Неточные совпадения
Купаться было негде, — весь берег реки был истоптан скотиной и открыт с дороги; даже гулять нельзя было ходить, потому что скотина входила в сад через сломанный забор, и был один
страшный бык, который
ревел и потому, должно быть, бодался.
Но выстрелов не слышно было в сплошном, густейшем
реве и вое, маленькие булочники с крыши не падали, и во всем этом ничего
страшного не было, а было что-то другое, чего он не мог понять.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки, слышишь
рев ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо
страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
На террасе поднялся
страшный разноголосый гам:
ревел благим матом Трилли, стонала его мать, скороговоркой причитали нянька с поднянькой, густым басом, точно рассерженный шмель, гудел доктор.
Александр трепетал. Он поднял голову и поглядел сквозь слезы через плечо соседа. Худощавый немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой и могущественно повелевал ею. Он кончил и равнодушно отер платком руки и лоб. В зале раздался
рев и
страшные рукоплескания. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и благодарить.
Во всем чары да чудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали, исторгая из его груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то кровавою, то пламенною, она стонала и
ревела, и
рев ее ломил голову Передонову нестерпимою болью. Кот вырастал до
страшных размеров, стучал сапогами и прикидывался рыжим рослым усачом.
Отец — человек высокий, тучный, с большой рыжей и круглой, как на образе Максима Грека, бородою, с красным носом. Его серые глаза смотрели неласково и насмешливо, а толстая нижняя губа брезгливо отвисала. Он двигался тяжело, дышал шумно и часто
ревел на стряпуху и рабочих
страшным, сиплым голосом. Матвей долго боялся отца, но однажды как-то сразу и неожиданно полюбил его.
И необычайный — смутный и зловещий — гул, похожий на
рев отдаленного моря, доносился от этой
страшной, густой, сжатой на узком пространстве человеческой массы.
Но всего удивительнее был какой-то
страшный крик, точно во всю глотку
ревел пьяный мужик; я даже вздрогнул в первую минуту.
Астреин чувствовал, как у него волосы холодеют и становятся прямыми и твердыми, точно тонкие стеклянные трубки.
Рев воды на мельнице стоял в воздухе ровным
страшным гулом; и было ясно, что вся тяжелая масса воды в реке бежит неудержимо туда, к этому звуку.
Яков Иваныч вспомнил, что у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как у собаки; он без шапки прошелся по двору, потом вышел на дорогу и ходил, сжав кулаки, — в это время пошел снег хлопьями, — борода у него развевалась по ветру, он всё встряхивал головой, так как что-то давило ему голову и плечи, будто сидели на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный,
страшный зверь, и что если он закричит, то голос его пронесется
ревом по всему полю и лесу и испугает всех…
Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы летим в
страшную пропасть, опять
ревет ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлете санок я говорю вполголоса...
Через месяц мы поехали опять на этого медведя; но мне не удалось добить его. Медведь не выходил из обклада, а все ходил кругом и
ревел страшным голосом. Демьян добил его. У медведя этого моим выстрелом была перебита нижняя челюсть и выбит зуб.
Цезарь уже не помнил своего сна, но никогда еще эта тесная клетка с решеткой, эти ненавистные лампы, эти человеческие фигуры так его не раздражали. Он метался из угла в угол, злобно рычал на львицу, когда она попадалась на дороге, и останавливался только для того, чтобы в бешеном
реве выразить весь бессильный, но
страшный гнев Цезаря, запертого в тюрьме.
Не прошло и получаса, как с
ревом, наводящим ужас, ураган напал на корвет, срывая верхушки волн и покрывая все видимое пространство вокруг седой водяной пылью. Громады волн с бешенством били корвет, вкатываясь с наветренного борта и заливая бак. Стало совсем темно. Лил
страшный ливень, сверкала ослепительная молния, и, не переставая, грохотал гром. И вой урагана, и
рев моря, и грохот — все это сливалось в каком-то леденящем кровь концерте.
Синтянина стояла ни жива ни мертва за шторой: она не хотела их подслушивать, но и не хотела теперь себя обнаружить, да к этому не было уже времени, потому что в эту минуту в воздухе раздался
страшный треск и вслед за тем такой ужасающий
рев, что и Глафира, и Горданов бросились в разные стороны: первая — в большой дом, второй — в свою комнату.
При виде этого Гай схватился за голову и испустил новый
рев,
страшнее первого. Он понял, что ему никакою силою не извлечь уже из урны волоса.
Что-то сухо и часто затрещало и защелкало по бревнам; мгновенное затишье — и снова
рев, огромный, широкозевный,
страшный в своей стихийности.
Оттого ли, что так страшно за себя и детей, совершенно перестал соображать и ничего не понимаю. Даже самое слово «война» стало бессмысленным. Война — это мертвое, это пустой звук, к которому мы все давно привыкли, а тут что-то живое с
ревом приближается к тебе, живое и огромное, все потрясающее. «Идут!» — вот самое
страшное слово, с которым ничто не может сравниться. Идут. Идут.
О, если бы знала эта женщина, что делают со мной ее слова! Если бы рог архангела, зовущего на
Страшный суд, зазвучал над самым ухом моим, он не испугал бы меня так: что значит для смелого слуха
рев трубы, зовущей к борьбе и состязанию. Воистину бездна раскрылась под ногами моими, и, точно ослепленный молнией, точно ударом оглушенный, я закричал в диком и непонятном восторге...