Неточные совпадения
Надежда Васильевна провела отца
в заднюю половину флигелька, где она занимала две крошечных комнатки;
в одной жила сама
с Маней, а
в другой Павла Ивановна. Старушка узнала по
голосу Василия Назарыча и другим ходом вышла
в сени, чтобы не помешать первым минутам этого свидания.
Голос Марьи Степановны раздавался
в моленной
с теми особенными интонациями, как читают только раскольники: она читала немного
в нос, растягивая слова и произносила «й» как «и». Оглянувшись назад, Привалов заметил
в левом углу, сейчас за старухами, знакомую высокую женскую фигуру
в большом платке,
с сложенными по-раскольничьи на груди руками. Это была
Надежда Васильевна.
— А я так не скажу этого, — заговорил доктор мягким грудным
голосом, пытливо рассматривая Привалова. — И не мудрено: вы из мальчика превратились
в взрослого, а я только поседел. Кажется, давно ли все это было, когда вы
с Константином Васильичем были детьми, а
Надежда Васильевна крошечной девочкой, — между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам, старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.
А из сеней или
с печки, как бы
в насмешку над всеми этими
надеждами и догадками, доносился
голос,
в котором слышались усталость, скука и досада на беспокойство...
С Надеждою Васильевною жила ее тетка, существо безличное и дряхлое, не имевшее никакого
голоса в домашних делах. Знакомства вела
Надежда Васильевна со строгим разбором. Передонов бывал у нее редко, и только малое знакомство его
с нею могло быть причиною предположения, что эта барышня может выйти замуж за Володина.
Испуг, растерянность и вместе
с тем как будто
надежда выражались
в его взглядах,
голосе и движениях. Он сознавал, что
в судьбе его совершился капитальный переворот.
— Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели; даже
в жару,
в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался
с жизнью,
с тобой, со всем, я расставался
с надеждой… И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты… ты… возле меня, у меня… твой
голос, твое дыхание… Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моею, я ни за что не отвечаю… Уйди!
Передавали друг другу рассказы о корнетше Отлетаевой, которая однажды
в своего помпадура апельсином на званом обеде пустила и даже не извинилась потом, и, сравнивая этот порывистый образ действия
с благосклонно-мягкими, почти неслышными движениями
Надежды Петровны, все
в один
голос вопияли...
Напрасно она, пока было светло, сидела у окна и беспрестанно взглядывала
в маленькое зеркальце, приделанное
с улицы к косяку и обращенное
в ту сторону, откуда Бегушев должен был прийти или приехать, напрасно прислушивалась к малейшему шуму
в передней,
в ожидании услышать его
голос, —
надежды ее не исполнялись.
— Зайдите, моя дорогая! — сказала она умоляющим
голосом и
в то же время поглядела на
Надежду Федоровну
с тоской и
с надеждой: авось откажется и не зайдет!
При переложении оперы для фортепиано теряется большая и лучшая часть подробностей эффектов; многое решительно не может быть
с человеческого
голоса или
с полного оркестра переведено на жалкий, бедный, мертвый инструмент, который должен по мере возможности воспроизвести оперу; потому при аранжировке многое должно быть переделываемо, многое дополняемо — не
с тою
надеждою, что
в аранжировке опера выйдет лучше, нежели
в первоначальном своем виде, а для того, чтобы сколько-нибудь вознаградить необходимую порчу оперы при аранжировке; не потому, чтобы аранжировщик исправлял ошибки композитора, а просто потому, что он не располагает теми средствами, какими владеет композитор.
— Это гнусный вздор… потому, потому… знайте же! — произнес мистер Астлей дрожащим
голосом и сверкая глазами, — знайте же, неблагодарный и недостойный, мелкий и несчастный человек, что я прибыл
в Гомбург нарочно, по ее поручению, для того, чтобы увидеть вас, говорить
с вами долго и сердечно и передать ей все, — ваши чувства, мысли,
надежды и… воспоминания!
Говоря это, Эльчанинов не лгал ни слова, и
в эти минуты он действительно так думал;
в голосе его было столько неотразимой убедительности, что Анна Павловна сразу ему поверила и успокоилась. Во весь остальной день он не задумывался и говорил
с нею. Он рассказывал ей все свои
надежды;
с восторгом описывал жизнь, которую он намерен был повести
с нею
в Петербурге. Вечером пришел Савелий. Лицо его было мрачнее обыкновенного; он молча поклонился и сел.
