Неточные совпадения
С той минуты, как при виде любимого умирающего брата Левин в первый раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как он называл их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до тридцати четырех
лет, заменили его
детские и юношеские верования, — он ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего, зачем и что она такое.
Кити писала
с вод, что ничто ей так не улыбается, как провести
лето с Долли в Ергушове, полном
детских воспоминаний для них обеих.
Но куклы даже в эти
годыТатьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы
с нею не вела.
И были
детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Ассоль было уже пять
лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни — дикие ревостишия [Ревостишия — словообразование А.
С. Грина.]. В передаче
детским голосом и не везде
с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается трудно, а
с неба даром не слетает. А мы чуть не двести
лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и
детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих
лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой
с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над
детскою шейкой.
Две комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну — сотруднику «Нашего края» Корневу, сухощавому человеку
с рыжеватой бородкой,
детскими глазами и походкой болотной птицы, другую — Флерову, человеку
лет сорока, в пенсне на остром носу,
с лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой, темной бородкой.
Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на свое место, один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна, налево, на маленьком
детском стуле
с задвижкой, усаживался какой-то ребенок
лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка
лет тринадцати, потом Ваня и, наконец, в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.
К тому же сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже
с самых почти
детских униженных
лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.
В дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка в белом чепце,
с узенькой оборкой, в коричневом платье; дочь, хорошенькая девочка
лет тринадцати, глядела на нас так молодо, свежо,
с детским застенчивым любопытством, в таком же костюме, как мать, и еще какая-то женщина, гостья или родственница.
Низший класс тоже
с завистью и удивлением поглядывает на наши суда, на людей, просит у нас вина, пьет жадно водку, хватает брошенный кусок хлеба,
с детским любопытством вглядывается в безделки, ловит на
лету в своих лодках какую-нибудь тряпку, прячет.
Вместе
с годами из
детских шалостей выросли крупные недостатки, и Виктор Васильич больше не просил у матери прощения, полагаясь на время и на ее родительскую любовь.
Да и все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это
с самых
детских даже
лет его.
— Я тебя поймал! — вскричал Иван
с какою-то почти
детскою радостью, как бы уже окончательно что-то припомнив, — этот анекдот о квадриллионе
лет — это я сам сочинил!
В Петербурге, в кадетском корпусе, пробыл я долго, почти восемь
лет, и
с новым воспитанием многое заглушил из впечатлений
детских, хотя и не забыл ничего.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных
детских денег, возросших
с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два
года в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться.
В конце 1843
года я печатал мои статьи о «Дилетантизме в науке»; успех их был для Грановского источником
детской радости. Он ездил
с «Отечественными записками» из дому в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому не нравились. Вслед за тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и не такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой истории Франции и Англии.
Я ее знал
с самых
детских лет, но видались мы редко; она приезжала раз в
год на святки или об масленицу погостить в Москву
с своей теткой.
Я
с ранних
лет должен был бороться
с воззрением всего, окружавшего меня, я делал оппозицию в
детской, потому что старшие наши, наши деды были не Фоллены, а помещики и сенаторы. Выходя из нее, я
с той же запальчивостью бросился в другой бой и, только что кончил университетский курс, был уже в тюрьме, потом в ссылке. Наука на этом переломилась, тут представилось иное изучение — изучение мира несчастного,
с одной стороны, грязного —
с другой.
Мне было уже за тридцать
лет, когда я прочитал «
Детские годы Багрова-внука», и, признаюсь откровенно, прочитал почти
с завистью.
Благодарная
детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много
лет, когда Устенька уже понимала, как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии
с знаменитых статуй, а особенно та этажерка
с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
Галактион попал в Суслон совершенно случайно. Он со Штоффом отправился на новый винокуренный завод Стабровского, совсем уже готовый к открытию, и здесь услыхал, что отец болен. Прямо на мельницу в Прорыв он не поехал, а остановился в Суслоне у писаря. Отца он не видал уже около
года и боялся встречи
с ним. К отцу у Галактиона еще сохранилось какое-то
детское чувство страха, хотя сейчас он совершенно не зависел от него.
