая меня воротиться и даже пробуя увести насильно, против чего я защищался и руками и ногами; но муки, порождаемые
страхом в детском
сердце, так ужасны, что над ними грешно смеяться.