Неточные совпадения
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В
начале 1766
года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы
с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
— Вот (он набил трубку, затянулся и
начал рассказывать), вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком
с ротой — этому скоро пять
лет.
Там, между прочим, он познакомился
с помещиком Ноздревым, человеком
лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов
начал говорить «ты».
— А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и
начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают. Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть
лет сряду; ну, куды ее девать? я
начал с нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так.
Старший, Остап,
начал с того свое поприще, что в первый
год еще бежал.
Ассоль было уже пять
лет, и отец
начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни — дикие ревостишия [Ревостишия — словообразование А.
С. Грина.]. В передаче детским голосом и не везде
с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
— Позвольте, позвольте, я
с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне
с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех
лет,
с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь,
с самого
начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь
лет назад, послужила ему еще и в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено было, в самом
начале, уголовное дело,
с примесью зверского и, так сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться в Сибирь.
Это был господин немолодых уже
лет, чопорный, осанистый,
с осторожною и брюзгливою физиономией, который
начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом
с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже
с аффектацией [
С аффектацией —
с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter — делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня
начал пугать, точно мне пятнадцать
лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать
с вами не о чем». Тогда он
начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
Похвастался отлично переплетенной в зеленый сафьян, тисненный золотом, книжкой Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге»
с автографом Дениса Давыдова и чьей-то подписью угловатым почерком,
начало подписи было густо зачеркнуто, остались только слова: «…за сие и был достойно наказан удалением в армию тысяча восемьсот четвертого
году».
— Неверно? Нет, верно. До пятого
года — даже
начиная с 80-х — вы больше обращали внимания на жизнь Европы и вообще мира. Теперь вас Европа и внешняя политика правительства не интересует. А это — преступная политика, преступная по ее глупости. Что значит посылка солдат в Персию? И темные затеи на Балканах? И усиление националистической политики против Польши, Финляндии, против евреев? Вы об этом думаете?
— Толстой-то, а? В мое время… в
годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе
начал.
С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
— Двадцать девять
лет. Шесть просидел в тюрьме.
С семнадцати
лет начал. Шпионишка послали провожать, вон — ползет!
Клим вспомнил, что Лидия
с детства и
лет до пятнадцати боялась летучих мышей; однажды вечером, когда в сумраке мыши
начали бесшумно мелькать над садом и двором, она сердито сказала...
Но он все сбирался и готовился
начать жизнь, все рисовал в уме узор своей будущности; но
с каждым мелькавшим над головой его
годом должен был что-нибудь изменять и отбрасывать в этом узоре.
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! —
начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел
с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь
с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще
год — поздно будет!
Еще на
год отодвинулось счастье! Обломов застонал болезненно и повалился было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но
с чего
начать?
«Куда ж я дел деньги? —
с изумлением, почти
с ужасом спросил самого себя Обломов. — В
начале лета из деревни прислали тысячу двести рублей, а теперь всего триста!»
Двор величиной был
с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые
с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в
лёт, в разные стороны; да большая черная собака
начала рваться на цепи направо и налево,
с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины,
с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул
с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы
с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу,
с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями,
лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому
году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо
начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила
с Акулиной, а теперь
с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет
начать уплату немедленно из дохода; что
года в три претензия будет покрыта, между тем как
с наступлением срока, когда документ будет подан ко взысканию, деревня должна будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова не имеется и не предвидится.
— Я несколько
лет зажигал лампу, — улыбнулся Ив, — и вначале от скуки, а потом уже
с увлечением
начал читать все, что мне попадалось под руку.
— Как нечего! Вот Козлов читает пятый
год Саллюстия, Ксенофонта да Гомера
с Горацием: один
год с начала до конца, а другой от конца до
начала — все прокисли было здесь… В гимназии плесень завелась.
Мы
с нею
с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть
лет тому, шипеть на меня;
с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне
начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
«Чем доказать, что я — не вор? Разве это теперь возможно? Уехать в Америку? Ну что ж этим докажешь? Версилов первый поверит, что я украл! „Идея“? Какая „идея“? Что теперь „идея“? Через пятьдесят
лет, через сто
лет я буду идти, и всегда найдется человек, который скажет, указывая на меня: „Вот это — вор“. Он
начал с того „свою идею“, что украл деньги
с рулетки…»
Я
начинаю, то есть я хотел бы
начать, мои записки
с девятнадцатого сентября прошлого
года, то есть ровно
с того дня, когда я в первый раз встретил…
При Татьяне Павловне я вновь
начал «Невесту-девушку» и кончил блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петрович, вы крикнули даже «браво!» и заметили
с жаром, что прочти я «Стрекозу и Муравья», так еще неудивительно, что толковый мальчик, в мои
лета, прочтет толково, но что эту басню...
— Мы все наши двадцать
лет,
с твоею матерью, совершенно прожили молча, —
начал он свою болтовню (в высшей степени выделанно и ненатурально), — и все, что было у нас, так и произошло молча.
Во время этих хлопот разоружения, перехода
с «Паллады» на «Диану», смены одной команды другою, отправления сверхкомплектных офицеров и матросов сухим путем в Россию я и выпросился домой. Это было в
начале августа 1854
года.