Полуянов в какой-нибудь месяц страшно изменился, начиная
с того, что уже по необходимости не мог ничего пить.
С лица спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять
лет. Но всего удивительнее было его душевное настроение, складывавшееся из двух неравных частей:
с одной стороны — какое-то
детское отчаяние, сопровождавшееся слезами, а
с другой — моменты сумасшедшей ярости.
Стабровский занимал громадную квартиру, которую отделал
с настоящею тяжелою роскошью. Это чувствовалось еще в передней, где гостей встречал настоящий швейцар, точно в думе или в клубе. Стабровский выбежал сам навстречу, расцеловал Устеньку и потащил ее представлять своей жене, которая сидела обыкновенно в своей спальне, укутанная пледом. Когда-то она была очень красива, а теперь больное лицо казалось старше своих
лет. Она тоже приласкала гостью, понравившуюся ей своею
детскою свежестью.
В дверную щель
с ужасом смотрела старая няня. Она оторопела совсем, когда гости пошли в
детскую. Тарас-то Семеныч рехнулся, видно, на старости
лет. Хозяин растерялся не меньше старухи и только застегивал и расстегивал полу своего старомодного сюртука.
— Что? Так, бог его знает,
детские годы… старое все как-то припомнил, и скучно расстаться
с вами.
В стороне от дорожки, в густой траве, сидела молодая женщина
с весьма красивым, открытым русским лицом. Она закручивала стебельки цикория и давала их двухлетнему ребенку, которого держала у себя на коленях. Возле нее сидела девочка
лет восьми или девяти и лениво дергала за дышельце тростниковую
детскую тележку.
Они расселись по двое и по трое на извозчиков, которые уже давно, зубоскаля и переругиваясь, вереницей следовали за ними, и поехали. Лихонин для верности сам сел рядом
с приват-доцентом, обняв его за талию, а на колени к себе и соседу посадил маленького Толпыгина, розового миловидного мальчика, у которого, несмотря на его двадцать три
года, еще белел на щеках
детский — мягкий и светлый — пух.
Ее умственное развитие, ее опыт, ее интересы так и остаются на
детском уровне до самой смерти, совершенно гак же, как у седой и наивной классной дамы,
с десяти
лет не переступавшей институтского порога, как у монашенки, отданной ребенком в монастырь.
Лихонин не учитывал того, что она
с ее
детской душой, жаждущей вымысла, легко освоилась бы
с историческими событиями по разным смешным и героически-трогательным анекдотам, а он, привыкший натаскивать к экзаменам и репетировать гимназистов четвертого или пятого класса, морил ее именами и
годами.
Но человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне
с большими подробностями историю своих
детских годов; я записал его рассказы
с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве,
детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, — то я решился напечатать записанные мною рассказы.
Тогда мы тетушку Татьяну Степановну увезем в Уфу, и будет она жить у нас в пустой
детской; а если бабушка не умрет, то и ее увезем, перенесем дом из Багрова в Сергеевку, поставим его над самым озером и станем там
летом жить и удить вместе
с тетушкой…
Я умру
с тоски; никакой доктор мне не поможет», — а также слова отца: «Матушка, побереги ты себя, ведь ты захвораешь, ты непременно завтра сляжешь в постель…» — слова, схваченные моим
детским напряженным слухом на
лету, между многими другими, встревожили, испугали меня.
У него никогда не было никакой гувернантки, изобретающей приличные для его возраста causeries [легкий разговор, болтовня (франц.).]
с ним; ему никогда никто не читал
детских книжек, а он прямо схватился за кой-какие романы и путешествия, которые нашел на полке у отца в кабинете; словом, ничто как бы не лелеяло и не поддерживало в нем
детского возраста, а скорей игра и учение все задавали ему задачи больше его
лет.
И слабые
детские руки тоже принимали участие в гигантской заводской работе,
с десяти
лет помогая семьям своим гривенником поденщины.
Но вот человечество выросло и
с каждым
годом становится все более мудрым, и вместо
детских шумных игр его мысли
с каждым днем становятся серьезнее и глубже.
