Неточные совпадения
Брат же, на другой день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо сказал ему, что он смотрит на
свою связь с Карениной как на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится на ней, а до тех пор
считает ее такою же
своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать
матери и
своей жене.
Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и
матерей и бежали из родительских домов; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь — и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане
своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец
считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь выронить.
Клим чувствовал, что
мать говорит, насилуя себя и как бы смущаясь пред гостьей. Спивак смотрела на нее взглядом человека, который, сочувствуя, не
считает уместным выразить
свое сочувствие. Через несколько минут она ушла, а
мать, проводив ее, сказала снисходительно...
Она бы потосковала еще о
своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом… потом, может быть, нашла бы «приличную партию», каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и
матерью, а прошлое
сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
В гостиницу пришли обедать Кармена, Абелло, адъютант губернатора и много других. Абелло, от имени
своей матери, изъявил сожаление, что она, по незнанию никакого другого языка, кроме испанского, не могла принять нас как следует. Он сказал, что она ожидает нас опять, просит
считать ее дом
своим и т. д.
И главное, безумный старик сманивает и прельщает предмет его страсти — этими же самыми тремя тысячами, которые сын его
считает своими родовыми, наследством
матери, в которых укоряет отца.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из
своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с
своей стороны
считает себе за большую честь, но, как любящая
мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Христианство сначала понимало, что с тем понятием о браке, которое оно развивало, с тем понятием о бессмертии души, которое оно проповедовало, второй брак — вообще нелепость; но, делая постоянно уступки миру, церковь перехитрила и встретилась с неумолимой логикой жизни — с простым детским сердцем, практически восставшим против благочестивой нелепости
считать подругу отца —
своей матерью.
В течение целого дня они почти никогда не видались; отец сидел безвыходно в
своем кабинете и перечитывал старые газеты;
мать в
своей спальне писала деловые письма,
считала деньги, совещалась с должностными людьми и т. д.
Обе они
считали это жестокостью, и
мать хотела бы
своими руками оградить сына.
«Посмотрим!..» И вдруг распрямился старик,
Глаза его гневом сверкали:
«Одно повторяет твой глупый язык:
«Поеду!» Сказать не пора ли,
Куда и зачем? Ты подумай сперва!
Не знаешь сама, что болтаешь!
Умеет ли думать твоя голова?
Врагами ты, что ли,
считаешьИ
мать, и отца? Или глупы они…
Что споришь ты с ними, как с ровней?
Поглубже ты в сердце
свое загляни,
Вперед посмотри хладнокровней...
Он даже высказал мне, что
считал меня баловнем
матери, матушкиным сынком, который отца
своего не любит, а родных его и подавно, и всем в Багрове «брезгует»; очевидно, что это было ему насказано, а моя неласковость, печальный вид и робость, даже страх, внушаемый его присутствием, утвердили старика в таких мыслях.
Мать скучала этими поездками, но
считала их полезными для
своего здоровья, да они и были предписаны докторами при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому что они мешали моему уженью, отнимая иногда самое лучшее время.
Он мысленно пробежал
свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за
матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи божиих ангелов, которые смотрят на мир и
считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел, и как радуются, когда добрые дела превышают злые.
Этот стоический образ жизни он старался распространить на все семейство, сколько позволяло ему подобострастное уважение к
матери, которое он
считал своим долгом.
Дмитрий рассказывал мне про
свое семейство, которого я еще не знал, про
мать, тетку, сестру и ту, которую Володя и Дубков
считали пассией моего друга и называли рыженькой.
Все эти люди находятся в положении подобном тому, в котором находился бы загипнотизированный человек, которому бы было внушено и приказано совершить дело, противное всему тому, что он
считает разумным и добрым: убить
свою мать или ребенка.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом — ее идолом, боявшуюся до сих пор только
своего генерала, а теперь уже ничего не боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое, — идиотку, перед которой дядя
считал своею обязанностью благоговеть уже потому только, что она была
мать его.
Теперь, по смерти генеральши,
своей матери, она
считает своею обязанностью не разлучаться с братом и угождать во всем Настеньке.
Мать причитала над ней, как над мертвою, а отец обходился с ней презрительно холодно: близость разлуки втайне мучила и его, но он
считал своим долгом, долгом оскорбленного отца, скрывать
свои чувства,
свою слабость.
Хотя он и твердо убежден, что труд постыден для казака и приличен только работнику-ногайцу и женщине, он смутно чувствует, что всё, чем он пользуется и называет
своим, есть произведение этого труда, и что во власти женщины,
матери или жены, которую он
считает своею холопкой, лишить его всего, чем он пользуется.