С пятнадцати
лет он стал на работу и
начал курить и пить, чтобы заглушить смутное сознание обиды.
И потому ему хотелось
начать и кончить раньше заседание нынешнего дня
с тем, чтобы до шести успеть посетить эту рыженькую Клару Васильевну,
с которой у него прошлым
летом на даче завязался роман.
В продолжение десяти
лет она везде, где бы она ни была,
начиная с Нехлюдова и старика-станового и кончая острожными надзирателями, видела, что все мужчины нуждаются в ней; она не видела и не замечала тех мужчин, которые не нуждались в ней. И потому весь мир представлялся ей собранием обуреваемых похотью людей, со всех сторон стороживших ее и всеми возможными средствами — обманом, насилием, куплей, хитростью — старающихся овладеть ею.
«188*
года февраля 15-го дня я, нижеподписавшийся, по поручению врачебного отделения, за № 638-м, — опять
начал с решительностью, повысив диапазон голоса, как будто желая разогнать сон, удручающий всех присутствующих, секретарь, — в присутствии помощника врачебного инспектора, сделав исследование внутренностей...
В результате оказалось, конечно, то, что заводское хозяйство
начало хромать на обе ноги, и заводы, по всей вероятности, пошли бы
с молотка Но счастливый случай спас их: в половине сороковых
годов владельцу Шатровских заводов, Александру Привалову, удалось жениться на дочери знаменитого богача-золотопромышленника Павла Михайлыча Гуляева.
Превосходное имение его находилось сейчас же на выезде из нашего городка и граничило
с землей нашего знаменитого монастыря,
с которым Петр Александрович, еще в самых молодых
летах, как только получил наследство, мигом
начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но
начать процесс
с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать
лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые
с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней
с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который
начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Вот это и
начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже
года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела
с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Дерсу стал вспоминать дни своего детства, когда, кроме гольдов и удэге, других людей не было вовсе. Но вот появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось
с каждым
годом все труднее и труднее. Потом пришли корейцы. Леса
начали гореть; соболь отдалился, и всякого другого зверя стало меньше. А теперь на берегу моря появились еще и японцы. Как дальше жить?
Что-то сделалось
с солнцем. Оно уже не так светило, как
летом, вставало позже и рано торопилось уйти на покой. Трава на земле
начала сохнуть и желтеть. Листва на деревьях тоже стала блекнуть. Первыми почувствовали приближение зимы виноградники и клены. Они разукрасились в оранжевые, пурпуровые и фиолетовые тона.
С января до апреля 1907
года я был занят составлением отчетов за прошлую экспедицию и только в половине мая мог
начать сборы в новое путешествие. В этих сборах есть всегда много прелести. Общий план экспедиции был давно уже предрешен, оставалось только разработать детали.
Следующие четыре дня (
с 9 по 12 декабря) мы употребили на переход по реке Уленгоу. Река эта берет
начало с Сихотэ-Алиня и течет сначала к юго-востоку, потом к югу, километров 30 опять на юго-восток и последние 5 км снова на юг. В средней части Уленгоу разбивается на множество мелких ручьев, теряющихся в лесу среди камней и бурелома. Вследствие из
года в
год не прекращающихся пожаров лес на горах совершенно уничтожен. Он сохранился только по обоим берегам реки и на островах между протоками.
Года за два до кончины здоровье стало изменять ему: он
начал страдать одышкой, беспрестанно засыпал и, проснувшись, не скоро мог прийти в себя: уездный врач уверял, что это
с ним происходили «ударчики».
— Вот мы живем
с тобою три
года (прежде говорилось:
год, потом: два; потом будет говориться: четыре
года и так дальше), а все еще мы как будто любовники, которые видятся изредка, тайком. Откуда это взяли, Саша, что любовь ослабевает, когда ничто не мешает людям вполне принадлежать друг другу? Эти люди не знали истинной любви. Они знали только эротическое самолюбие или эротическую фантазию. Настоящая любовь именно
с той поры и начинается, как люди
начинают жить вместе.
Это ему засело в голову
с половины 17–го
года, потому что
с этого времени и вообще
начала развиваться его особенность.
«
С начала нынешнего
года, особенно
с конца весны.
Так прошло у них время третьего
года и прошлого
года, так идет у них и нынешний
год, и зима нынешнего
года уж почти проходила, снег
начинал таять, и Вера Павловна спрашивала: «да будет ли еще хоть один морозный день, чтобы хоть еще раз устроить зимний пикник?», и никто не мог отвечать на ее вопрос, только день проходил за днем, все оттепелью, и
с каждым днем вероятность зимнего пикника уменьшалась.
До этого дошли только в половине третьего
года, а прежде того перешли через несколько разных ступеней,
начиная с раздела прибыли пропорционально заработной плате.
Сказать, что он хочет быть бурлаком, показалось бы хозяину судна и бурлакам верхом нелепости, и его не приняли бы; но он сел просто пассажиром, подружившись
с артелью, стал помогать тянуть лямку и через неделю запрягся в нее как следует настоящему рабочему; скоро заметили, как он тянет,
начали пробовать силу, — он перетягивал троих, даже четверых самых здоровых из своих товарищей; тогда ему было 20
лет, и товарищи его по лямке окрестили его Никитушкою Ломовым, по памяти героя, уже сошедшего тогда со сцены.