Неточные совпадения
— Где же наши куры? —
Девчонки орут.
«Не орите, дуры!
Съел их земский
суд;
Взял еще подводу
Да сулил постой…»
Славно жить
народуНа Руси святой!
— Павловский полк, да — говорят — и другие полки гарнизона перешли на сторону
народа, то есть Думы. А
народ — действует: полицейские участки разгромлены, горят, окружный
суд, Литовский замок — тоже, министров арестуют, генералов…
Тут матросы с французских
судов играли в пристенок: красивый, рослый и хорошо одетый
народ.
Возмущало Нехлюдова, главное, то, что в
судах и министерствах сидели люди, получающие большое, собираемое с
народа жалованье за то, что они, справляясь в книжках, написанных такими же чиновниками, с теми же мотивами, подгоняли поступки людей, нарушающих написанные ими законы, под статьи, и по этим статьям отправляли людей куда-то в такое место, где они уже не видали их, и где люди эти в полной власти жестоких, огрубевших смотрителей, надзирателей, конвойных миллионами гибли духовно и телесно.
Христос пришел для всех
народов, и все
народы имеют перед
судом христианского сознания свою судьбу и свой удел.
И если так, если действительно такова Россия и
суд ее, то — вперед Россия, и не пугайте, о, не пугайте нас вашими бешеными тройками, от которых омерзительно сторонятся все
народы!
В «Notre Dame de Paris» [«Соборе Парижской Богоматери» (фр.).] у Виктора Гюго в честь рождения французского дофина, в Париже, при Людовике XI, в зале ратуши дается назидательное и даровое представление
народу под названием: «Le bon jugement de la très sainte et gracieuse Vierge Marie», [«Милосердный
суд пресвятой и всемилостивой Девы Марии» (фр.).] где и является она сама лично и произносит свой bon jugement. [милосердный
суд (фр.).]
Когда
судно приставало к городу и он шел на рынок, по — волжскому на базар, по дальним переулкам раздавались крики парней; «Никитушка Ломов идет, Никитушка Ломов идет!» и все бежали да улицу, ведущую с пристани к базару, и толпа
народа валила вслед за своим богатырем.
Вот
суд; судьи — угрюмые старики,
народ может увлекаться, они не знают увлеченья.
Глашатаи, по вышкам
Скликать
народ с базаров и торгов
На царский двор, на царский грозный
суд,
А кликать клич учтиво, честно, складно,
Чтоб каждому по чину величанье,
По званию и летам был почет,
Да кланяйтесь почаще да пониже!
Честной
народ, достойна смертной казни
Вина его; но в нашем уложеньи
Кровавых нет законов, пусть же боги
Казнят его по мере преступленья,
А мы
судом народным Мизгиря
На вечное изгнанье осуждаем.
И что же они подвергнули
суду всех голосов при современном состоянии общества? Вопрос о существовании республики. Они хотели ее убить
народом, сделать из нее пустое слово, потому что они не любили ее. Кто уважает истину — пойдет ли тот спрашивать мнение встречного-поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?
…Такие слезы текли по моим щекам, когда герой Чичероваккио в Колизее, освещенном последними лучами заходящего солнца, отдавал восставшему и вооружившемуся
народу римскому отрока-сына за несколько месяцев перед тем, как они оба пали, расстрелянные без
суда военными палачами венчанного мальчишки!
Павел несколько отрезвел и понял, что странно рекомендоваться
народу, выжигая селения и ссылая без
суда в рудники.
Один из самых печальных результатов петровского переворота — это развитие чиновнического сословия. Класс искусственный, необразованный, голодный, не умеющий ничего делать, кроме «служения», ничего не знающий, кроме канцелярских форм, он составляет какое-то гражданское духовенство, священнодействующее в
судах и полициях и сосущее кровь
народа тысячами ртов, жадных и нечистых.
Стон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по этой-то ране его следовало бить кнутом. Ропот и мрачный вид собранного
народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов, другие заклеймили, третьи сковали ноги, и дело казалось оконченным. Однако сцена эта поразила жителей; во всех кругах Москвы говорили об ней. Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь велел назначить новый
суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.
Великий муж, коварства полный,
Ханжа, и льстец, и святотать,
Един ты в свет столь благотворный
Пример великий мог подать.
Я чту, Кромвель, в тебе злодея,
Что, власть в руке своей имея,
Ты твердь свободы сокрушил.
Но научил ты в род и роды,
Как могут мстить себя
народы:
Ты Карла на
суде казнил…
Мой Надворный
Суд не так дурен, как я ожидал. Вот две недели, что я вступил в должность; трудов бездна, средств почти нет. На канцелярию и на жалование чиновников отпускается две тысячи с небольшим. Ты можешь поэтому судить, что за
народ служит, — и, следовательно, надо благодарить судьбу, если они что-нибудь делают. Я им толкую о святости нашей обязанности и стараюсь собственным примером возбудить в них охоту и усердие.