— Бабушка Татьяна мне прямо тогда сказала, что она меня не благословляет… — пускала Феня в ход
свой последний, самый сильный аргумент. — А я против ее воли не могу идти, потому что
считаю бабушку Татьяну второй
матерью. Она худу не научит, Алена Евстратьевна. Недаром она вон как разнемоглась с горя… Нет, нет, и не говорите лучше. Я и слышать ничего не хочу!
Несчастливцев. Ну, что делать! Я ее любил, я ее
считал вместо
матери. (Утирает слезу.) Что ж такое, что я актер? Всякий обязан делать, что умеет. Я ведь не разбойник, я честным, тяжелым трудом добываю хлеб
свой. Я не милостыню пришел просить у нее, а теплого слова. Обидно!.. О, женщины! Если уж ей хотелось обидеть меня, неужели она хуже тебя никого не нашла?
Человек уговаривал ее, напоминал ей о мадонне, которая справедлива к
матерям и
считает их сестрами
своими, —
мать урода ответила ему...
Какая
мать усомнится выдать дочь таким образом, даже против ее воли,
считая слезы
своей дочери за глупость, за ребячество и благодаря Бога, что он послал ее Машеньке или Аннушке такое счастье.
Анна Михайловна и Дорушка, как мы уже знаем из собственных слов последней, принадлежали к одному гербу: первая была дочерью кучера княгини Сурской, а вторая, родившаяся пять лет спустя после смерти отца
своей сестры, могла
считать себя безошибочно только дитем
своей матери.
На другой день это было исполнено: княжна с
матерью была у Хотетовой, и визит обошелся благополучно, если не
считать, что на ежечасные повторения Хотетовой княжне совета «помнить бога и молиться ему» бабушка добавляла
свои советы любить ближнего, быть готовым на помощь всякому требующему помощи, не гордиться, не чваниться, не превозноситься в благоприятных обстоятельствах и не падать духом в противных.
— Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое слово
матери? Но что я! Ты давно уже не веришь
своей матери! Ты давно уже
считаешь меня
своим врагом, а не
матерью.
Помню, однако, что чудесная полевая клубника, родившаяся тогда в великом изобилии, выманивала иногда мою
мать на залежи ближнего поля, потому что она очень любила эту ягоду и
считала ее целебною для
своего здоровья.
Но даже и дети не знали, что задолго до их рождения, в первую пору
своего замужества, она пережила тяжелую, страшную и не совсем обычную драму, и что сын Саша не есть ее первый и старший сын, каким себя
считал. И уж никак не предполагали они, что город Н. дорог
матери не по радостным воспоминаниям, а по той печали и страданию, что испытала она в безнадежности тогдашнего
своего положения.
мне не раз приходилось уже говорить о наших поездках к родным, которые отец
считал обязательными со стороны приличия или пристойности, как он выражался. Бедная
мать, проводившая большую часть времени в постели, только чувствуя себя лучше по временам, выезжала лишь поблизости и едва ли не в один дом Борисовых. Зато отец
счел бы великим упущением не съездить за Волхов, верст за сто к неизменной куме
своей Любови Неофитовне и не представить ей вышедшую из института дочь, падчерицу и меня — студента.
Погодин сделал много добра Гоголю, хлопотал за него горячо всегда и везде, передавал ему много денег (не имея почти никакого состояния и имея на руках большое семейство), содержал его с сестрами и с
матерью у себя в доме и по всему этому
считал, что он имеет полное право распоряжаться в
свою пользу талантом Гоголя и заставлять его писать в издаваемый им журнал.
Мать, с волосами, заплетенными в одну косу, с робкой улыбкой, в эту бурную ночь казалась старше, некрасивее, меньше ростом. Наде вспомнилось, как еще недавно она
считала свою мать необыкновенной и с гордостью слушала слова, какие она говорила; а теперь никак не могла вспомнить этих слов; все, что приходило на память, было так слабо, ненужно.
Отца и
матери я не помнил и вырос в семье дяди. У дяди и его жены была только одна дочь, и они любили меня как сына. Дядя по принципу воздерживался от проявлений нежности, которые
считал вредными для мальчика. Тетка, существо очень доброе и любящее, отдавала мне весь избыток нежности, не уходивший на одну дочь, и я совсем не чувствовал
своего сиротства.
О чем была его кручина?
Рыдал ли он рыданьем сына,
Давно отчаявшись обнять
Свою тоскующую
мать,
И невеселая картина
Ему являлась: старый дом
Стоит в краю деревни бедной,
И голова старухи бледной
Видна седая под окном.
Вздыхает, молится, гадает
и смотрит, смотрит, и двойной
В окошко рамы не вставляет
Старушка позднею зимой.
А сколько, глядя на дорогу,
Уронит слез — известно богу!
Но нет! и бог их не
считал!
А то бы радость ей послал!
