Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович!
Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться, что
так замешкались.
Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что
он такое и в какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с
нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь
ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали,
так бы тебе… И брюхо сует вперед:
он купец;
его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все и припрятываешь в лавке, когда
его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а
он целую горсть туда запустит. Именины
его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет,
ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия
его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу,
так он жизни не будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в
ней правда и что неправда.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с
ним делать? Я уж несколько раз
ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель,
он скроил
такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то
ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Как воля нам готовилась,
Так он не верил
ей:
«Шалишь!
«Слыхали, ну
так что ж?»
— В
ней главный управляющий
Был корпуса жандармского
Полковник со звездой,
При
нем пять-шесть помощников,
А наш Ермило писарем
В конторе состоял.
Софья.
Так поэтому надобно, чтоб всякий порочный человек был действительно презрения достоин, когда делает
он дурно, знав, что делает. Надобно, чтоб душа
его очень была низка, когда
она не выше дурного дела.
— И
так это меня обидело, — продолжала
она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я
ему. А
он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", — и был таков.
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал
ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за
них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город,
так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
Затем
он отправился к Аксиньюшке,
так как без
ее нравственной поддержки никакого успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно.
Наконец
он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали,
он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный
им для Глупова, закон. И хотя
он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству
так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом
ее умолкли даже доводы благоразумия.
Тем не менее душа
ее жаждала непрестанно, и когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым химиком (
так называла
она Пфейфера), то прилепилась к
нему бесконечно.
По примеру всех благопопечительных благоустроителей,
он видел только одно: что мысль,
так долго зревшая в
его заскорузлой голове, наконец осуществилась, что
он подлинно обладает прямою линией и может маршировать по
ней сколько угодно.
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла
она перед
ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу
ее. И стала
им эта Домашка
так люба,
так люба, что и сказать невозможно.
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но
так как душа
его закоснела в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в
нее.
Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
Начертавши прямую линию,
он замыслил втиснуть в
нее весь видимый и невидимый мир, и притом с
таким непременным расчетом, чтоб нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево.
Он спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до
такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния
их доходил запах
ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень,
так что ни сохой, ни даже заступом взять
ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была
так редка, и зерно было
такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные
ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи,
она бежала в город и наполняла улицы.
И
так как за эту мысль никто не угрожал
ему шпицрутенами, то
он стал развивать
ее дальше и дальше.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под
их ногами. Сейчас же
они вздумали строить башню, с
таким расчетом, чтоб верхний
ее конец непременно упирался в небеса. Но
так как архитекторов у
них не было, а плотники были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления,
он с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем
так искусно заметал следы свои, что законная власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой
ее.
Шли головотяпы домой и воздыхали. «Воздыхали не ослабляючи, вопияли сильно!» — свидетельствует летописец. «Вот
она, княжеская правда какова!» — говорили
они. И еще говорили: «Та́кали мы, та́кали, да и прота́кали!» Один же из
них, взяв гусли, запел...
Таким образом, однажды, одевшись лебедем,
он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благородных родителей, у которой только и приданого было, что красота, и в то время, когда
она гладила
его по головке, сделал
ее на всю жизнь несчастною.
Так, например,
он говорит, что на первом градоначальнике была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике была надета прежняя голова, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши
ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями.
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве. Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет
она повара и велит того таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует
его, а глотать не глотает. Точно
так же было и с глуповцами: жевали
они довольно, а глотать не глотали.
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну, как
он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в
ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
Она так тихо подошла к
нему, как будто под атласным домино, довольно, впрочем, явственно обличавшем
ее воздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу
так, как невозможно было понять
ее. Но
он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал
ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было
так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от
такого остроумия; но это-то и было ужасно.
В то время как
он подходил к
ней, красивые глаза
его особенно нежно заблестели, и с чуть-заметною счастливою и скромно-торжествующею улыбкой (
так показалось Левину), почтительно и осторожно наклонясь над
нею,
он протянул
ей свою небольшую, но широкую руку.
