Неточные совпадения
— Чудовищную силу обнаруживали некоторые, — вспоминал он, сосредоточенно глядя
в пустой стакан. — Ведь невозможно, Макаров, сорвать
рукою, пальцами, кожу
с черепа, не волосы, а — кожу?
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо
с круглыми глазами ночной птицы; под широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый
череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь
руками в диван, спиною
в стенку, смотрел
в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары
с кантом, на ногах полосатые носки;
в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
Генерал, одутловатый,
с картофельным носом и выдающимися шишками на лбу и оголенном
черепе и мешками под глазами, сангвинический человек, сидел
в татарском шелковом халате и
с папиросой
в руках пил чай из стакана
в серебряном подстаканнике.
И еще, кроме мух и тараканов, было только одно живое существо
в его квартире — это состарившаяся
с ним вместе большущая
черепаха, которую он кормил из своих
рук, сажал на колени, и она ласкалась к нему своей голой головой
с умными глазами.
Но он высвободился из-под ее
руки, втянув
в себя голову, как
черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать
с Нюрой. Кружились и еще три пары.
В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее,
с полным безучастием на лицах, что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел к Маньке Маленькой.
В довершение всего, волосы на голове, желто-саврасого цвета, были заботливою
рукой Фаинушки напомажены и зачесаны, через весь обнаженный
череп,
с уха на ухо.
В руках у этой женщины медный блестящий щит, посредине которого был прикреплен большой пук волос, как будто только что снятых
с черепа вместе
с кожей.
Из двери белого домика, захлестнутого виноградниками, точно лодка зелеными волнами моря, выходит навстречу солнцу древний старец Этторе Чекко, одинокий человечек, нелюдим,
с длинными
руками обезьяны,
с голым
черепом мудреца,
с лицом, так измятым временем, что
в его дряблых морщинах почти не видно глаз.
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и
в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на
руки брата, Туба ушел
с компанией таких же, как сам он, влюбленных
в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз
в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг
с железными зубцами на краю, и
в ней — точно мысли
в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
Перед ним стоял
с лампой
в руке маленький старичок, одетый
в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат.
Череп у него был почти голый, на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он смотрел
в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа,
с жёсткими волосами на ней, шевелилась. И лампа тряслась
в сухой, тёмной
руке его.
Один из них наклоняется, поднимает
череп, что-то говорит
с могильщиком, становится так же и, выпрямив
руку, как тогда отец, качает головой, глядит на него, ну, словом, все, как отец делал, и тем же протяжно-жалостным голосом, ну, точь-в-точь отец, говорит: «Бедный Йорик!»
— Взял у меня его, вытянул перед собой
руку с черепом, смотрит на него и каким-то не своим голосом сказал протяжно и жалостно: «Бедный Йорик!» Потом зарыл его
в землю, и больше разговоров об этом не было.
«Голос тоже привязной», — стукнуло
в коротковском
черепе. Секунды три мучительно горела голова, но потом, вспомнив, что никакое колдовство не должно останавливать его, что остановка — гибель, Коротков двинулся к лифту.
В сетке показалась поднимающаяся на канате кровля. Томная красавица
с блестящими камнями
в волосах вышла из-за трубы и, нежно коснувшись
руки Короткова, спросила его...
Говорил он долго и сухо, точно
в барабан бил языком. Бурмистров, заложив
руки за спину, не мигая, смотрел на стол, где аккуратно стояли и лежали странные вещи: борзая собака желтой меди, стальной кубик, черный,
с коротким дулом, револьвер, голая фарфоровая женщина, костяная чаша, подобная человечьему
черепу, а
в ней — сигары, масса цапок
с бумагами, и надо всем возвышалась высокая, на мраморной колонне, лампа
с квадратным абажуром.
Сверху был виден
череп с коротко остриженными волосами, угловатый и большой, согнутая спина, длинные
руки. Из-под челнока бесшумно разбегались тонкие струйки, играя поплавками удочек. Дальше по течению эти струйки прятались, и вода, спокойная, гладкая, отражала
в тёмном блеске своём жёлтые бугры берега, бедно одетые кустами верб.
Обгорелые фигурки слов и чисел
из
черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие
руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется
с пристани.
Крик последний, —
ты хоть
о том, что горю,
в столетия выстони!
И всякий раз, окончив свой рассказ, Кузьма Васильевич вздыхал, качал головою, говорил: «Вот что значит молодость!» И если
в числе слушателей находился новичок,
в первый раз ознакомившийся
с знаменитою историей, он брал его
руку, клал себе на
череп и заставлял щупать шрам от раны… Рана действительно была страшная, и шрам шел от одного до другого уха.
