Неточные совпадения
Городничий (вытянувшись и дрожа всем
телом).Помилуйте, не погубите!
Жена, дети маленькие… не сделайте несчастным человека.
По правую сторону его
жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего
тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего.
Как ни страшно было Левину обнять руками это страшное
тело, взяться за те места под одеялом, про которые он хотел не знать, но, поддаваясь влиянию
жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое знала его
жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря на свою силу, был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне
жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное
тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
— Ах, если бы вы видели, графиня, — говорил Степан Аркадьич. — И
жена его тут… Ужасно видеть ее… Она бросилась на
тело. Говорят, он один кормил огромное семейство. Вот ужас!
Ранение охотника не вызвало на стойбище тревоги;
жена смеялась и подшучивала над мужем. Случаи эти так часты, что на них никто не обращал внимания. На
теле каждого мужчины всегда можно найти следы кабаньих клыков и когтей медведя.
Жена его, бойкая, востроносая и быстроглазая мещанка, в последнее время тоже несколько отяжелела
телом, подобно своему мужу.
Доктор волновался молча и глухо и как-то всем
телом чувствовал, что не имеет никакого авторитета в глазах
жены, а когда она была не в духе или капризничала, он начинал обвинять себя в чем-то ужасном, впадал тоже в мрачное настроение и готов был на все, чтобы Прасковья Ивановна не дулась.
— Нечего сказать, хороша мука. Удивительное это дело, Флегонт Васильич: пока хорошо с
женой жил — все в черном
теле состоял, а тут, как ошибочку сделал — точно дверь распахнул. Даром деньги получаю. А
жену жаль и ребятишек. Несчастный я человек… себе не рад с деньгами.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных
женНизвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых
телНачнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
— Непременно служить! — подхватил князь. — И потом он литератор, а подобные господа в черном
теле очень ничтожны; но если их обставить состоянием, так в наш образованный век, ей-богу, так же почтенно быть
женой писателя, как и генерала какого-нибудь.
Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой-кого, о которых здесь едва ли помнил и думал кто-нибудь теперь, когда
тела их еще не успели быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери,
жены, дети, ежели они были, или не забыли про них прежде.
И если доселе всякий человек, как образ первого греховного Адама, искал плотского, на слепой похоти основанного союза с своею отделенною натурою, то есть с
женою, так ныне, после того как новый Адам восстановил духовный союз с новою Евою, сиречь церковью, каждый отдельный человек, сделавшись образом этого небесного Адама, должен и в натуральном союзе с
женою иметь основанием чистую духовную любовь, которая есть в союзе Христа с церковью; тогда и в плотском жительстве не только сохранится небесный свет, но и сама плоть одухотворится, как одухотворилось
тело Христово.
—
Тело?.. А когда же все выезжают? — переспросил доктор
жену.
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей
телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша
жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Дома тоже было тяжко: на место Власьевны Пушкарь взял огородницу Наталью, она принесла с собою какой-то особенный, всех раздражавший запах; рабочие ссорились, дрались и — травили Шакира: называли его свиным ухом, спрашивали, сколько у него осталось дома
жён и верно ли, что они, по закону Магомета, должны брить волосы на
теле.
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько дней перед тем я начинал ощущать жалость во всем
теле, а в ночь, накануне самого происшествия, даже
жена моя — и та беспокойно металась на постели и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились в жару и плакали; даже собаки на дворе выли.
Дома Михалко, подстрекаемый отцом, еще прибавил
жене, не оставив у ней на
теле живого местечка.
Он был
телом, его
жена — душой; он мало бывал дома и мало значил в нём.
Через час ко мне пришла няня и сказала, что у
жены истерика. Я пришел; она рыдала, смеялась, ничего не могла говорить и вздрагивала всем
телом. Она не притворялась, но была истинно больна.
Наталья всё так же много и деловито молилась, а помолясь и опрокинувшись в кровать, усердно вызывала мужа к наслаждению её пышным
телом. От кожи её пахло чуланом, в котором хранились банки солений, маринадов, копчёной рыбы, окорока. Пётр нередко и всё чаще чувствовал, что
жена усердствует чрезмерно, ласки её опустошают его.
— Да? — спросил Мирон, сидя у стола, закрыв половину
тела своего огромным листом газеты; спросив, он не отвёл от неё глаз, но затем бросил газету на стол и сказал в угол
жене...
— Ты знал, мой возлюбленный,
жен и девиц без числа, и все они были самые красивые женщины на земле. Мне стыдно становится, когда я подумаю о себе, простой, неученой девушке, и о моем бедном
теле, опаленном солнцем.
Теперь, когда прошло десять лет, жалость и страх, вызванные записями, конечно, ушли. Это естественно. Но, перечитав эти записки теперь, когда
тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 году от сыпного тифа и на том же участке, где работала. Амнерис — первая
жена Полякова — за границей. И не вернется.