О чем
он может с
таким жаром рассказывать другому? — думала
она, глядя на двух пешеходов.
Сначала
она думала о детях, о которых, хотя княгиня, а главное Кити (
она на
нее больше надеялась), обещала за
ними смотреть,
она всё-таки беспокоилась.
― Вот
так, вот это лучше, ― говорила
она, пожимая сильным движением
его руку. ― Вот одно, одно, что нам осталось.
—
Они ухватились зa мысль, изуродовали
ее и потом обсуждают
так мелко и ничтожно.
И
ей так жалко стало
его, что слезы навернулись на глаза.
Как пред горничной
ей было не то что стыдно, а неловко за заплатки,
так и с
ним ей было постоянно не то что стыдно, а неловко за самое себя.
Еще отец, нарочно громко заговоривший с Вронским, не кончил своего разговора, как
она была уже вполне готова смотреть на Вронского, говорить с
ним, если нужно, точно
так же, как
она говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное,
так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено мужем, которого невидимое присутствие
она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
Она думала теперь именно, когда
он застал
ее, вот о чем:
она думала, почему для других, для Бетси, например (
она знала
ее скрытую для света связь с Тушкевичем), всё это было легко, а для
нее так мучительно?
Но
она всё-таки не рассмотрела бы
его лица, если б опять молния, скрывшая звезды, не осветила
его. При свете молнии
она рассмотрела всё
его лицо и, увидав, что
он спокоен и радостен, улыбнулась
ему.
Анна, думавшая, что
она так хорошо знает своего мужа, была поражена
его видом, когда
он вошел к
ней. Лоб
его был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая
ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат. В походке, в движениях, в звуке голоса
его была решительность и твердость, каких жена никогда не видала в
нем.
Он вошел в комнату и, не поздоровавшись с
нею, прямо направился к
ее письменному столу и, взяв ключи, отворил ящик.
— Мы знакомы, — сказала
она, кладя свою маленькую руку в огромную руку конфузившегося (что
так странно было при
его громадном росте и грубом лице) Яшвина.
Несмотря на нечистоту избы, загаженной сапогами охотников и грязными, облизывавшимися собаками, на болотный и пороховой запах, которым
она наполнилась, и на отсутствие ножей и вилок, охотники напились чаю и поужинали с
таким вкусом, как едят только на охоте. Умытые и чистые,
они пошли в подметенный сенной сарай, где кучера приготовили господам постели.
— Вы должны
ее любить.
Она бредит вами. Вчера
она подошла ко мне после скачек и была в отчаянии, что не застала вас.
Она говорит, что вы настоящая героиня романа и что, если б
она была мужчиною,
она бы наделала зa вас тысячу глупостей. Стремов
ей говорит, что
она и
так их делает.
Сняв венцы с голов
их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда
он не видал
ее до сих пор
такою.
Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на
ее лице. Левину хотелось сказать
ей что-нибудь, но
он не знал, кончилось ли. Священник вывел
его из затруднения.
Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у
них из рук свечи.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне
ее, девочку, дайте!
Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете
его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало.
Его глаза, надо знать, у Сережи точно
такие же, и я
их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут.
Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с
ним лечь.
—
Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье
такое, что мама говорит, нигде
такого не едала, — прибавила
она, улыбаясь и поправляя на
ней косынку.
Кити видела, что с мужем что-то сделалось.
Она хотела улучить минутку поговорить с
ним наедине, но
он поспешил уйти от
нее, сказав, что
ему нужно в контору. Давно уже
ему хозяйственные дела не казались
так важны, как нынче. «
Им там всё праздник — думал
он, — а тут дела не праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».
— Со мной? — сказала
она удивленно, вышла из двери и посмотрела на
него. — Что же это
такое? О чем это? — спросила
она садясь. — Ну, давай переговорим, если
так нужно. А лучше бы спать.
Анне было
так ясно, что никому нечему было радоваться, что этот смех раздражил
ее до боли, и
ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слыхать
его.