Раз
в его
руку попала кукла — картонная,
с поломанным
черепом, откуда лилась вода, когда куклу брали за ноги; какой-то сердитый и упрямый мальчуган сперва заставил его положить
в лодку ящик
с бабками, а потом уже согласился сесть и сам.
На полу клетки лежал Карл, весь истерзанный,
с переломанными
руками, ногами и ребрами, но еще живой; сзади него львица, которой пуля Иоганна попала
в череп, и рядом
с ней
в последней агонии Цезарь.
Полуобнаженные женщины
в длинных рубахах,
с расстегнутыми воротниками и лицами, размазанными мелом, кирпичом и сажей; густой желто-сизый дым пылающих головней и красных угольев, светящих из чугунков и корчажек,
с которыми огромная толпа мужиков ворвалась
в дом, и среди этого дыма коровий
череп на шесте, неизвестно для чего сюда попавший, и тощая вдова
в саване и
с глазами без век; а на земле труп
с распростертыми окоченевшими
руками, и тут же суетящиеся и не знающие, что делать, гости.
Я невольно открыла чужую тайну: почтенная Мирра носила парик.
С совершенно голым
черепом,
с бранью и криками, Цапля бросилась к выходу. А я, растерянная и смущенная неожиданным оборотом дела, лепетала, помахивая оставшимся
в моих
руках париком...
Профессор обмыл
руки. Служитель быстро отпрепарировал кожу
с головы, взял пилу и стал пилить
череп; голова моталась под пилой вправо и влево, пила визжала. Служитель ввел
в череп долото,
череп хрястнул и открыл мозг. Профессор вынул его, положил на дощечку и стал кромсать ножом. Я не мог оторвать глаз: здесь,
в этом мелкобугристом сероватом студне
с черными жилками
в углублениях, — что
в нем переживалось вчера на рассвете, под деревьями университетского парка?
После третьего ушата хохол повис назад, как ледяная сосулька,
череп покрылся новым блестящим
черепом, глаза слиплись,
руки приросли к туловищу; вся фигура облачилась
в серебряную мантию
с пышными сборами; мало-помалу ноги пустили от себя ледяные корни по земле. Еще жизнь вилась легким паром из уст несчастного; кое-где сеткою лопалась ледяная епанча, особенно там, где было место сердца; но вновь ушат воды над головою — и малороссиянин стал одною неподвижною, мертвою глыбой.
Воспользовавшись тем, что подгулявшие дворовые люди все были
в застольной избе и
в доме оставались лишь княгиня, княжна и Таня Берестова, неизвестный злодей проник
в дом и ударом топора размозжил
череп княгине Вассе Семеновне, уже спавшей
в постели, потом проник
в спальню княжны, на ее пороге встретился
с Таней, которую буквально задушил
руками, сперва надругавшись над ней.
Рука ее блуждает… наконец, схватывает пузырек… бумажная пробочка вон, и… боже? что
с нею?.. глаз ее поврежден… кипящий свинец режет щеку… бьется мозг
в голове, будто
череп сверлят… пред остальным глазом прыгают солнцы…
в груди тысячи ножей…
— Ведомо тебе хлебосольство и единодушие отца моего
с Фомою и то, как они условились соединить нас, детей своих; памятно тебе, как потешались мы забавами молодецкими
в странах иноземных, когда, бывало, на конях перескакивали через стены зубчатые, крушили брони богатырские и славно мерились плечами
с врагами сильными, могучими, одолевали все преграды и оковы их, вырывали добро у них вместе
с руками и зубрили мечи свои о
черепа противников?
— Ведомо тебе хлебосольство и единодушие отца моего
с Фомой и то, как они условились соединить нас, детей своих; помнишь ты, как потешались мы забавами молодецкими
в странах иноземных, когда, бывало, на конях перескакивали через стены зубчатые, крушили брони богатырские и славно мерились плечами
с врагами сильными, могучими, одолевали все преграды и оковы их, вырывали добро у них вместе
с руками и зубрили мечи свои о
черепа противников?
Против хозяйки дома сидел
с газетой хозяин,
в черном потертом бархатном халате
с синими отворотами и
с таким же поясом,
с кистями. Но совершенно лишенный волос
череп был прикрыт бархатной шапочкой, a на длинном хрящеватом породистом носу сидело золотое пенсне,
с помощью которого он читал газету, забыв, казалось, вовсе о стакане
с остывшим чаем. По правую
руку от старика сидела молодая барышня
в какой-то небрежной распашной блузе, чернолицая, худенькая,
с усталым лицом и тонкими губами.