Неточные совпадения
Его лицо, слепленное из мелких черточек и густо покрытое черным волосом, его быстро бегающие глаза и судорожные движения тела
придавали ему сходство с обезьяной «мартышкой», а говорил он так, как будто одновременно веровал, сомневался, испытывал
страх, обжигающий его.
И, вероятно, от этих
страхов неотразимо ласковые, синеватые глаза Алины смотрели вопросительно, а длинные ресницы, вздрагивая,
придавали взгляду ее выражение умоляющее.
Он предстал пред допрашивающими без малейшего
страха, напротив, с видом строгого и сурового негодования против обвиняемого и тем несомненно
придал себе вид чрезвычайной правдивости и собственного достоинства.
Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным
страхом подходил я к причастию; но религиозным чувством я этого не назову, это был тот
страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему
придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии.
Стараясь подавить свой
страх, она двигалась не боком, как всегда, а прямо, грудью вперед, — это
придавало ее фигуре смешную и напыщенную важность. Она громко топала ногами, а брови у нее дрожали…
Разум его был недостаточно хитёр и не мог скрыть, что
страх явился за секунду до убийства, но Пётр понимал, что только этот
страх и может, хоть немного, оправдать его. Однако, разговаривая с Ильёю, он боялся даже вспоминать о его товарище, боялся случайно проговориться о преступлении, которому он хотел
придать облик подвига.
Если же он, дрожа и потея от
страха, но подавляемый усталостью, как-нибудь засыпал или хотя задремывал, то, без сомнения, грезил во сне тем же, чем был полон и волнуем наяву; дремота даже могла
придать более определенности образу неизвестного существа.
Мужики-караульщики
придавали храбрости дворовым, а то бы они перемерли в эту ночь со
страху.
Она чуть не умерла за меня от
страха и укоров совести, когда я летал на Танкреде; теперь же, когда все было кончено и особенно когда она поймала, вместе с другими, мой взгляд, брошенный на m-me M*, мое смущение, мою внезапную краску, когда, наконец, удалось ей
придать этому мгновению, по романтическому настроению своей легкодумной головки, какую-то новую, потаенную, недосказанную мысль, — теперь, после всего этого, она пришла в такой восторг от моего «рыцарства», что бросилась ко мне и прижала меня к груди своей, растроганная, гордая за меня, радостная.
Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь уже
страх и опасность
придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер… Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить — все равно, лишь бы быть пьяным.
Человек оставлялся в подавленности и
страхе, и духовность не побеждала этой подавленности и
страха, а увеличивала их, оправдывала и
придавала униженности человека трансцендентный характер.
Какой-то инстинктивный
страх, вдруг ни с того ни с сего обуявший Елену Афанасьевну,
придал силы ослабевшему организму, и она даже всем туловищем отделилась от стены.
Старухи и мальчик, увидев в сумраке что-то двигающееся, от
страха почли его за привидение или зверя и что было мочи побежали в противную от замка сторону. Отчаяние
придало Густаву силы, он привстал и, шатаясь, сам не зная, что делает, побрел прямо в замок. На дворе все было тихо. Он прошел его, взошел на первую и вторую ступень террасы, с трудом поставил ногу на третью — здесь силы совершенно оставили его, и он покатился вниз…
Груня видела все. Стало ей жаль барышни, и она решилась было не исполнить приказ Липмана; но мысль о заводах, куда сошлют ее и где отдадут за какого-нибудь горбатого, кривого кузнеца,
придала ей жестокой твердости. Она сотворила крестное знамение, как бы умывая себе руки в невольном преступлении, прочла молитву, подошла на цыпочках к постели барышни, не смея перевесть дыхание от
страха, что делает худое дело, и от
страха, что Мариорица того и гляди может проснуться.