Неточные совпадения
Пять, шесть раз он посетил уголовное отделение окружного
суда. До этого он никогда еще не был в
суде, и хотя редко бывал в церкви, но зал
суда вызвал в нем впечатление отдаленного сходства именно с церковью; стол судей — алтарь, портрет
царя — запрестольный образ, места присяжных и скамья подсудимых — клироса.
Девица, не тужи!
Печаль темнит лица живые краски,
Забывчиво девичье горе, сердце
Отходчиво: как в угольке, под пеплом
Таится в нем огонь для новой страсти.
Обидчика забудь! А за обиду
Отмститель
суд да
царь.
Узнал батюшка
царь и велел господина, за давним временем,
судом не судить, а имение его отписать в казну.
Царь и закон — также недоступны человеческому
суду, а если порой при некоторых применениях закона сердце поворачивается в груди от жалости и сострадания, — это стихийное несчастие, не подлежащее никаким обобщениям.
Этот случай произвел у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на
царя. То была какая-то далекая отвлеченность в столице, а здесь событие в нашем собственном мире. Очень много говорили и о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На
суде он держал себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
Кто Богу не грешен,
царю не виноват, нельзя же всех по
судам таскать.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без
царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил
суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— Может быть, — продолжал Вихров, — но все-таки наш идеал
царя мне кажется лучше, чем был он на Западе: там, во всех их старых легендах, их кениг — непременно храбрейший витязь, который всех сильней, больше всех может выпить, съесть; у нас же, напротив, наш любимый князь — князь ласковый, к которому потому и сошлись все богатыри земли русской, — князь в совете мудрый, на
суде правый.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому
царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под
суд!
— Твой отец, малый, самый лучший из всех судей, начиная от
царя Соломона… Однако знаешь ли ты, что такое curriculum vitae [Краткое жизнеописание. (Ред.)]? He знаешь, конечно. Ну а формулярный список знаешь? Ну, вот видишь ли: curriculum vitae — это есть формулярный список человека, не служившего в уездном
суде… И если только старый сыч кое-что пронюхал и сможет доставить твоему отцу мой список, то… ах, клянусь богородицей, не желал бы я попасть к судье в лапы…
— Как же простить, когда приговорены
судом. Один
царь простить может.
Как ни желал Иван Васильевич погубить Морозова, но просьба его была слишком справедлива.
Царю не захотелось в божьем
суде прослыть пристрастным.
— Добрые молодцы, — сказал Серебряный, — я дал
царю слово, что не буду уходить от
суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы не по своей воле ушел. Теперь должен я сдержать мое слово, понести
царю мою голову. Хотите ль идти со мною?
— Не могу! — сказал он, — не могу идти за тобою. Я обещал
царю не выходить из его воли и ожидать, где бы я ни был,
суда его!
Им ответ держал премудрый
царь: «Я еще вам, братцы, про то скажу: у нас Кит-рыба всем рыбам мать: на трех на китах земля стоит; Естрафиль-птица всем птицам мати; что живет та птица на синем море; когда птица вострепенется, все синё море всколебается, потопляет корабли гостиные, побивает
суда поморские; а когда Естрафиль вострепещется, во втором часу после полунощи, запоют петухи по всей земли, осветится в те поры вся земля…»
— Так, Борис Федорыч, когда ты говоришь, оно выходит гладко, а на деле не то. Опричники губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого
суда. Вся земля от них гибнет! Ты бы сказал
царю. Он бы тебе поверил!
Ведь правительство — это
цари, министры, чиновники с перьями, которые меня ни к чему, как тот становой мужиков, принудить не могут: поведут меня насильно в
суд, в тюрьму, на казнь не
цари и чиновники с перьями, а те самые люди, которые находятся в таком же положении, как и я.
Число их час от часу умножалось. Они продолжали разъезжать по Каспийскому морю, соединялись там с донскими казаками, вместе нападали на торговые персидские
суда и грабили приморские селения. Шах жаловался
царю. Из Москвы посланы были на Дон и на Яик увещевательные грамоты.