Никифорыч, расстегнув мундир, сидит на скамье, закрывая
телом своим единственное маленькое окно, рядом со мною — его
жена, пышногрудая бабенка лет двадцати, румяноликая, с лукавыми и злыми глазами странного, сизого цвета; ярко-красные губы ее капризно надуты, голосок сердито суховат!
— Для чего же так: неужели в старые годы жениться лучше, чем в молодые? А по-моему, что лучше как в молодой век жениться да взять
жену по мыслям и по сердцу? В этом божий закон, да и любовь сладка к поре да вовремя, а что же в том радости, чтобы старым
телом молодой век задавить? Злей этого обыка для жизни быть не может.
Юлия сначала с презрением улыбалась; потом в лице ее появились какие-то кислые гримасы, и при последних словах Перепетуи Петровны она решительно не в состоянии была себя выдержать и, проговоря: «Сама дура!», — вышла в угольную, упала на кресла и принялась рыдать, выгибаясь всем
телом. Павел бросился к
жене и стал даже перед нею на колени, но она толкнула его так сильно, что он едва устоял на месте. Перепетуя Петровна, стоя в дверях, продолжала кричать...
Федя. Нашли. Представьте. Через неделю нашли
тело какое-то. Позвали
жену смотреть. Разложившееся
тело. Она взглянула. — Он? — Он. — Так и осталось. Меня похоронили, а они женились и живут здесь и благоденствуют. А я — вот он. И живу и пью. Вчера ходил мимо их дома. Свет в окнах, тень чья-то прошла по сторе. И иногда скверно, а иногда ничего. Скверно, когда денег нет… (Пьет.)
Ненавистно говорил он о женщинах и всегда похабно, называя всё женское грубо, по-мужичьи, плевался при этом, а пальцы скрючивал и водил ими по воздуху, как бы мысленно рвал и щипал женское
тело. Нестерпимо мне слышать это, задыхаюсь. Вспомню
жену свою и счастливые слёзы наши в первую ночь супружества, смущённое и тихое удивление друг перед другом, великую радость…
Родился ребёнок, переменилась
жена моя: и голос у неё крепче стал, и
тело всё будто бы выпрямилось, а ко мне она, вижу — как-то боком стоит. Не то, чтобы жадна стала, а начала куски усчитывать; уж и милостыню реже подаёт, вспоминает, кто из мужиков сколько должен нам. Долги — пятаки, а ей интересно. Сначала я думал — пройдёт это; я тогда уже бойко птицей торговал, раза два в месяц ездил в город с клетками; бывало, рублей пять и больше за поездку возьмёшь. Корова была у нас, с десяток кур — чего бы ещё надо?
Я думаю, что если бы смельчак в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже не осенив себя крестным знамением, вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой огнем свечи ужас ночи и освещая балки, песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой
женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы, не поддавшись чувству страха, поднял фонарь на высоту лица, то он увидел бы знакомое худощавое
тело с ногами, стоящими на земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок, с расстегнутым воротом рубахи, под которою не видно креста, и опущенную на грудь голову, и доброе лицо с открытыми, невидящими глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и тишину на всем.
У Марьи,
жены брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы,
жены брата Дениса, ушедшего в солдаты, — двое; и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие
тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с семьей, — напрасно!
Приказный умер вскоре после рождения этого сына и оставил
жену и сына ни с чем, кроме того домика, который, как сказано, «ничего не стоил». Но вдова-приказничиха сама дорого стоила: она была из тех русских женщин, которая «в беде не сробеет, спасет; коня на скаку остановит, в горящую избу взойдет», — простая, здравая, трезвомысленная русская женщина, с силою в
теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно.
— Гадко, гадко, гадко! — продолжала Ольга Михайловна, начиная дрожать всем
телом. — Меня нечего поздравлять! Поздравь ты лучше самого себя! Стыд, срам! Долгался до такой степени, что стыдишься оставаться с
женой в одной комнате! Фальшивый ты человек! Я вижу тебя насквозь и понимаю каждый твой шаг!
Она видела, что зять — слабое существо, не мог говорить и жить иначе, и видела, что упреки ему от
жены не помогут, и она все силы употребляла, чтобы смягчить их, чтоб не было упреков, не было зла. Она не могла физически почти переносить недобрые отношения между людьми. Ей так ясно было, что от этого ничто не может стать лучше, а всё будет хуже. Да этого даже она не думала, она просто страдала от вида злобы, как от дурного запаха, резкого шума, ударов по
телу.
