Неточные совпадения
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба —
с подпоркою,
Как нищий
с костылем,
А
с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие
дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Всё, что он видел в окно кареты, всё в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и
крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов и экипажей, и неподвижная зелень дерев и трав, и поля
с правильно прорезанными бороздами картофеля, и косые тени, падавшие от
домов и от дерев, и от кустов, и от самых борозд картофеля.
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный
дом с мезонином, красной
крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, —
дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов.
Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная
крыша и белые трубы помещичьего
дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь
с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей
с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
С крыши другого
дома висело вниз на веревочной петле вытянувшееся, иссохшее тело.
В следующую же ночь,
с свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол в сад, взлез на дерево, которое раскидывалось ветвями на самую
крышу дома;
с дерева перелез он на
крышу и через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги.
«Лонгрен, — донеслось к нему глухо, как
с крыши — сидящему внутри
дома, — спаси!» Тогда, набрав воздуха и глубоко вздохнув, чтобы не потерялось в ветре ни одного слова, Лонгрен крикнул...
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего
дом; холодный вихрь, несшийся
с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились
с утра до вечера, трепля дым по крутым
крышам.
«Сообразно инструкции. После пяти часов ходил по улице.
Дом с серой
крышей, по два окна сбоку; при нем огород. Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески».
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо
домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без
крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке,
с одними голыми стенами и
с окошечком, загороженным железною решеткою.
Господский
дом был построен в одном стиле
с церковью, в том стиле, который известен у нас под именем Александровского;
дом этот был также выкрашен желтою краской, и
крышу имел зеленую, и белые колонны, и фронтон
с гербом.
Снег поднимался против них
с мостовой, сыпался на головы
с крыш домов, на скрещении улиц кружились и свистели вихри.
Пенная зелень садов, омытая двухдневным дождем, разъединяла
дома, осеняя их
крыши; во дворах, в садах кричали и смеялись дети, кое-где в окнах мелькали девичьи лица, в одном
доме работал настройщик рояля,
с горы и снизу доносился разноголосый благовест ко всенощной; во влажном воздухе серенького дня медь колоколов звучала негромко и томно.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на
крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой,
с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился
с крыши, вошел в
дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола
с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
За время, которое он провел в суде, погода изменилась:
с моря влетал сырой ветер, предвестник осени, гнал над
крышами домов грязноватые облака, как бы стараясь затискать их в коридор Литейного проспекта, ветер толкал людей в груди, в лица, в спины, но люди, не обращая внимания на его хлопоты, быстро шли встречу друг другу, исчезали в дворах и воротах
домов.
В городе, подъезжая к
дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский,
с разносной книгой под мышкой, старуха в клетчатой юбке и
с палкой в руках, бородатый монах
с кружкой на груди, трое оборванных мальчишек и педагог в белом кителе — молча смотрели на
крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов в синей блузе, без пояса, в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу
крыши.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая
крыша церкви
с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство
с людьми в шубах, а окна и двери
домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
Через день Лидия приехала
с отцом. Клим ходил
с ними по мусору и стружкам вокруг
дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры. Гремело железо
крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал в память Клима свои всегда необычные словечки.
Снег сыпался на них
с крыш, бросался под ноги, налетал
с боков, а солдаты шли и шли, утаптывая сугробы, шли безмолвно, неслышным шагом, в глубокой каменной канаве, между
домов, бесчисленные окна которых ослеплены снегом.
Дождь хлынул около семи часов утра. Его не было недели три, он явился
с молниями, громом, воющим ветром и повел себя, как запоздавший гость, который, чувствуя свою вину, торопится быть любезным со всеми и сразу обнаруживает все лучшее свое. Он усердно мыл железные
крыши флигеля и
дома, мыл запыленные деревья, заставляя их шелково шуметь, обильно поливал иссохшую землю и вдруг освободил небо для великолепного солнца.
Было еще не поздно, только что зашло солнце и не погасли красноватые отсветы на главах церквей.
С севера надвигалась туча, был слышен гром, как будто по железным
крышам домов мягкими лапами лениво ходил медведь.
Явилась мысль очень странная и даже обидная: всюду на пути его расставлены знакомые люди, расставлены как бы для того, чтоб следить: куда он идет? Ветер сбросил
с крыши на голову жандарма кучу снега, снег попал за ворот Клима Ивановича, набился в ботики. Фасад двухэтажного деревянного
дома дымился белым дымом, в нем что-то выло, скрипело.
Дунаев подтянул его к пристройке в два окна
с крышей на один скат, обмазанная глиной пристройка опиралась на бревенчатую стену недостроенного, без рам в окнах,
дома с обгоревшим фасадом.
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный
дом,
с тремя колоннами по фасаду,
с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его
с боков, влезали на
крышу. В этом
доме кто-то жил, — на подоконниках мезонина стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что
дом стоит на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал...
Здесь — все другое, все фантастически изменилось, даже тесные улицы стали неузнаваемы, и непонятно было, как могут они вмещать это мощное тело бесконечной, густейшей толпы? Несмотря на холод октябрьского дня, на злые прыжки ветра
с крыш домов, которые как будто сделались ниже, меньше, — кое-где форточки, даже окна были открыты, из них вырывались, трепетали над толпой красные куски материи.
Осенью Варвара и Кумов уговорили Самгина послушать проповедь Диомидова, и тихим, теплым вечером Самгин видел его на задворках деревянного, двухэтажного
дома, на крыльце маленькой пристройки
с крышей на один скат,
с двумя окнами,
с трубой, недавно сложенной и еще не закоптевшей.