— И, Юрий Дмитрич, кому его унимать! Говорят, что при
царе Борисе Феодоровиче его порядком было скрутили, а как началась суматоха, пошли самозванцы да поляки, так он принялся буянить пуще прежнего. Теперь времена такие: нигде не найдешь ни
суда, ни расправы.
— Но он же, премудрый Сирах, вещает, — перервал Лесута, радуясь, что может также похвастаться своей ученостью, — «Не буди излишен над всякою плотию и без
суда не сотвори ни чесо же». Это часто изволил мне говаривать блаженной памяти
царь Феодор Иоаннович. Как теперь помню, однажды, отстояв всенощную, его царское величество…
Вы знаете, как промысел небесный
Царевича от рук убийцы спас;
Он шел казнить злодея своего,
Но божий
суд уж поразил Бориса.
Димитрию Россия покорилась;
Басманов сам с раскаяньем усердным
Свои полки привел ему к присяге.
Димитрий к вам идет с любовью, с миром.
В угоду ли семейству Годуновых
Подымете вы руку на
царяЗаконного, на внука Мономаха?
На торжественных выходах, на дворцовых обедах и в дни
суда оказывал Соломон ей почтительность, как царице и дочери
царя, но душа его была мертва для нее.
Помыслы в сердце человеческом — глубокая вода, но и их умел вычерпывать мудрый
царь. В словах и голосе, в глазах, в движениях рук так же ясно читал он самые сокровенные тайны душ, как буквы в открытой книге. И потому со всех концов Палестины приходило к нему великое множество людей, прося
суда, совета, помощи, разрешения спора, а также и за разгадкою непонятных предзнаменований и снов. И дивились люди глубине и тонкости ответов Соломоновых.
И вот возникла между меньшими братьями зависть к старшему и вражда, и жизнь их сделалась под конец такой невыносимой, что решили они обратиться к
царю за советом и
судом.
Отвороти свой взор
От прошлого. Широкая река,
Несущая от края и до края
Судов громады, менее ль светла
Тем, что ее источники, быть может,
В болотах дальних кроются? Ирина,
Гляди вперед! Гляди на светлый путь
Передо мной! Что в совести моей
Схоронено, что для других незримо —
Не может то мне помешать на славу
Руси
царить!
«Вошел — в светлице тишина;
Дочь сладко спит, но не одна;
Припав на грудь ее главой
С ней царский конюх молодой.
И прогневился
царь тогда,
И повелел он без
судаИх вместе в бочку засмолить
И в сине море укатить...
Ты — муж правды, свидетель надежный, подобный Тоту; ты — глава
суда; ты слушаешь хорошо и говоришь умно; ты заставляешь трепетать того, кто враг
царю, и ты знаешь, что скрыто в каждом человеке…
О, смерте! Нет от тя обороны —
И у
царей отъемлешь ты короны,
Со архиереи и вельможи не медлишь,
Даров и посулов не приемлешь;
Скоро и мою ты хощешь душу взяти
И на Страшный
суд Богу отдати.
И потому людям нужно повиноваться только своей совести, а не людям, которые назовут себя
царями, палатами, конгрессами, сенатами,
судами.
Вот Строгоновы, как получили от
царя письмо, послали приказчиков еще собирать народ к себе. И больше велели подговаривать казаков с Волги и с Дону. А в то время по Волге, по Дону казаков много ходило. Соберутся шайками по 200, 300, 600 человек, выберут атамана и плавают на стругах, перехватывают
суда, грабят, а на зиму становятся городком на берегу.
Как
Царь и Судия изображается Он и в евангельском рассказе о Страшном
суде.
В
суде Божием над Адамом определяется и та перемена, которая произошла в положении человека в мире: он из
царя природы становится ее невольником и из художника или садовника в раю Божием хозяином и земледельцем.
Теперь уже палуба ничем не напоминала о беспорядке, бывшем на ней десять дней тому назад. На ней
царила тишина, обычная на военном
судне после спуска флага и раздачи коек. И только из чуть-чуть приподнятого, ярко освещенного люка кают-компании доносился говор и смех офицеров, сидевших за чаем.