— Действительно, действительно, от кого же вам было и узнать-с! — повторил Павел Павлович расслабленно-умиленным
голосом. — Мы ведь и
надежду с покойницей потеряли, сами ведь вы помните, и вдруг благословляет господь, и что со мной тогда было, — это ему только одному известно! ровно, кажется, через год после вас! или нет, не через год, далеко нет, постойте-с: вы ведь от нас тогда, если не ошибаюсь памятью,
в октябре или даже
в ноябре выехали?
— Ой, ли́шенько! — сказал как будто испуганный женский
голос, и худощавое молодое лицо
с черными глазами вдруг поднялось над заплотом. Лицо было смугло, голова повязана по-малорусски «кичкою», глаза быстрые, живые и несколько дикие смотрели
с выражением любопытства и испуга. Было ясно, что женщина, застигнутая врасплох появлением незнакомых людей, нарочно притаилась под плетнем
в надежде укрыться от непрошеных гостей.
Философ, почесывая слегка за ухом, вышел, не говоря ни слова, располагая при первом удобном случае возложить
надежду на свои ноги.
В раздумье сходил он
с крутой лестницы, приводившей на двор, обсаженный тополями, и на минуту остановился, услышавши довольно явственно
голос ректора, дававшего приказания своему ключнику и еще кому-то, вероятно, одному из посланных за ним от сотника.
— Поэт является
голосом парода, и его задача —
в том, чтобы
в каждый момент отображать этот его
голос. Я категорически утверждаю, — говорил он, — что
в первые месяцы войны глаза народа
с восторгом и
надеждою были обращены на Николая, и для того момента я был совершенно прав, воспевая ему дифирамбы. А что будто бы царь прислал мне за эти стихи золотое перо, то это неправда, — прибавил он.
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он
с заплаканным лицом и
с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было
с ним
в последние три месяца.
Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые
надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен
в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
В ее
голосе было что-то пророческое и настолько уверенное, что Сиротинина почти
с надеждой во взгляде посмотрела на нее.
— Сейчас, сейчас… Корнилий Потапович… отец-благодетель, на вас вся
надежда… Вы один можете мне посоветовать, я
в вас верю, как
в Бога, верю-с… — прерывающимся
голосом затараторил Вадим Григорьевич.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский
с дрожью
в голосе, — я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня и если бы не сын — одна
надежда — пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь
с землей. Дни каждого человека сочтены
в руке Божьей, а моих уж много, так говори же смело,
в самую душу приму я все,
в ней и замрет все.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский
с дрожью
в голосе, — я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня, и, если бы не сын — одна
надежда — пуще бы зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь
с землей. Дни каждого человека сочтены
в руце Божией, а моих уже много, так говори же смело,
в самую душу приму я все,
в ней и замрет все.
— Господа, теперь сведя счеты
с прошлым, нужно подумать о настоящем, — возбужденным, ненатуральным
голосом начала
Надежда Александровна. — Надо забыть все, что было, и приняться за новое. Искусство должно быть у нас на первом плане, нашей единственной целью! Мы должны отрешиться от наших личных интересов и желаний, работая для общего дела. Для этой цели все надо принести
в жертву. Что теперь делать? Кого выбирать? — вот вопросы.
— Не то,
Надежда Александровна, не то, —
с неизъяснимой мукой
в голосе произнес он. — Если бы не доверял вам, не уважал бы вас, как лучшую женщину… нет, скажу правду не… любил бы вас, скорее сказал бы, легче бы было…
— Князь, я молода, — почти
с мольбой
в голосе начала она, — а между тем я еще не насладилась жизнью и свободой, так украшающей эту жизнь. Со дня окончания траура прошел
с небольшим лишь месяц, зимний сезон не начинался, я люблю вас, но я вместе
с тем люблю и этот блеск, и это окружающее меня поклонение, эту атмосферу балов и празднеств, этот воздух придворных сфер, эти бросаемые на меня
с надеждой и ожиданием взгляды мужчин, все это мне еще внове и все это меня очаровывает.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о
надеждах, возлагаемых государем на Москву, и
в особенности на знаменитое дворянство, Соня
с дрожанием
голоса, происходившим преимущественно от внимания,
с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего
в сей столице и
в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного везде, где только появится.