Глубокая ночь наступила. Никто не мыслил успокоиться в великом граде. Чиновники поставили стражу и заключились в доме Ярослава для совета с Марфою. Граждане толпились на стогнах и боялись войти в домы свои — боялись вопля
жен и матерей отчаянных. Утомленные воины не хотели отдохновения, стояли пред Вадимовым местом, облокотись на щиты свои, и говорили: «Побежденные не отдыхают!» — Ксения молилась над
телом Мирослава.
Их слабые души, их изнеженные
тела привязывают к земле; не имея сил, они коварны; не имея возможности подняться, они держат нас, как
жена Потифара, за край одежды.
У гроба Феодорова сидел грустный игумен — и с ним тот самый александриец, который так усердно ждал свою
жену у храма Петра. Александриец плакал, игумен молился; никто не прерывал тишины — она продолжалась некоторое время. Но вдруг отворилась дверь, и взошел игумен энатский с монахом, которого он присылал обвинять Феодора.
Тело усопшего было покрыто; игумен Октодекадского монастыря открыл голову и спросил своего собрата — это ли Феодор?
Свалив ее с ног кулаками, он до устали бил ее огромными коваными сапожищами, потом созвал всю мужскую прислугу, приказал раздеть
жену догола, и сам, поочередно с кучером, стегал кнутом ее прекрасное
тело, обратив его под конец в сплошной кусок кровавого мяса.
Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов — и землю
Над мертвыми
телами потрясают!
Когда бы стариков и
жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы...
— А вот какое, — допив стакан пуншу, продолжал Патап Максимыч. — Предста преподобному бес во образе
жены и нача его смущати; он же отвеща ему глаголя: «Отыди от меня, сатано!» Бес же нимало не уязвися, дерзостно прельщая преподобного. Тогда отец Исакий поревнова, взем беса и изрину его из оконца… И товарищ твой крякнул, Василий Борисыч, как с высокого-то окна в Белой Кринице прыгнул, а девичье
тело понежней Жигаревского будет… Насмерть расшиблась…
Тронь теми грабельками девицу, вдовицу или мужнюю
жену, закипит у ней ретивое сердце, загорится алая кровь, распалится белое
тело, и станет ей тот человек красней солнца, ясней месяца, милей отца с матерью, милей роду-племени, милей свету вольного.
Разнеслась по городу быстрокрылая молва о неистовой Мафальде, которая лежит обнаженная на перекрестке улиц и предает свое прекрасное
тело ласканиям юношей. И пришли на перекресток мужи и
жены, старцы и почтенные госпожи и дети и широким кругом обступили тесно сплотившуюся толпу неистовых. И подняли громкий крик, укоряли бесстыдных и повелевали им разойтись, угрожая всею силою родительской власти, и гневом Божиим, и строгою карою от городских властей. Но только воплями распаленной страсти отвечали им юноши.
И так, твердый и прямой, прошел о. Игнатий до кладбища и такой же вернулся назад. И только у дверей в комнату
жены спина его согнулась немного; но это могло быть и оттого, что большинство дверей были низки для его роста. Войдя со свету, он с трудом мог рассмотреть лицо
жены, а когда рассмотрел, то удивился, что оно совсем спокойно и на глазах нет слез. И не было в глазах ни гнева, ни горя — они были немы и молчали тяжело, упорно, как и все тучное, бессильное
тело, вдавившееся в перину.
Всем большим
телом потянулся он к
жене — и встретил взгляд серых глаз. В них не было ни сожаления, ни гнева. Быть может,
жена прощала и жалела его, но в глазах не было ни жалости, ни прощения. Они были немы и молчали.
Маленькая, покосившаяся хибарка, в которой обитал Баргамот с
женой и двумя детишками и которая с трудом вмещала его грузное
тело, трясясь от дряхлости и страха за свое существование, когда Баргамот ворочался, — могла быть спокойна если не за свои деревянные устои, то за устои семейного союза.
Неженатый заботится о господнем, как угодить господу; а женатый заботится о мирском, как угодить
жене. Есть разность между замужнею и девицею: незамужняя заботится о господнем, как угодить господу, чтобы быть святой и
телом и духом; а замужняя заботится о мирском, как угодить мужу.
С этого и надо начать: надо отрешиться от всего того, что нам не принадлежит, отрешиться настолько, чтобы оно не было нашим хозяином, отрешиться от всего, что нужно
телу, отрешиться от любви к богатству, к славе, к должностям, почестям, отрешиться от своих детей,
жены, братьев. Надо сказать себе, что всё это не твоя собственность.
У Христа спросили: можно ли человеку оставлять
жену и брать другую? Он на это сказал, что этого не должно быть, что человек, сойдясь с
женою, должен соединиться с нею так, чтобы они двое были как одно
тело. И что таков закон бога, и что то, что бог соединил, человек не должен разделять.
Союз
жены и мужа перестал быть чистым образом Христа и Церкви, человек утратил внутреннюю норму своего бытия, и тогда открылась людям их нагота, не только
тела, но и духа, лишенного уже цельности.