Грегуар младший привык
считать себя вполне зависимым от одной
матери, а отца
считал не более как за милого гостя и даже слегка над ним подтрунивал, отчего, впрочем,
мать его обыкновенно воздерживала, не замечая, что сама первая его всему обучила
своим живым примером.
В этом восклицании мне послышалось что-то болезненное, что-то такое, чему
мать моя как будто в одно и то же время и радовалась и ужасалась. Она, должно быть, и сама это заметила и, вероятно
сочтя неуместным обнаружение передо мною подобного чувства, тотчас же подавила его в себе — и, придав
своему лицу простое выражение, договорила с улыбкою...
Альтанскнй был ученый бурсак, матушка — просвещенная баронесса; эта разница лежала между ними всегда при всем видимом сходстве их убеждений и при несомненном друг к другу уважении. Старый ученый
считал мою
мать женщиною, выходящею далеко вон из ряда, но… все-таки иногда давал ей
свои рифмованные ответы, смысл которых обозначал, что он
считает то или другое ее положение не достойным ответа более серьезного.
— Я Кольберг, я тот, которого
мать ваша
считает своим другом, но теперь пока это все: пока более ни слова. Слушайте меня: мы здесь одни, во всем имении нет ни хозяина, ни управителя, ни Лаптева, который привел вас; все они разъехались кто куда: я один ждал вас и дождался. За все это я попрошу у вас повиновения.
С другой стороны, матушка, презирая ничтожный польский характер, отразившийся между прочим в поступках старого Пенькновского, всегда
считала обязанностью относиться к полякам с бесконечною снисходительностию, «как к жалкому народу, потерявшему национальную самостоятельность», что, по ее мнению, влекло за собою и потерю лучших духовных доблестей; но чуть только Альтанский, питавший те же самые чувства, но скрывавший их, дал волю
своему великодушию и с состраданием пожал руку молодому Пенькновскому, который кичился позором
своего отца, —
матери это стало противно, и она не могла скрывать
своего презрения к молодому Кошуту.
Люди
считали мать Беко колдуньей. Она никуда не выходила из
своего жилища, точно боялась солнечного света. Зато к ней охотно шли темные, наивные жители бедного квартала. Она гадала им на картах, зернах кукурузы и кофейной гуще.
Преосвященный слушал
свою мать и вспоминал, как когда-то, много-много лет назад, она возила и его, и братьев, и сестер к родственникам, которых
считала богатыми; тогда хлопотала с детьми, а теперь с внучатами и привезла вот Катю…
Петровский служака, покойный Николай Митрофанов Иванов любил в память Великого Петра посещать комедию, а любовь к последней «дщери Петра» Елисавете еще более побуждала его к ее посещению, которое он
считал как бы исполнением воли государыни. Возвращаясь домой после комедийного зрелища, он горячо передавал
своим домашним
свои впечатления и таким образом развил в дочери любовь к театру, несмотря на то, что она при жизни отца с
матерью даже не смела подумать о его посещении.
Прочитаны были письма, присланные Константином Павловичем
матери и брату, но великий князь Николай не
счел их достаточными, чтобы основать на них
свой дальнейший образ действия.
— Я не упрекаю тебя, потому что ничего не запрещал тебе в этом отношении; вопрос об этом пункте никогда даже не поднимался между нами. Но если дело зашло так далеко, я должен нарушить молчание. Ты
считал свою мать умершей, и я допустил эту ложь, потому что хотел избавить тебя от воспоминаний, которые отравили мою жизнь: по крайней мере, твоя молодость должна была быть свободна от них. Это оказалось невозможным, а потому ты должен узнать теперь правду.
Разговор с
матерью ставил, таким образом, на карту его жизнь, а жить ему еще хотелось, тем более, что он
считал себя любимым
своим кумиром.
Граф Алексей Андреевич любил его и ласкал, не раз он сиживал у него на коленях, но Миша дичился и боялся его, всеми силами стараясь избегать, особенно после той сцены, памятной, вероятно, читателю, когда граф чуть было не ударил ногой в лицо лежавшую у его ног Настасью Федоровну, которую ребенок
считал своею матерью.
Он понял, какие сильные страдания она переживала, и
счел своею обязанностью ободрить несчастную
мать.
Произошло ли это от того, что она все же привыкла
считать графа близким себе человеком, или же от расстройства нервов, чем графиня особенно стала страдать после смерти
своего сына, родившегося больным и хилым ввиду перенесенных во время беременности нравственных страданий
матери и умершего на третьем месяце после
своего рождения — вопрос этот решить было трудно.
Делать было нечего и Шумский решил обратиться за разъяснением мучившего его рокового вопроса к тем, которых
считал своими отцом и
матерью, к графу Аракчееву и Настасье Федоровне.