Дети до возраста в неге,
Конь хоть сейчас на завод,
В кованой, прочной телеге
Сотню пудов увезет…
Сыты там кони-то, сыты,
Каждый там сыто живет,
Тесом там избы-то крыты,
Ну уж зато и
народ!
Взросшие в нравах суровых,
Сами творят они
суд,
Рекрутов ставят здоровых,
Трезво и честно живут,
Подати платят до срока...
Мы в последние пять лет, говоря высокопарным слогом, шагнули гигантски вперед: у нас уничтожено крепостное право, устроен на новых порядках
суд, умерен произвол администрации, строятся всюду железные дороги — и для всех этих преуспеяний мы будем иметь в нашем маленьком собрании по представителю: у нас будет и новый судья Марьеновский, и новый высоко приличный администратор Абреев, и представитель
народа Замин, и прокурорский надзор в особе любезнейшего Захаревского, и даже предприниматель по железнодорожному делу, друг мой Виссарион Захаревский.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: «Страшный
суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой
народ идет с бородами».
— Я отказался от защиты, я ничего не буду говорить,
суд ваш считаю незаконным! Кто вы?
Народ ли дал вам право судить нас? Нет, он не давал! Я вас не знаю!
«…Нет, нынче не то, что было в прежнее время; в прежнее время
народ как-то проще, любовнее был. Служил я, теперича, в земском
суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен был, а не хуже людей жил. Прежде знали, что чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб прокормиться было чем… А отчего? оттого, что простота во всем была, начальственное снисхождение было — вот что!
Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на
судах: «двести розог, или тащи ведро».
— Ну-ка, брат, — говорил один щегольски одетый гусляр своему товарищу, дюжему молодому парню с добродушным, но глуповатым лицом, — ступай вперед, авось тебе удастся продраться до цепи. Эх,
народу, народу-то! Дайте пройти, православные, дайте и нам, владимирцам, на
суд божий посмотреть!
Пока ты жив, уста
народа русского запечатаны страхом; но минует твое зверское царенье, и останется на земле лишь память дел твоих, и перейдет твое имя от потомков к потомкам на вечное проклятие, доколе не настанет Страшный
суд господень!
— Люди московские! — сказал Иоанн, указывая на осужденных, — се зрите моих и ваших злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас от имени моего и, не страшася
суда божия, грабили животы ваши и губили
народ, который я же их поставил боронити. И се ныне приимут, по делам своим, достойную мзду!
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити
народы мои! И несть лицеприятия в
суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож на сына, я самых ближних моих на жертву приношу! Да падет же кровь сия на главу врагов моих!
Между тем настал день, назначенный для
судного поединка. Еще до восхода солнца
народ столпился на Красной площади; все окна были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы из разных сел и городов, и даже от самой Москвы приехали люди всех сословий посмотреть, кому господь дарует одоление в этом деле.
Вот проведал мой молодец, с чем бог несет
судно. Не сказал никому ни слова, пошел с утра, засел в кусты, в ус не дует. Проходит час, проходит другой, идут, понатужившись, лямочники, человек двенадцать, один за другим, налегли на ремни, да и кряхтят, высунув языки. Судишко-то, видно, не легонько, да и быстрина-то
народу не под силу!
Я знаю про себя, что мне не нужно отделение себя от других
народов, и потому я не могу признавать своей исключительной принадлежности к какому-либо
народу и государству и подданства какому-либо правительству; знаю про себя, что мне не нужны все те правительственные учреждения, которые устраиваются внутри государств, и потому я не могу, лишая людей, нуждающихся в моем труде, отдавать его в виде подати на ненужные мне и, сколько я знаю, вредные учреждения; я знаю про себя, что мне не нужны ни управления, ни
суды, производимые насилием, и потому я не могу участвовать ни в том, ни в другом; я знаю про себя, что мнене нужно ни нападать на другие
народы, убивая их, ни защищаться от них с оружием в руках, и потому я не могу участвовать в войнах и приготовлениях к ним.
Совершается следующее: губернатор, приехав на место действия, произносит речь
народу, упрекая его за его непослушание, и или становит войско по дворам деревни, где солдаты в продолжение месяца иногда разоряют своим постоем крестьян, или, удовлетворившись угрозой, милостиво прощает
народ и уезжает, или, что бывает чаще всего, объявляет ему, что зачинщики за это должны быть наказаны, и произвольно, без
суда, отбирает известное количество людей, признанных зачинщиками, и в своем присутствии производит над ними истязания.
— Самое же главнейшее и обидное, — продолжал Тиунов, отчётливо, раздельно, точно он свидетельствовал на
суде, — и самое опасное то, что всё это есть тонкая интрига со стороны чужеродных людей: заметивши в русских мелких людях ихнюю склонность к мечтанию и пользуясь стеснённым положением их жизни, хитрые люди внушают самое несбыточное, чтобы сразу солидный
народ и начальство видели, сколь все запросы невозможны и даже безумны.