— Осталась я после мамыньки по восьмому годку; родитель наш не больно чтобы меня очень любил, а так даже можно сказать, что
с самых
детских лет, кроме бранных слов, ласки от них я не видывала.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару
с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности, не заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета,
с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто
с детских еще
лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
Итак, я отправился один. Первый визит был, по местности, к Валахиной, на Сивцевом Вражке. Я
года три не видал Сонечки, и любовь моя к ней, разумеется, давным-давно прошла, но в душе оставалось еще живое и трогательное воспоминание прошедшей
детской любви. Мне случалось в продолжение этих трех
лет вспоминать об ней
с такой силой и ясностью, что я проливал слезы и чувствовал себя снова влюбленным, но это продолжалось только несколько минут и возвращалось снова не скоро.
Теперь он стал весь виден: очень бледный,
с нежным девичьим лицом,
с голубыми глазами и упрямым
детским подбородком
с ямочкой посредине;
лет ему, должно быть, было около тридцати, тридцати пяти.
Великопостная служба, так знакомая еще
с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны — все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще
детских лет, и, помню, мне очень приятно было, когда, бывало, утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем
с заряженными ружьями в божий дом.
— Жил он сначала в Москве,
с самых почти
детских лет, у одного учителя чистописания в услужении.
Около Лапухи жалось странное существо: на вид это была девочка
лет двенадцати, еще
с несложившимися,
детскими формами,
с угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо
с карими глазами смотрело не по-детски откровенно, как смотрят только отведавшие от древа познания добра и зла.
Кое-где ребятишки собираются группами, озабоченно совещаясь, — составляют «банды»; под Новый
год они будут ходить по острову
с елкой и звездою большими компаниями, вооружась какими-то старинными инструментами, которые оглушительно гремят, стучат и гукают. Под эти смешные звуки хоры
детских голосов запоют веселые языческие песенки — их ежегодно к этому дню создают местные поэты...
Книжка, вся истрепанная, полуразорванная, у меня еще цела
с дорогими автографами, а карточку в девяностых
годах взяла одна студентка и не отдала. Студентка эта давно уже доктор и служит в одной из
детских больниц. Наверное, карточку хранит как зеницу ока. И на этом спасибо.
И все-таки, даже когда Фоме минуло девятнадцать
лет, — было в нем что-то
детское, наивное, отличавшее его от сверстников. Они смеялись над ним, считая его глупым; он держался в стороне от них, обиженный отношением к нему. А отцу и Маякину, которые не спускали его
с глаз, эта неопределенность характера Фомы внушала серьезные опасения.
Он, вероятно, мог быть хорошим проповедником, утешителем и наставником страждущего человечества, которому он
с раннего детства привык служить под руководством своей матери и которое оставалось ему навсегда близким и понятным; к людским неправдам и порокам он был снисходителен не менее своей матери, но страстная религиозность его
детских лет скоро прошла в доме дяди.
Вот посреди комнаты, за столом, в объятиях пожилого, плечистого брюнета
с коротко остриженными волосами, лежит пьяная девчонка,
лет тринадцати,
с детским лицом,
с опухшими красными глазами, и что-то старается выговорить, но не может… Из маленького, хорошенького ротика вылетают бессвязные звуки. Рядом
с ними сидит щеголь в русской поддевке — «кот», продающий свою «кредитную» плечистому брюнету…
О раннем детстве его не сохранилось преданий: я слыхал только, что он был дитя ласковое, спокойное и веселое: очень любил мать, няньку, брата
с сестрою и имел смешную для ранних
лет манеру задумываться, удаляясь в угол и держа у своего
детского лба свой маленький указательный палец, — что, говорят, было очень смешно, и я этому верю, потому что князь Яков и в позднейшее время бывал иногда в серьезные минуты довольно наивен.
Лето провел я в таком же
детском упоении и ничего не подозревал, но осенью, когда я стал больше сидеть дома, больше слушать и больше смотреть на мою мать, то стал примечать в ней какую-то перемену: прекрасные глаза ее устремлялись иногда на меня
с особенным выражением тайной грусти; я подглядел даже слезы, старательно от меня скрываемые.