Пекторалис, очевидно, был глубоко уверен в своей правоте и считал, что лучше его никто не скажет, о чем надо сказать; а Сафронычу просто вокруг не везло: его приказный хотел идти говорить за него на новом
суде и все к этому готовился, да только так заготовился, что под этот самый день ночью пьяный упал с моста в ров и едва не умер смертию «
царя поэтов».
Его не удовлетворили даже изобретенные и выполненные им описанные уже нами слободские зверства, сплошь залившие кровью страницы русской истории, и не только наложившие вечное позорное пятно на память изверга Малюты, но и заклеймившие перед
судом потомства несчастного, психически больного
царя страшным именем «братоубийца».
— Какой там по досужеству, матушка Агафья Тихоновна, иду я на
суд грозного
царя, за то, что побил его опричников-охальников; не стерпело сердце молодецкое, видя их безобразия…
Один из толпы. То-то начальник: чист перед
царем, как свечка перед образом Спасителя! Солдатская слеза на него не канет в день
Судный.
Собрался совет и на нем положили, чтобы архипастырь остался блюсти столицу, в которой господствовало необычное смятение: все дела пресеклись,
суды, приказы, лавки и караульни опустели. Ударить челом
царю и «плакаться» избрано было посольство, в числе которого поехал в Александровскую слободу и князь Никита Прозоровский.
Таким образом, стрельцов заменили преображенцы и семеновцы, а полицейский
суд и расправа от стрелецкого приказа перешли уже преимущественно на «Потешный двор» в Кремле, устроенный
царем Алексеем Михайловичем.
Та же мысль о человеческой немощи, присущей и
царям, пришедшая ему во время
суда, тяжелым гнетом давила мозг Иоанна.
Вручение ножа от имени
царя и питье вина из общей чаши, при лобызании всех присягавших между собою, заключали этот страшный обряд безвозвратного закабаления на кровавую службу [«Царский
суд», историческая повесть Н. Петрова.].
Услышишь голос ее позднее, там, где и
цари предстают на
суд верховного владыки и отдают ему отчет в делах своих; но тогда уж будет не время.
— Карать государь должен за крамолу! — отвечал Грозный, но в голосе его слышались теперь не ярость и гнев, а глубокая скорбь и неуверенность. — Губить невинных мне,
царю, и в мысль не приходило… Казнить без
суда я не приказывал… Ведуний каких-то упорных, не хотевших отвечать, только я велел, за нераскаянность при дознанной виновности, покарать по судебнику за злые дела их…
Между тем на Городище, по отъезде
царя, вместо
суда началась поголовная расправа.
Послушавшись совета супруги, Петр в 1709 году устроил себе небольшую гавань для пристанища
судов и невдалеке от нее, где теперь Купеческая гавань, построил две светлицы или заезжий дом. По преданию, по другую сторону светлиц была поставлена
царем деревянная церковь Благовещения. Теперь на месте светлиц находятся казармы конно-гренадерского полка, и место, где находилась церковь, обозначено каменной тумбой с крестом на верхней плите.
Вся эта уже минувшая борьба его с «святым», как называли его в народе, старцем, окончившаяся низложением последнего и
судом над ним, тяготила душу
царя, подвергая ее в покаянно-озлобленное настроение, частое за последнее время.
Царь, удрученный результатом допроса ведуний, воочию разрушившим его горделивую мечту о том, что он, представитель власти от Бога, в торжественные минуты праведного
суда, могучим словом своим, как глаголом божества, разрушающим чары, может дать силу воле разорвать узы языка, связанные нечистым, теперь пришел в уме своем к другому роковому для него решению, что «
царь тоже человек и смертный», и эта мысль погрузила его душу в состояние тяжелого нравственного страданья.
При священническом увещевании в земском
суде люди эти дополнили, что, кроме одного небесного
царя, никого на земле, как то: государя императора, установленного гражданского и духовного правительства, не признают.
— Он изменил своему
царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, — говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: — Своим
судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!