Не зная еще, как взяться за это, я подошел к
судну и увидел, что Браун прав: на палубе виднелись матросы. Но это не был отборный, красивый
народ хорошо поставленных корабельных хозяйств. По-видимому, Гез взял первых попавшихся под руку.
— Нет… невозможно, — хрипел Маркушка, не поворачивая головы. — Уж тут пронюхают, Гордей Евстратыч, все пронюхают… Только деньги да время задарма изведешь… прожженный
народ наши приисковые… чистые варнаки… Сейчас разыщут, чья была шахта допрежь того; выищутся наследники, по
судам затаскают… нет, это не годится. Напрасно не затевай разведок, а лучше прямо объявись…
Я спрашивал об этом на пристанях — надо мной смеялись. Только один старик, лежавший на штабелях теса, выгруженного на берег, сказал мне, что
народом редко водят
суда теперь, тащат только маленькие унжаки и коломенки, а старинных расшив что-то давно уже не видать, как в старину было.
Это случилось как раз в то время, когда в церквах оканчивалась великопостная обедня и
народ, выслушав покаянные молитвы, расходился перед исповедью по домам, но множество людей по пути завернуло в сторону, чтобы постоять на улице перед дверями
суда, откуда должны будут выйти сыновья и мать.
Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и
суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился
народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна.
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился в
судную избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена не было, хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа
народу, точно за невиданными зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из тюрьмы выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа в первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за счастливое избавление от смертной напасти.
Когда же он их увещевал к любви между братии, тогда негодовали на него и не принимали ни его советов, ни советов старейшин и вельмож мудрых; чрез что повсюду правосудия в
народе и обидимым обороны, а злым исправления и наказания не доставляли, и начали судии грабить и продавать правосудие и
суд».
И возможно ли допустить сомнение, что праведный
суд полезен в стране, в которой устроиваются железные дороги и пароходное движение, поощряется промышленная деятельность, все живые силы
народа вызываются на свободный, полезный труд», и пр. и пр.
Но нехристианская сторона этого последнего поступка по любви
народа к Головану нашла себе кое-какое извинение: люди проникли, что Голован, задабривая Юшку, хотел добыть у него тщательно сохраняемые евреями «иудины губы», которыми можно перед
судом отолгаться, или «волосатый овощ», который жидам жажду тушит, так что они могут вина не пить.
Такой вопрос очень возможен, и я, предвидя его, спешу дать мой ответ. Шерамур поставлен здесь по двум причинам: во-первых, я опасался, что без него в этой книжке не выйдет определенного числа листов, а во-вторых, если сам Шерамур не годится к праведным даже в качестве юродивого, то тут есть русская няня, толстая баба с шнипом,
суд которой, по моему мнению, может служить выражением праведности всего нашего умного и доброго
народа.
Тут же историк замечает, что отсутствие письменных постоянных правил
суда зависело от того, что князья «судили
народ по необходимости и для собственного прибытка» и потому старались избирать кратчайший и простейший способ решения тяжеб…
Оно очень широко захватывает историю
народов и очень определительно выражает собою общее стремление нашего времени возводить факты к идеям, а идеи призывать на окончательный
суд и поверку фактами.
— Это все очень известно, — сказал он. — Верует
народ в бога, песни у него есть и плохие и хорошие, а обычаи — подлые! Насчет этого — ты у меня спроси, я тебе лучше всякой книги обычаи покажу. Это не по книгам надо узнавать, а — выдь на улицу, на базар поди, в трактир или — в деревню, на праздник, — вот и будут тебе показаны обычаи. А то — к мировому судье ступай… в окружный
суд тоже…
Владимир издает уже «Устав о церковном
суде», которым определяется отчасти формальное отношение духовенства к
народу.
Ананий Яковлев. Какая ж тут воля барская?.. Ах, вы, окаянный, дикий
народ; миром еще себя имянуют!.. Коль я вам, теперича, на
суд ваш дурацкий предан, какая же и чья тут воля может быть?.. Али пословица-то, видно, справедливотка, что мирской разум везде ныне из кабака пошел, так я вам, лопалам, три бочки выкачу, только говори, помня бога и в правиле.
Он сказал, между прочим, что никто еще в России не удостоился получить такого блистательного знака благодарности от целого сословия благородного московского дворянства, что
суд знатоков в Москве гораздо строже, чем в Петербурге, потому что в Москве
народ не занятой, вольный, живет в свое удовольствие и театром занимается серьезно, тогда как здесь все люди занятые службой, которым некогда углубляться в тонкости театрального искусства, все чиновники да гвардейцы; что его игра в роли Отелло всего более понравилась московской публике и что она два раза требовала повторения этой пиесы.
Андрей Семеныч!
Ты вздумай, если нашим нераденьем
Московскому крещеному
народуКонечная погибель учинится,
Иссякнет корень христианской веры,
И благолепие церквей Господних
В Московском государстве упразднится,
Какой ответ дадим мы в оный день,
В день страшного
суда?