Листья, сорванные ветром, мелькали в воздухе, как летучие мыши, сыпался мелкий дождь,
с крыш падали тяжелые капли, барабаня по шелку зонтика, сердито ворчала вода в проржавевших водосточных трубах. Мокрые, хмуренькие домики смотрели на Клима заплаканными окнами. Он подумал, что в таких
домах удобно жить фальшивомонетчикам, приемщикам краденого и несчастным людям. Среди этих
домов забыто торчали маленькие церковки.
В углу двора, между конюшней и каменной стеной недавно выстроенного
дома соседей, стоял, умирая без солнца, большой вяз, у ствола его были сложены старые доски и бревна, а на них, в уровень
с крышей конюшни, лежал плетенный из прутьев возок дедушки. Клим и Лида влезали в этот возок и сидели в нем, беседуя. Зябкая девочка прижималась к Самгину, и ему было особенно томно приятно чувствовать ее крепкое, очень горячее тело, слушать задумчивый и ломкий голосок.
Других болезней почти и не слыхать было в
дому и деревне; разве кто-нибудь напорется на какой-нибудь кол в темноте, или свернется
с сеновала, или
с крыши свалится доска да ударит по голове.
Нужно ли вам поэзии, ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте
с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь и блеск на
крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и человек, ища мысли: по лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной мыслью.
Дальше виднелись
крыши домов с редкою, выглядывавшею из-за них зеленью.
Но и наши не оставались в долгу. В то самое время, когда фрегат крутило и било об дно, на него нанесло напором воды две джонки.
С одной из них сняли
с большим трудом и приняли на фрегат двух японцев, которые неохотно дали себя спасти, под влиянием строгого еще тогда запрещения от правительства сноситься
с иноземцами. Третий товарищ их решительно побоялся, по этой причине, последовать примеру первых двух и тотчас же погиб вместе
с джонкой. Сняли также
с плывшей мимо
крыши дома старуху.
Город был как и все города: такие же
дома с мезонинами и зелеными
крышами, такой же собор, лавки и на главной улице магазины и даже такие же городовые.
Черная туча совсем надвинулась, и стали видны уже не зарницы, а молнии, освещавшие весь двор и разрушающийся
дом с отломанными крыльцами, и гром послышался уже над головой. Все птицы притихли, но зато зашелестили листья, и ветер добежал до крыльца, на котором сидел Нехлюдов, шевеля его волосами. Долетела одна капля, другая, забарабанило по лопухам, железу
крыши, и ярко вспыхнул весь воздух; всё затихло, и не успел Нехлюдов сосчитать три, как страшно треснуло что-то над самой головой и раскатилось по небу.
Дождик шел уже ливнем и стекал
с крыш, журча, в кадушку; молния реже освещала двор и
дом. Нехлюдов вернулся в горницу, разделся и лег в постель не без опасения о клопах, присутствие которых заставляли подозревать оторванные грязные бумажки стен.
Мрачный
дом острога
с часовым и фонарем под воротами, несмотря на чистую, белую пелену, покрывавшую теперь всё — и подъезд, и
крышу, и стены, производил еще более, чем утром, мрачное впечатление своими по всему фасаду освещенными окнами.
Пролетка остановилась у подъезда низенького деревянного
дома в один этаж
с высокой
крышей и резным коньком.
Широкая плотина замыкала озеро и связывала мыс
с лесистой крутой горкой, у самого подножия которой резко выделялся своей старинной архитектурой господский старый
дом с почерневшей высокой железной
крышей и узкими окнами.
Перестав ходить, он, зная расположение ее
дома, пробрался к ней ночью из сада чрез
крышу,
с превеликою дерзостью, рискуя быть обнаруженным.
По его словам, такой же тайфун был в 1895 году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток
с детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал людей
с крыш домов и
с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу ушел из Анучина, не дожидаясь полного спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать в тайге.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные
крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб
с дырами вместо окон, остаток прежнего барского
дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд,
с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и
с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный
дом в два этажа, совершенно заброшенный,
с провалившейся
крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу.
По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь
с иностранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!» [Добрый вечер! (нем.)] — а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых
крыш стареньких
домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах.
Я жил в особом отделении того же
дома и имел общий стол
с Витбергом; и вот мы очутились под одной
крышей — именно тогда, когда должны были бы быть разделены морями.
Возле леса, на горе, дремал
с закрытыми ставнями старый деревянный
дом; мох и дикая трава покрывали его
крышу; кудрявые яблони разрослись перед его окнами; лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к пруду.
Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались
с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под
домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая головою труб и
крыш.
По другую сторону Тверской стоял за решеткой пустовавший огромный
дом, выстроенный еще при Екатерине II вельможей Прозоровским и в сороковых годах очутившийся в руках богатого помещика Гурьева, который его окончательно забросил.
Дом стоял
с выбитыми окнами и провалившейся
крышей. Впоследствии, в восьмидесятых годах, в этом
доме был «Пушкинский театр» Бренко.
На углу Остоженки и 1-го Зачатьевского переулка в первой половине прошлого века был большой одноэтажный
дом, занятый весь трактиром Шустрова, который сам
с семьей жил в мезонине, а огромный чердак да еще пристройки на
крыше были заняты голубятней, самой большой во всей Москве.
Движется «кобылка» сквозь шпалеры народа, усыпавшего даже
крыши домов и заборы… За ссыльнокаторжными, в одних кандалах, шли скованные по нескольку железным прутом ссыльные в Сибирь, за ними беспаспортные бродяги, этапные, арестованные за «бесписьменность», отсылаемые на родину. За ними вереница заваленных узлами и мешками колымаг, на которых расположились больные и женщины
с детьми, возбуждавшими особое сочувствие.
Когда Елисеев сдал третий этаж этого
дома под одной
крышей с магазином коммерческому суду, то там были водружены, как и во всех судах, символы закона: зерцало
с указом Петра I и золоченый столб
с короной наверху, о котором давным-давно ходили две строчки...