— Какие
страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии. Пот лился с его лица. Воспользовавшись минутой, батюшка весьма резонно изложил, что хотя бы и удалось разбудить спящего, но, будучи пьяным, он все же не способен ни к какому разговору, «а у вас дело важное, так уж вернее бы оставить до утреца…». Митя развел руками и согласился.
Неточные совпадения
Война есть
страшное зло и глубокая
трагедия, но зло и
трагедия не во внешне взятом факте физического насилия и истребления, а гораздо глубже.
Привыкая ко всем воинским упражнениям, они в то же самое время слушают и нравоучение, которое доказывает им необходимость гражданского порядка и законов; исполняя справедливую волю благоразумных Начальников, сами приобретают нужные для доброго Начальника свойства; переводя Записки Юлия Цесаря, Монтекукулли или Фридриха, переводят они и лучшие места из Расиновых
трагедий, которые раскрывают в душе чувствительность; читая Историю войны, читают Историю и государств и человека; восхищаясь славою Тюрена, восхищаются и добродетелию Сократа; привыкают к грому
страшных орудий смерти и пленяются гармониею нежнейшего Искусства; узнают и быстрые воинские марши, и живописную игру телодвижений, которая, выражая действие музыки, образует приятную наружность человека.
Если
трагедия понимающего свои границы хозяйства состоит в сознании прозаичности, порабощенности, бескрылости своей, то
трагедия искусства — в сознании своего бессилия, в
страшном разладе между открывшейся ему истинной велелепотой мира и наличной его безобразностью и безобразием.
Перед нами вдруг как будто отдернулась какая-то завеса, мир потемнел, и из мрачных, холодных его глубин зазвучал железный голос судьбы. И вот сейчас, кажется, невидимые трагические хоры в мистическом ужасе зачнут свою песню о жалком бессилии и ничтожестве человека, об его обреченности, о
страшных силах, стоящих над жизнью. Но… но
трагедия на Элладе еще не родилась.
Основою же этой бестрагичной гармонии может быть только одно — сила жизни, та сила жизни, которая поборет всякую
трагедию, для которой «на свете нет ничего
страшного».
Я лежал в темноте и все прислушивался, не идет ли Магнус с своими белыми руками? И чем тише было в этом проклятом домишке, тем
страшнее Мне становилось, и Я ужасно сердился, что даже Топпи не храпит, как всегда. Потом у Меня начало болеть все тело, быть может, Я ушибся при катастрофе, не знаю, или устал от бега. Потом то же тело стало самым собачьим образом чесаться, и Я действовал даже ногами: появление веселого шута в
трагедии!
Костры инквизиции были
страшными свидетельствами этой
трагедии свободы, трудности разрешить ее даже для христианского сознания, просвещенного светом Христовым.
Но в греческой
трагедии и греческой философии не раскрывалась еще фаустовская душа, эта новая,
страшная свобода.