Неточные совпадения
В полку не только любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот
человек, огромно-богатый,
с прекрасным образованием и способностями,
с открытою
дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего принимал к
сердцу интересы полка и товарищества.
Когда
дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем
человекам в обхват, вперемежку
с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась
дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом
дорога на гору и пошла по ровной возвышенности
с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя,
с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом
дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся
сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
«Полуграмотному
человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен
людей. Он везет их сотни верст. Он может сойти
с ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича
сердца. Может, не щадя своей жизни, со зла на
людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской
дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда…»
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли
дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на свете. Привалов в первый раз почувствовал
с болью в
сердце, что он чужой в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он
с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого
человека.
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы,
дорогие ее
сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама
с горячей радостью любовалась
людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на
сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила
с поля в улицу,
дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого
человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
— Ох-ох-ох! — сказал старик, тяжело вздыхая, — лежит Афанасий Иваныч на
дороге изрубленный! Но не от меча ему смерть написана. Встанет князь Афанасий Иваныч, прискачет на мельницу, скажет: где моя боярыня-душа, зазноба ретива
сердца мово? А какую дам я ему отповедь? Не таков он
человек, чтобы толковать
с ним. Изрубит в куски!
— Были леса по
дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки,
с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет
сердце, я говорила
с ними, как
с тобой, они верили, что я — Мать, и уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят детей и умеют бороться за жизнь и свободу их не хуже, чем
люди?
Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и
дорогих ему
людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории
с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к
сердцу.
Их всегда было много в нем; оборванные, полуголодные, боящиеся солнечного света, они жили в этой развалине, как совы, и мы
с Коноваловым были среди них желанными гостями, потому что и он и я, уходя из пекарни, брали по караваю белого хлеба,
дорогой покупали четверть водки и целый лоток «горячего» — печенки, легкого,
сердца, рубца. На два-три рубля мы устраивали очень сытное угощение «стеклянным
людям», как их называл Коновалов.
Хочется верить, что он жив, вот именно этот самый
дорогой человек, а
сердце не может мириться
с самым словом: смерть.
Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то
сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе,
дороже и важнее
человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная,
с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок, он думал о том, как она хороша.
Год назад, в период лорис-меликовской «диктатуры
сердца», начиналось, как мы тогда говорили, «веяние на запад». Из большой партии политических ссыльных восемь
человек возвращены были
с дороги обратно в Россию. Я был в числе этих первых ласточек.
Андрей (останавливая отца). Позвольте-с! Что же так со слезами уходить, будто я вас обидел? Ведь я ваш сын-то; нужды нет, что я хожу во фраке, а и во мне тоже этой дикости довольно, достаточно. Вы меня за самое
сердце задели, а я — русский
человек: в таком разе могу все, что для меня
дорогого, сейчас пополам да надвое. Скажите одно ласковое слово, так все брошу, и не то что конторщиком или машинистом — кочегаром у вас на фабрике буду.
Или, часто ходя
с двумя-тремя мирными татарами по ночам в горы засаживаться на
дороги, чтоб подкарауливать и убивать немирных проезжих татар, хотя
сердце не раз говорило ему, что ничего тут удалого нет, он считал себя обязанным заставлять страдать
людей, в которых он будто разочарован за что-то и которых он будто бы презирал и ненавидел.
— Нет в ней смиренья ни на капельку, — продолжала Манефа, — гордыня, одно слово гордыня. Так-то на нее посмотреть — ровно б и скромная и кроткая, особливо при чужих
людях, опять же и
сердца доброго, зато коли что не по ней — так строптива, так непокорна, что не глядела б на нее… На что отец, много-то
с ним никто не сговорит, и того, сударыня, упрямством гнет под свою волю. Он же души в ней не чает — Настасья ему
дороже всего.
Прошептав бессвязную речь засохшими от жара губами, я снова юркнула в постель…
Сердце мое билось… Голова горела. У меня была тайна, тайна знакомства
с Керимом, и я гордилась ею — моей первой серьезной тайной, неведомой самым близким,
дорогим людям.
И вот однажды, ошеломленный ужасом от всего виденного,
с сердцем, почти разорвавшимся от сострадания, Ницше вышел на
дорогу. Вдали послышался быстрый топот, звон и шум. И мимо Ницше, как сверкающая молниями туча, пронесся в атаку кавалерийский полк. Молодые, здоровые, сильные
люди радостно и опьяненно мчались туда, где многие из них найдут смерть, откуда других потащут на те же перевязочные пункты
с раскроенными головами,
с раздробленными суставами,
с распоротыми животами.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех, кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе моей;
сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда ни к кому не ощущала до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь моя не стоили в моих глазах никакого внимания, и жажда дела, жажда спасения этих
людей заклокотала в душе моей
с такою силой, что я целые сутки не могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти
людей ради их самих, ради тех, кому они
дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь будет пробуждена к тяжелому ответу.
— Он
с сердцем воскликнул: «Эх, вечно этот
человек у меня на
дороге!.. Нельзя ли его и на этот раз устранить?»
Он теперь доволен своей судьбой, и тогда лишние деньги он пропустит мимо рук, растратит на пустяки или же станет копить, и после его смерти их истратят его наследники; назначением же Гречихина вы приобретете делового
человека, и вместе
с тем упрочиваете, или же кладете первый камень благополучия двух любящих
сердец, одно из которых принадлежит
дорогому для вас существу…